60 лет назад, 14 декабря 1960 г., XV сессия Генеральной Ассамблеи (ГА) ООН приняла Декларацию о предоставлении независимости колониальным странам и народам. Инициатором ее принятия была наша страна, внесшая еще в сентябре 1960 г. проект текста этого исторического документа. Советские дипломаты приложили немало усилий, чтобы преодолеть сопротивление принятию Декларации со стороны стран Запада – как самих колониальных метрополий, так и активно поддерживавших их США.
После острых дискуссий в середине декабря был принят компромиссный вариант текста, внесенный группой 43 афро-азиатских стран. Он базировался на фундаментальных посылах советского проекта, но содержал более обтекаемые формулировки по вопросам характера будущих правовых отношений между освобождающимися странами и их недавними хозяевами. За принятие текста проголосовали 89 делегаций, против – ни одна. Девять стран (США, Англия, Франция, Австралия, Бельгия, Португалия, Испания, Южно-Африканский Союз и Доминиканская Республика) воздержались.
Принятие Декларации, конечно, имело не только (и даже не столько) важное значение для формирования у международного сообщества положительного образа Советского Союза как борца за права угнетенных народов. Документ создавал прочную международно-правовую базу для дальнейшего развертывания процесса деколонизации, легитимизировал с точки зрения международного права поддержку национально-освободительных движений, подтверждал применимость к вопросам деколонизации положений, касающихся права наций на самоопределение и выбора форм самоорганизации и путей развития.
В сегодняшнем контексте внутриполитических баталий и эксцессов политического активизма в США и Западной Европе следует напомнить и о том, что Декларация выдвигала также требование немедленно покончить с сегрегацией и расизмом.
Хотя с формальной точки зрения принятые в форме декларации резолюции ГА не являются документами прямого действия и императивного характера (часть членов ООН может выполнять их диспозиции, а часть – нет), конкретно эта Декларация породила обширные международно-правовые последствия. На ее основе и во исполнение на следующий год были внесены изменения в структуру органов ООН (создан Комитет по деколонизации, существующий по сей день, Спецкомитет ООН против апартеида), принимались решения по конкретным страновым и общеполитическим вопросам, меры международного принуждения (санкции в отношении ЮАР и Южной Родезии).
Последовательно на протяжении 60 лет исполняются решения по деколонизации, завершающиеся признанием суверенитета освободившегося государства и его принятием в качестве члена ООН и т.д. Со ссылкой на Декларацию как на источник права принимались новые важные решения и документы (в том числе и резолюции СБ ООН, обязательные к исполнению).
Номинально призыв Декларации о предоставлении независимости колониальным странам и народам в основном претворен в жизнь.
В настоящее время в мире остаются только четыре государства, которым удалось сохранить под своим управлением части бывших колониальных империй. Это США, Великобритания, Франция и Новая Зеландия (острова Токелау перешли ей во владение в наследство от Англии, недавно еще ее собственной хозяйки). В
настоящее время политически некорректная терминология, например, «колонии и протектораты», отсылающая к историческим истокам установления внешнего контроля над заморскими территориями, полностью заменена на политически нейтральную. Согласно текущим формулировкам ООН, «сегодня в мире все еще существует 17 «несамоуправляющихся территорий» [1].
С момента принятия Декларации почти 100 стран получили политическую независимость и стали членами ООН. Опыт исторического развития, однако, показал, что с демонтажем колониальных империй и формальным провозглашением политического суверенитета полная независимость автоматически не наступает, как и не прекращается внешняя эксплуатация.
Практически все освободившиеся страны столкнулись с тем, что колониальная зависимость и эксплуатация трансформировались в неоколониальную, а завершение исторического этапа прямой колониальной эксплуатации стало началом фазы эксплуатации неоколониальной. Однако задача полной деколонизации решена на этом этапе не была.
На основе Декларации 1960 г. принят ряд не менее важных международных актов, дополняющих и развивающих ее. Деколонизация прошла несколько этапов, ее содержание претерпело существенную трансформацию. Этим вопросамиочереднымзадачам,стоящимпередразвивающимися странами,была посвящена недавняя статья наших коллег [Энтин, Энтина, Торкунова 2019], что дает нам право, не углубляясь в вопросы описания исторического хода деколонизации, целиком сосредоточиться ниже на иных аспектах и ракурсах.
НЕОКОЛОНИАЛИЗМ, ПОСТКОЛОНИАЛИЗМ, ДЕКОЛОНИАЛЬНОСТЬ
Провозглашение политической независимости открыло перед освободившимися странами возможность выстраивания собственной государственности, а также, до определенных пределов, выбора общественных целей и стратегий развития. Вместе с тем на два ключевых аспекта постколониального бытия новые суверенные страны влиять были практически не в состоянии.
Объективно существовали границы, задаваемые, с одной стороны, низким уровнем развития и общей отсталостью вчерашних колоний, а с другой – никуда не девшейся их экономической, международно-политической, военной и культурной зависимостью от метрополий, которые, к тому же, теперь уже формально не несли ответственности за положение дел в бывших владениях.
После провозглашения независимости неоколониализм, под видом включения неокрепшего молодого государства в систему “цивилизованных” и “современных” международных отношений, сразу же опутывал его изощренной системой неравноправных политических, экономических, правовых и социально-культурных условий, норм и правил поведения, обеспечивающих сохранение эксплуатации и зависимости народов.
