У меня была только одна, такая же сумасшедшая как я, подруга. Однажды мы нарисовали в ее квартире для украшения для званого ужина, который мы устраивали, гигантский камин на стене.
А позже, ближе к концу вечеринки, она вывела наших гостей на крышу, прихватив с собой бумбокс со Штраусом. Я поднялась по пожарной лестнице в бальном платье. Я протянула ей руку. Мы вальсировали быстро и задорно. Наши друзья и профессура смотрели на нас с ужасом: перил на крыше не было.
За семнадцать лет, прошедших с момента разрыва отношений, я не так много танцевала. Разрыв произошел следующим образом: поход в Соному мы запланировали крайне тщательно. Несколько дней собирали припасы для пикника. Выехали рано, вернулись домой поздно, и, как она сказала мне, когда обнимала меня на прощание, все было идеально. Это и был идеальный день. На следующее утро я написала ей письмо, в котором сообщила, что больше не хочу с ней дружить.
На то у меня были, конечно, свои причины. Как я уже сказала, она сумасшедшая. Я тоже, но совсем по-другому. Огромные усилия, которые мне потребовались, чтобы провести с ней целый день и убедиться, что он прошел “идеально” – что я не сделала ничего, что могло бы ее обидеть, расстроить или побеспокоить, – доказывали мне, что мы просто не сошлись. И я подумала: если отношения не строятся, то каждая сторона имеет право уйти. Это будет больно, но мы переживем, и в конце концов нам обоим будет лучше. Но дело в том, что боль не ушла.
Я все еще скучаю по ней. Она все еще снится мне. И в последнее время я стал думать, что часть проблемы заключается в том, как я в одностороннем порядке разорвала отношения. Я взяла все в свои руки, как будто не существует правил, регулирующих, как расставаться с кем-то.
Поговорка “Все справедливо в любви и на войне” относится к началу XIX века, когда этика ведения войны сильно отличалась от нынешней. Две мировые войны привели к появлению четких международных соглашений о поведении, запрещенном в военное время; сегодня мы осуждаем войны с целью завоевания и грабежа, мы с глубоким подозрением относимся к прославлению военного насилия. Произошли ли столь же существенные изменения в этике любви?
Слова про “все справедливо… ” впервые появилась в британском романе 1850 года “Фрэнк Фэйрли, или Сцены из жизни ученика частной школы”, авторства Фрэнсиса Эдварда Смедли. История разворачивается следующим образом. Главный герой, находясь на грани одностороннего разрыва отношений со своей возлюбленной, отказывается сломать печать на украденном письме: “Я не могу воспользоваться информацией, полученной таким образом!”
Его более прагматичный собеседник придерживается подхода о том, что “все справедливо”: поскольку письмо обещает раскрыть ее добродетель и невинность, он настаивает на том, чтобы Фрэнк открыл его. Примечательно, что высокие побуждения Фрэнка ни в коем случае не распространяются на то, чтобы подвергнуть сомнению его собственный план разрыва. Он не чувствует морального долга обсудить этот вопрос с девушкой.
Сегодня, как и в 1850 году, высокодуховные люди одобряют односторонний разрыв как романтической, так и неромантической любви. Когда люди поступают так, как я, покидая отношения, которые считают токсичными, мы склонны рассматривать это решение как печальное, но не безнравственное. Причина ясна: мы считаем, что любовь обладает определенной автономией от пространства моральных суждений.
Даже архиморалист Кант согласился с тем, что нельзя быть “морально обязанным” испытывать к кому-то чувства, и именно по этой причине он интерпретировал библейскую заповедь “возлюби ближнего своего” через правила, определяющие то, как вы сами решаете относиться к своим ближним. На самом деле вы не обязаны испытывать к ним любовь. Вы не можете законодательно заставить себя испытывать страсть, сочувствие или вожделение.
И это часть того, что мы находим таким привлекательным в любви: она дает нам возможность потерять контроль, немного сойти с