Несмотря на то что с исчезновением СССР и социалистического лагеря термин “неоколониализм” в нашей научной литературе стал использоваться намного реже, существование самого явления ни для кого не секрет, и практически никем из серьезных ученых или политических аналитиков не отрицается.
Для политической мысли Запада не сам распад мировой системы колониализма, а именно приход ему на смену неоколониализма стал толчком к бурному развитию целого спектра критических теорий и школ, трактующих онтологические аспекты и практические вопросы осуществления деколонизации – постколониализма, колониальности и деколониальности, субалтерности, ориентализма и некоторых завязанных на колониальность направлений феминизма [Said 1979; Strang 1991; Dussel 1996; Bhabha 1994; Spivak 1989; Chakrabarty 2000a, 2000b].
Почти до середины XX в. проблематика колонизации и деколонизации в классических colonial studies не выходила за рамки трех дисциплин: политической географии, политической экономии (в том исконном виде и методе, в каком ею занимались А. Смит и К. Маркс) и этнографии. Современные исследования колониальности и деколонизации все более дрейфуют в сторону исследований межрасовых отношений (в том числе внутри одного, не обязательно колониального государства), культуры, науки, образования и знания, медицины и даже технологий [Cote 2019; Тлостанова 2011].
Разночтения и противоречия в среде исследователей возникают в связи со множеством новых толкований и измерений колониализма и трактовок сути колониальности, которые стали появляться, как правило, уже после распада мировой колониальной системы параллельно с осознанием формирования новой, неоколониальной зависимости стран и народов Азии, Африки и Латинской Америки.
В области теоретических исследований колониализма и деколонизации сегодня можно условно выделить три сосуществующих и взаимодействующих меганаправления: традиционное для нашей науки изучение истории колонизации и последующей деколонизации (включая проблематику неоколониализма); теорию постколониализма и модный ныне, но пока менее распространенный сегмент исследований деколониальности (англ. – decoloniality, а изначально от исп. – decolonialidad).
Каждое из трех меганаправлений на деле не является чем-то целостным. Они представляют собой взаимно переплетающиеся близкие по духу и, частично, по методологии автономные и полуавтономные теории, в которых, в свою очередь, также присутствует масса более мелких подразделов и ответвлений.
Вместе с тем, с некоторыми оговорками, у каждого из трех меганаправлений уже определилось свое приоритетное исследовательское поле и своя устремленность. Это, соответственно, а) исследование колониализма и деколонизации под углом Политического и Экономического (как сущностей); б) рассмотрение Постколониального сквозь призму философии, социологии, психологии и социальной науки; в) выявление влияния и последствий коло- ниальности на человека через культуру, образование, искусство, язык и поиск путей преодоления груза прошлого.
Сама категория деколонизации трактуется: а) как этап истории (разрушение мировой колониальной системы в XX в.); б) как последовавший вслед за этим процесс национального “самоосмысления и возрождения” с последующим созданием новых основ нации и государственности в освободившихся странах; в) как новейший императив и тренд по самоосвобождению от груза колониального прошлого в культуре, языке и сознании.
У такой концептуальной диффузии имеются как положительные, так и отрицательные стороны. И те, и другие связаны с более глубоким и многоаспектным, чем чисто политико-юридическое, толкованием колониализма и колониальности. Явным минусом при этом, как в любой науке, становится многозначность одного и того же термина, которая зачастую порождает дискуссии о «преимуществах круглого перед зеленым».
Плюсом, напротив, является нарастающая глубина и разнообразие аспектов исследования колониализма, которые в конечном счете действительно объективно взаимосвязаны, а нередко прямо вытекают один из другого.
При всех различиях вышеперечисленные подходы и интерпретации колониализма и деколонизации сводятся к единому “наименьшему общему кратному”. Базисом служат два исходных пункта, а именно:
– принятие за отправную точку всех последующих построений дихотомии “свой – чужой”;
– виновности “чужого” в возникших (реально или в восприятии) негатив- ных последствиях, за которые он должен нести ответственность.
По мере отдаления от времени провозглашения политической независимости бывших колоний доказательства вины и ответственности все более отходят от конкретных измеряемых параметров (сокращение численности туземного этноса, низкого дохода на душу населения, уровня грамотности, количества врачей или вакцинированных на тысячу жителей и т.д.) и перемещаются в не поддающуюся объективно обоснованным количественным оценкам ментальную и духовную сферу, где происходит “вживление” колониального способа мышления и навязываются западные парадигмы в образе жизни, системе ценностей, науке, литературе, театре, кино, моде и т.п.
Постколониальная теория (postcolonialism), первые ростки которой (“ориентализм” Э. Саида [Said 1979]) появились еще в середине 1970-х годов, уверенно вышла на авансцену в качестве нового прочтения научного нарратива деколонизации в 1980-х годах. В ее основе лежал отказ от старого, чисто “политического” прочтения колониализма.
Большое внимание ее создатели уделяли поиску идентичности постколониальной личности, постколониальной нации, постколониальной культуры/субкультуры, их раздвоенности и невозможности ни вернуться к своей утраченной национальной исконности, от которой отошли, ни быть включенным на равных в западный мир, который их не принимает как равных.
Постколониализм в значительной степени может рассматриваться как своеобразная “локализация” постмодернистской теории, с которой фактически списан ракурс его научных подходов. Поэтому и его название, и назначение точно также следует воспринимать как теорию, которая приходит на смену (отсюда post-, т.е. после) прежним теориям колониализма и colonial studies, подвергая сомнению, отвергая и намеренно переворачивая утверждения, истины и оценки (в том числе морально-нравственные) имперской науки.
Как представляется, теория постколониализма была своего рода реакцией усталости на реальные проблемы почти двух десятилетий (у кого-то больше, у кого-то меньше) независимого постколониального развития основного числа освободившихся стран и их народов. Эти государства за 20 лет сумели добиться серьезных успехов в области образования, формирования нацио- нальной интеллигенции и подготовки кадров, но не в развитии и модернизации экономики. Реальный уровень жизни в некоторых странах Африки к концу 1980-х годов оказался даже ниже, чем накануне независимости.
Новые национальные лидеры и интеллектуальная элита Азии, Африки и Латинской Америки, которые в 1950-1960-е годы вели свои народы на борьбу с колониализмом, обещая после его слома лучшую жизнь, были крайне заинтересованы в нахождении причин отсталости и подчиненности, сохраняющихся несмотря на крушение колониальных режимов и на все предпринятые усилия.
Молодые люди, получившие образование на Западе, как, впрочем, и те, кто учился дома по наспех подправленным, но все еще очень английским или французским программам и “силлабусам”, были подвержены сильному влиянию Ф. Фанона [Fanon 1952] и Ж.-П. Сартра [Fanon, Sartre 1961], а позже вошедших в моду постструктуралистов – М. Фуко, Ж. Деррида, Ж. Делёза. В то же время их воодушевляли “черные властелины сердец и умов третьего мира” – К. Нкрума [Nkrumah 1964], П. Лумумба [Lumumba 1964], Л. Сенгор [Senghor 1964], Дж. Ньерере [Nyerere 1968] и др.
Когда пассионарная вспышка действия – изгнания колонизаторов – пошла на убыль, настало время самокопаний, поиска ответов на вопрос “кто мы теперь, куда свой путь вершим?”. Теоретики политологии доказали, что в условиях происходящей смены парадигмы общественного развития при- оритетом становится выявление его возможных созидательных ориентиров и альтернатив [Семененко 2019].
Но оказалось, что освобожденному инди- видууму вернуться в доколониальное прежнее состояние уже невозможно (да и не хочется), как невозможно и не хочется перестать быть самодостаточным Собой, растаяв без следа в “европейском” (т.е. колониальном). Мучительные искания такого рода вылились в ряд большей частью стройных концепций и критических теорий постколониального.
Ближний Восток породил упоминавшегося выше Э. Саида [Said 1979]; Южная Азия – Г. Спивак (теоретик субалтерности) [Spivak 1989] и Х. Бхабхи [Bhabha 1994] – трех гениев теории постколониализма.
Правда, все трое создавали свои теории и продуктивно творили главным образом в США, как, впрочем, и почти весь многочисленный латиноамериканский подотряд основателей и сторонников теории деколониальности (decolonialidad). То ли в США колониальность и угнетенность лучше ощущаются, то ли там комфортнее работается (или живется?). Так или иначе, но из большой (не только творящей в США, но и в ФРГ, и во Франции) латиноамериканской когорты теоретиков следует, на наш взгляд, особо выделить Э. Дусселя [Dussel 1996], С. Кастро-Гомеса [Castro-Gomez 1998], А. Кихано [Quijano 2000], В. Миньоло [Mignolo, Escobar 2013], Н. Мальдонадо-Торреса и других членов исследовательской группы Modernidad/Colonialidad [Grosfoguel et al. 2006].
Важной общей чертой постколониальных теорий и учений о деколониальности является то, что фундаментальную причину отсталости, бедности и неустроенности они видят в так называемой колониальности – навязанном способе познания, толкования и устройства всего сущего в категориях и канонах, созданных и используемых Западом, исходя из его (Запада) природы, его видения и его интересов.
“Западноцентристское” мышление и мировоззрение прививалось и в целом было успешно привито народам незападной “периферии” в результате их порабощения (колонизации). Оно определило подчиненное положение этих народов, с точки зрения и в категориях теорий мир-системного анализа И. Валлерстайна (близкого к ним по духу), и продолжает удерживать их в этом состоянии по сей день [Quijano, Wallerstein 1992].
Эту колониальность не следует путать с реальным историческим феноменом колониализма как системы порабощения и господства европейских метрополий над заморскими территориями. Речь идет о парадигме внешне суверенного бытия, но на деле состоящей в осознанном или неосознанном подчинении “белому господину”, его экономике, культуре, системам знаний и мировосприятия.
Колониальность у всех вышеназванных новых школ и теорий является корнем, условием и, одновременно, главным механизмом продолжающейся социально-экономической и духовной эксплуатации. В том, что она не преодолена, несмотря на провозглашение независимости, смену государственного строя, а также массу проводимых реформ, и кроется причина сохранения отставания, зависимости, “вторичности” всех преобразований и невозможности рывка вперед в развитии.
Все, что предпринимается для этого, делается в рамках идей, методами и с использованием критериев, сформированных некогда Западом и созданных им в своих специфических условиях и, главное, исходя из своих интересов. Западу удалось привить остальному миру идею, что все перечисленные пара- метры научно обоснованы и потому универсальны. Большая часть человече- ства, в том числе в развивающихся странах, приняла эту точку зрения.
Посредством колонизации (не только территориальной) остального мира Запад разрушил альтернативные “незападные” системы координат и способы бытия, привив мысль, что поскольку он сильнее в военном и экономическом отношении, располагает рядом совершенных технологий и не слишком строг в ограничении человеческих устремлений и некоторых распространенных слабостей, то именно он, Запад, находится на более высокой ступени развития, а потому обладает естественным правом и необходимыми возможностями определять пути развития человечества и судьбы “отстающих” от его уровня народов и цивилизаций.
Любые отличные от его модели знания, бытия, ориентиры и цели развития по определению хуже того, что он создал и распространил по всему миру, а потому “вестернизация” – единственно верный магистральный путь развития человечества. Именно в силу восприятия “вестернизации” как волшебного ключа, а точнее универсальной отмычки, подходящей для открытия всех запертых дверей к прогрессу, богатству и благоденствию, туземные режимы проводят различные реформы и преобразования, большинство из которых лишь усугубляет неоколониальную зависимость.
Теоретики деколониальности развивают логику постулатов постколониализма далее, осуществляя, как они сами считают, уже не количественный, а качественный сдвиг по сравнению с прежними colonial studies или марксист- скими, неомарксистскими, реалистскими и конструктивистскими теориями колониализма и деколонизации.
Им, однако, представляется неправомерным “встраивание деколониального поворота в некий устоявшийся и знакомый, единственно верный магистральный путь в качестве продолжения постколониальных исследований” [2]. Они стремятся довести саму идею и дело деколонизации до, как им кажется, логического и естественного конца – победы над колониальностью власти.
Концепт колониальности власти лежит ныне в фундаменте едва ли не всех постколониальных, деколониальных и субальтерных научных исследований. Зачинателем его теоретической разработки был скончавшийся два года назад перуанец Анибаль Кихано.
Его перу принадлежит и исходная теория колони- альности власти, которая, согласно его трудам, вращается вокруг двух осей – расы и капитализма, “через который находят выражение все производства” [Quijano 2000]. Он доказывал, что приход колонизаторов и принудительное установление ими в Латинской Америке западной (европоцентричной) системы власти, производства, обмена и распределения уничтожили вполне жизнеспособные и самодостаточные автохтонные системы, существовавшие и развивавшиеся успешно на Латиноамериканском континенте до той поры.
Возникла система эксплуатации местного населения, становой хребет которой сохраняется по сей день. А. Кихано утверждал, что современная организация общества, несмотря на уход испанских колонизаторов, несет в себе наследие колониальности власти [Quijano 2000, 2007].
Последняя находит проявление в трех измерениях: системе иерархий (структура власти), системе знания и исторической памяти (включая систему организации культуры и культурной политики).
Система иерархий построена на вертикальном ранжировании субъектов по объему прав, возможностей и обязанностей. Иерархичность не является уникальной характеристикой колониальности: она присуща и другим отношениям господства и подчинения.
Однако сама постановка проблемы колониальности в теориях рассматриваемой группы латиноамериканских ученых невозможна без иерархической лестницы: Вышестоящего (колонизатора, а после освобождения – его правил игры в экономике, политике, культуре) и Нижестоящего (порабощенных туземцев, а впоследствии латиноамериканцев, вынужденных следовать чужим правилам). Без иерархии нет угнетения.
У Кихано, отталкивавшегося от латиноамериканского исторического опыта и действительности, центральное внимание уделено расовому компоненту дифференциации и угнетения, хотя в той же плоскости можно рассуждать о выстраивании любых иерархий (вертикалей неравноправия и подчиненности/субальтерности): классовых, этнических, конфессиональных, идеологических, профессиональных, страновых, гендерных и исследовательских.
Колониальность власти при этом проявляется в возможности навязывать в интересах подчинения критерии иерархичности и обосновывать необходимость и полезность существования последней. Иерархичность обеспечивает сегодня и колониальность системы глобального управления, а через нее – системы контроля труда, государства, субъектности.
Живой пример колониальной иерархичности и эмпирики субальтерности из близкой нам реальности: проходная статья в европейском журнале, входящем во второй квартиль Web of Science, ценится выше (и часто в прямом “зарплатном” смысле слова), чем блестящая статья в нерейтинговом журнале российского НИИ или вуза, статья на английском языке – выше, чем на русском и т.п. Хотя для части научного сообщества такое положение кажется, по крайней мере, нелогичным, другая его часть это не только принимает, но и считает важным показателем прогресса.
По мнению Кихано, колониальность в системе знания и науки – один из трех базовых столпов современной колониальности. Согласно его теориям, она проявляется в обеспечении контроля над производством знаний, установлении монополии знаний современной науки и утилизации глобальных ресурсов сгенерированного знания в своих интересах.
Важно оговориться, что речь идет не о монополии в области науки конкретного государства, а в рамках дихотомии “колонизатор – колонизируемый”. Одновременно следует подчеркнуть, что присвоение результатов процесса (труда) познания в мировом масштабе в конечном счете также реализуется в рамках отношений колониальности и иерархичности.
Все данные школы колониальности (а не только латиноамериканская) исходят из того, что определенное возрастание доли китайских, индийских, южнокорейских или иных незападных ученых и их разработок в общем объеме западноцентричной системы научного знания не меняет сути дела, поскольку в итоге присвоение и перераспределение результатов научного поиска осуществляется в рамках отношений колониальности по правилам игры, установленным и контролируемым Западом.
В случае угрозы интересам Запада они легко нарушаются и меняются, что ярко подтверждается такими событиями, как кейс информационных экосистем Huawei.
С помощью удержания в своих руках рычагов финансирования, организации, управления и материально-технического обеспечения научного процесса, регулирования международного движения интеллектуального капитала, контроля за сферами и перспективными направлениями исследований, содержательного мониторинга, регулирования и иерархической оценки публикационной активности, контроля над системой оценки и “признания” научных достижений Запад обеспечивает монополию на знание и колониальность отношений в сфере науки по всему миру.
Достижения незападных ученых – лишь еще одна добавка в контролируемый мировой научный потенциал. Полюбившуюся фразу “свободного ученого” о том, что в наше время “наука глобальна”, таким образом, возможно, стоило бы дополнить словами “…и колониальна”.
Третий элемент колониальности власти – это создание культурных систем, которые вращаются вокруг евроцентричной иерархии и усиливают евроцентричные экономические системы и системы производства знаний.
В общественное сознание внедряются мысли, что только западные культуры являются современными, поскольку основаны на модернистских принципах, таких как капиталистические экономические системы, рациональность, неолиберализм и наука. Национальные культуры могут стать современными только в случае восприятия и принятия доминантности западной культуры.
Эта логика проникает в самые сокровенные, ценностные компоненты культурного кода, например, языка. Колониальность в лингвистической сфере имеет две полосы движения. Первая – скоростная, реализуется через навязывание языка колонизаторов, который становится естественным (и едва ли не единственным) средством приобщения к модерну. Ведь он – главный язык науки, образования, внешний маркер признания интеллектуального уровня и символ социального статуса.
Вторая – более медленная полоса движения, это маргинализация национального языка, снижение его иерархического уровня, низведение сфер его использования до уровня “низких”, по опреде- лению не подлежащих высоким оценкам, а также путем примитивизации, “искалечивания” языка через вытравливание его стилистического многообразия, введение упрощенных норм, правил орфографии и пунктуации.
ПОСТНЕОКОЛОНИАЛИЗМ
С распадом СССР и переходом его союзников в стан Запада лозунги борьбы с неоколониализмом постепенно отходят на второй план. Отныне весь пафос и усилия по деколонизации стихийно или управляемо переводятся в нематериальные и имитационные области – борьбы с колониальностью в кино, литературе, театре, изобразительном искусстве, особенно в скульптуре (“памятники-то колониализма оттуда!”), лингвистике, а также в сознании, репрезентации, самоидентификации.
Исчезли два лагеря мирового противостояния.
Один из них, в силу своего состава и груза своей истории, был однозначно колониальным и затем стал неоколониальным. Другой, в силу своих идейных установок, революционности и реального вклада в разрушение колониальной системы, считался антиколониальным, антинеоколониальным и антиимпериалистическим. В итоге сам собой завершился и этап борьбы с неоколониальной эксплуатацией освободившихся стран, поскольку последняя, не меняя целеполагания, сильно изменила свои формы и методы.
С исчезновением деления мира на два относительно самодостаточных и автономных лагеря с пути было убрано главное препятствие, сильно тормозившее победное шествие глобализации по всей планете. Для победителей в холодной войне наконец открылась возможность снять клеймо «империали-стических хищников», «проповедников колониализма» и «проводников неоколониализма», противостоящих молодым освободившимся государствам. Путем включения в число последних бывших социалистических стран Запад сам технически отпустил себе в глазах мира грех колониализма, обвинив в нем и тех, кто идейно и на деле все это время бился против него.
Внутри теперь уже не разделенного на два лагеря, а, по сути, ставшего на время монополярным мира происходит перестройка системы всего комплекса мировых взаимоотношений с учетом глобального доминирования Запада, возглавляемого США. Как отмечают исследователи, США и ЕС помогли новым демократиям создать у себя многочисленные исследовательские центры, одной из важнейших миссий которых стало обоснование того, что избавление стран Центральной, Восточной и Юго-Восточной Европы и стран Балтии от внешнего господства является подлинной деколонизацией, образцом деколонизации, мейнстримом современной деколонизации.
Колониальность, таким образом, обретает новые интерпретации, а заодно и второе дыхание, что тоже важно учитывать. Это включает замену набора старых изношенных и ставших одиозными инструментов неоколониализма (типа “программ структурной адаптации”) на целостную систему такой эксплуатации через механизмы глобального управления и информационного доминирования, настраиваемые победителями в холодной войне.
Отныне государственные границы должны окончательно перестать быть препятствием для эффективной эксплуатации природных и человеческих ресурсов в мировом масштабе. Этот транзит еще несколько лет назад носил характер неспешного эволюционного реформирования действовавших с 1960-х годов институтов неоколониализма и осторожного выстраивания новых постнеоколониальных связей и зависимостей.
В рамках этих отношений произошел редкий по своим объемам перелив национального богатства с Востока на Запад, количественно сравнимый с масштабами ограбления колониальной Индии за весь период британского владычества.
Первоначальная неспешность в формировании новой ткани пост-неоколониальной зависимости во многом объяснялась возникшей иллюзией “конца истории”, незыблемого векового характера установившейся монополяр- ности – “Американского века”. Однако ситуация в сравнительно короткие (с исторической точки зрения) сроки начала принципиально меняться.
К этому времени восходящие центры силы, прежде всего принадлежавшие к колониальной и полуколониальной периферии – КНР, Индия, Бразилия, Индонезия, а также “поверженная в холодной войне” Россия и некоторые другие страны стали обретать новую значимость в глобальном балансе сил, как с точки зрения экономического веса, так и политического влияния.
В мировой экономике и в международном разделении труда их роль и место стали медленно, но верно меняться. Они начали претендовать на более значительную долю конечного объема глобальных ресурсов и оставлять в своем распоряжении все большую часть мирового дохода. Сохранение и усиление такого тренда чревато для прежнего колониального Центра не просто недополучением прибылей. Возникает опасность системного и последовательного выравнивания и сближения жизненных стандартов и уровней развитого и развивающегося мира в ходе относительного снижения этих долей у первых и повышения у вторых.
Для демократических политических систем такая опция неприемлема. Поскольку их функционирование строится на регулярной сменяемости власти в результате свободного волеизъявления избирателя, такой тренд означает системный и перманентный политический кризис. Ни при каких условиях массовый избиратель в западных демократических странах не согласится с перспективой устойчивого снижения стандартов своей жизни даже в силу объективных трендов развития мировой экономики или в интересах справедливого улучшения ситуации в странах третьего мира.
Между тем такие тенденции уже обозначились. Возможно, в США мы ныне видим первые подтверждения этой гипотезы. Как отмечает академик А.А. Дынкин, “нарастание конфликтов и глобальной конфронтации – это результат исчерпания ‘социального контракта’, который действовал в западных обществах с начала 60-х годов прошлого века. Его суть была проста: каждое следующее поколение жило лучше, чем предыдущее. Дети имели больше возможностей, чем родители. Этот тренд окончательно сломался, начиная с кризиса 2008 г. Сегодня надо искать что-то другое” [3].
В эпоху кризиса позднефеодальной и раннекапиталистической Европы аналогичный кризис длительного устойчивого падения жизненного уровня (тогда в основном из-за относительного перенаселения и нехватки земли) был в целом разрешен как раз за счет колониальных войн, захвата чужих земель и создания глобальных колониальных империй.
В последующем он решался через попытки ревизии карты колониального раздела мира и через мировые войны. С появлением ядерного оружия подобный способ стал слишком рискованным.
У государственных и негосударственных акторов, безраздельно доминировавших в мире в последние десятилетия, подъем новых глобальных игроков, конечно же, вызывает стремление сдержать или максимально воспрепятствовать их восхождению.
Страны Запада, прежде всего США, видят в усилении прежней колониальной и нынешней полуколониальной периферии покушение на свою доминирующую роль в мироустройстве ХХI в. и ограничение их ресурсных, конкурентных и идейных позиций в мире.
Навязывание постнеоколониальных отношений – едва ли не единственный выход для Запада из сложившегося положения. Классический колониализм решал главную задачу – гарантировать растущей промышленности метрополии доступ к сырьевым ресурсам. Неоколониализм конца прошлого века предполагал вынос западными монополиями производства на периферию – ближе к источникам сырья, трудовых ресурсов и в юрисдикции с не- обременительным экологическим законодательством.
В условиях постнеоколониализма главным мотиватором становится приближение производства к потребителю. Характер происходящей трансформации миропорядка определяется рядом новых фундаментальных процессов в мировом экономическом базисе: существующие цепочки создания товарных стоимостей стали относительно менее экспорториентированными, трансграничная торговля услугами растет в 60 раз быстрее товарной и в ней в сумме создаются большие стоимостные объемы, а сравнительное преимущество в дешевизне рабочей силы теперь, в отличие от 1990-х годов, генерирует менее пятой части стоимости мировых товаропотоков [Абрамова, Фитуни 2018].
В этом плане демографические факторы в сочетании с растущей покупательной способностью населения делают восходящие экономики (сейчас больше Азию, а с середины ХХI в. – Африку) крайне привлекательными и перспективными для инвестиций и производств. В то же время очевидна и спираль возврата на качественно более высоком уровне некоторых особо доходных или стратегических производств в страны бывшего колониального Центра.
Само по себе оформление отношений постнеоколониализма не означает их безальтернативности и неизбежности для восходящих и развивающихся стран. И на предшествующем этапе неоколониализма, основанном на колониальности отношений с Западом, существовала альтернатива в виде возможности развития связей со странами социалистического лагеря или в рамках отношений Юг – Юг.
Впрочем, и однополярная конструкция мироустройства как перспектива не списана еще со счетов полностью, по крайней мере, Соединенными Штатами. США пытаются сохранить свое имперское могущество и ускользающее “статус-кво начала века” с помощью силовых инструментов, напоминающих колониальную политику канонерок.
Как следствие, к концу второго десятилетия нынешнего века, когда информационные технологии позволили массово, быстро и точно воздействовать на общественное бытие и сознание, произошло резкое ускорение вялотекущих процессов, выразившееся в обострении того, что в эпоху классических colonial studies именовали межимпериалистическими противоречиями. Происходящие транзиты еще более ускорила вспышка COVID-19 и труднообъяснимые действия правительств ведущих мировых держав, на время застопоривших функционирование экономик, суммарно создающих до трех четвертей глобального ВВП [Фитуни 2020].
Последовавшие далее внутренние и международные процессы утверждают нас во мнении, что описанной выше эволюционной тактике пришел конец – развернулась силовая ломка недостаточно быстро трансформирующихся производственных и межгосударственных отношений доминирования и подчинения в мире.
Член-корр. РАН О. Гаман-Голутвина считает, что “происходит становление ‘другой современности’, которая становится следствием усиления свойства нелинейности в глобальной системе”. Она призывает к “осмыслению этих процессов и адаптации профессионального сообщества к новым условиям” [Гаман-Голутвина 2016].
У глобальных отношений постнеоколониализма, при сохранении единой сути, множество конкретных новых форм и проявлений. Однако главной отличительной чертой этой фазы сохранения зависимости и продолжения эксплуатации одних государств другими в новых условиях и на новом уровне становится глобальность и “неселективность” зависимости и эксплуатации. Отныне это уже не исключительно взаимоотношения бывших колоний с их метрополиями. Эта модель отношений распространяется и на прежде независимые страны и даже крупные державы.
Другими словами, мы сталкиваемся с обновленным неоколониализмом, распространяемым не только на постколониальную периферию, но и на весь мир с использованием новейших информационных технологий, расширяющих возможности манипулирования на всех уровнях, включая ломку общественного сознания, национальной идентичности и целей развития.
И если в производственной сфере создается реальная возможность противостоять постколониализму, по крайней мере для новых экономически весомых игроков (таких как Китай, Индия, неко- торых стран ЮВА), то в сфере общественного сознания и ценностной системы координат, все более определяемых фейками виртуальной реальности и воспевающих общество потребления, шансы Запада намного выше.
Для мировой экономики и международных отношений на этом этапе становятся характерными отношения “квазиколониальности”, означающие фактическую эксплуатацию независимых государств и народов посредством ограничения их суверенитета в вопросах принятия решений и организацииобщественной жизни и экономических отношений, в области производства материальных и нематериальных благ, в технико-экономической сфере и в организационно-управленческой области, выборе путей и направлений социально-экономического развития или ценностной ориентации.
При этом утрачиваются характерная для прежних этапов направленная устремленность и «географическая векторность» колониальности. В условиях постнеоколониализма речь идет уже не о закабалении определенной страны другим государством или, на стадии неоколониализма, компаниями бывшей метрополии другой страны в целях получения доступа к ее определенным ресурсам.
В условиях глобализации с сокращением властных функций национального государства и сужением границ суверенитета, передачей многих прав принятия решений и контроля с национального на надгосударственный уровень, нарастанием прозрачности границ и свободы движения людей и капитала размывается прежний формат колониальности при сохранении, однако, ее двуединой сущности – эксплуатации и несвободы.
Таковы отличительные характеристики и главное содержание практически наступившего уже этапа постнеоколониализма – обновленного и качественно усложнившегося неоколониализма, распространенного не только на постколониальную периферию, но на весь мир.
У постнеоколониальных международных отношений может появиться множество новых форм и проявлений, но при этом их суть будет оставаться неизменной. Они не могут быть чем-либо иным, кроме как отношениями доминирующего и подчиняющегося, диктующего свои требования и условия и выполняющего их, судьи и ответчика, и, в конечном итоге, – господина и слуги. В фундаментальном смысле это отношения колониальности в новых условиях и новой обертке, соответствующие этапу победившей глобализации, этапу цифровизации и витуализации бытия.
Логической ответной реакцией на постнеоколониальность становится задача новой деколонизации, предполагающая многовариантность и свободный выбор путей и моделей развития, сохранение своей идентичности, собственной системы ценностей, исторической памяти, культуры, науки и языка.
* * * * *
[1] Ангилья (Брит.), Американское Самоа (США), Бермудские острова (Брит.), Британские Виргинские острова, Виргинские острова Соединенных Штатов, Гибралтар (Брит.), Гуам (США), Западная Сахара (независимость была признана примерно 80 странами), Каймановы острова (Брит.), Монтсеррат (Брит.), Новая Каледония (Фр.), Питкэрн (Брит.), остров Св. Елены (Брит.), острова Теркс и Кайкос (Брит.), Токелау (Н. Зел.), Фолклендские (Мальвинские) острова (Брит.) и острова Французской Полинезии. См.: 70 лет ООН: Каковы наши успехи в деколонизации. – ООН. URL: https://www.un.org/ dppa/decolonization/ru/content/UN-at-70 (accessed 08.10.2020).
[2] Шенталь А. Мадина Тлостанова: “Колониальность переживет колониализм”. URL: https:// theoryandpractice.ru/posts/8258-madina-tlostanova-o-dekolonialnom-povorote (accessed 08.07.2020).
[3] Дынкин А. 2019. Будущее уже здесь. – Российская газета. 17.06.2019. URL: https://rg.ru/2019/06/17/ akademik-dynkin-rasskazal-o-silnoj-valiute-i-o-novoj-mirovoj-ekonomike.html (accessed 08.10.2020).
References
Bhabha H.K. 1994. The Location of Culture. London, New York: Routledge. 285 p. Castro-Gomez S., Mendieta E. 1998. Teorías sin disciplina (latinoamericanismo, poscolonialidad y globalización en debate). México: Miguel Ángel Porrúa. URL: http://people.duke.edu/~wmignolo/ interactiveCv/Publications/teoriassindisciplina.pdf (accessed 08.07.2020).
Chakrabarty D. 2000a. Provincializing Europe: Postcolonial Thought and Historical Difference. Princeton; Oxford: Princeton Univ. Press. 301 p.
Chakrabarty D. 2000b. Subaltern Studies and Postcolonial Historiography. – Nepantla: Views from South. Vol. 1. No. 1. P. 9-32.
Dussel E. 1996. The Underside of Modernity: Apel, Ricoeur, Rorty, Taylor, and the Philosophy of Liberation. Amherst, N.Y.: Humanity Books. xxxi, 248 p.
Fanon F. Sartre J-P. 1961. Les Damnés de la Terre. Paris: Francois Maspero. 242 p.
Fanon F. 1952. Peau noire, masques blancs. Paris: Le Seuil, Points. 224 p.
Globalization and the Decolonial Option. 2013. Ed. by W. Mignolo, A. Escobar. Abingdon: Routledge. 414 p. Grosfoguel R., Maldonado-Torres N., Saldívar J.D. 2006. Latin@s in the World-System. Decolonization
Struggles in the 21st Century U.S. Empire. Boulder: Paradigm Publishers.
Lumumba P. 1963. La pensée politique de Patrice Lumumba. Ed. by J.V. Lierde. Paris: Présence
Africaine. 401 p.
Nkrumah K. 1964. Consciencism: Philosophy and the Ideology for Decolonization. London: Heinemann. 122 p. Nyerere J. 1968. Ujamaa. Essays on Socialism. Arusha: OUP. 188 p.
Quijano A. 2000. Coloniality of Power, Knowledge, and Latin America. – Nepantla: Views from South.
No. 1. P. 533-580.
Quijano A. 2007. Coloniality and Modernity / Rationality. – Cultural Studies. Vol. 21. No. 2-3. P. 168-178.
https://doi.org/10.1080/09502380601164353
Quijano A., Wallerstein I. 1992. Americanity as Concept: Or the Americas in the Modern World-System. – International Social Science Journal. Vol. 131. P. 549-557.
Said E. 1979. Orientalism: Western Conceptions of the Orient. London: Vintage. 414 p.
Senghor L. 1964. Liberté, tome 1. Négritude et humanisme. Discours, Conferences. Paris: Le Seuil. 448 p. Spivak G.Ch. 1989. Subaltern Studies: Deconstructing Historiography. – Selected Subaltern Studies. Ed.
by R. Guha, G.Ch. Spivak. New York, Oxford: Oxford University Press. P. 3-32.
Strang D. 1991. Global Patterns of Decolonization, 1500-1987. – International Studies Quarterly. Vol. 35.
No. 4. P. 429-454. https://doi.org/10.2307/2600949
Abramova I.O., Fituni L.L. 2018. The African Segment of Multipolar World: Dynamics of Geostrategic Significancy. – World Economy and International Relations. Vol. 62. No. 12. P. 5-14. (In Russ.)
Entin M.L., Entina E.G., Torkunova E.A. 2019. New Phase of Decolonization: From Formal Sovereignty to Real One. – Polis. Political Studies. No. 1. P. 124-135. (In Russ.) https://doi.org/10.17976/jpps/2019.01.09 Fituni L.L. 2020. The Coronavirus and “The End of History”. – Journal of the Institute for African Studies.
No. 2 (51). P. 5-13. (In Russ.) https://doi.org/10.31132/2412-5717-2020-51-2-5-13
Gaman-Golutvina O.V. 2016. Рolitical Science as a Metadisciplinary Matrix. – International Trends.
Vol. 14. No. 1. P. 86-94. (In Russ.) https://doi.org/10.17994/IT.2016.14.1.44.7
Semenenko I.S. 2019. Politika identichnosti i politika razvitiya: smena paradigm [Identity Politics and
Development Politics: A Paradigm Shift]. – Trayektorii politicheskogo razvitiya Rossii: instituty, proyekty, aktory [Trajectories of Russia’s Political Development: Institutions, Projects, Actors]. Moscow: MPGU. (In Russ.) Tlostanova M.V. 2011. Decolonial Knowledge and Overcoming Disciplinary. – Epistemology and
Philosophy of Science. Vol. 27. No. 1. P. 84-100. (In Russ.)
Литература на русском языке
Абрамова И.О., Фитуни Л.Л. 2018. Африканский сегмент многополярного мира: динамика гео- стратегической значимости. – Мировая экономика и международные отношения. Т. 62. No 12. С. 5-14. https://doi.org/10.20542/0131-2227-2018-62-12-5-14
Гаман-Голутвина О.В. 2016. Политология как метадисциплинарная матрица. – Международные процессы. Т. 14. No 1 (44). С. 86-94. https://doi.org/10.17994/IT.2016.14.1.44.7
Семененко И.С. 2019. Политика идентичности и политика развития: смена парадигмы. – Траектории политического развития России: институты, проекты, акторы. М.: МПГУ. С. 357-358.
Тлостанова М.В. 2011. Деколониальность знания и преодоление дисциплинарного декаданса. – Эпистемология и философия науки. Т. 27. No 1. С. 84-100.
Фитуни Л.Л. 2020. Коронавирус и “конец истории”. – Ученые записки Института Африки РАН. No 2 (51). С. 5-13. https://doi.org/10.31132/2412-5717-2020-51-2-5-13
Энтин М.Л., Энтина Е.Г., Торкунова Е.А. 2019. Новый этап деколонизации: от формальной су- веренности к реальной. – Полис. Политические исследования. No 1. С. 124-135. https://doi.org/10.17976/ jpps/2019.01.09
Авторы:
ФИТУНИ Леонид, доктор экономических наук, профессор
АБРАМОВА Ирина, доктор экономических наук, профессор
Источник: Political Studies
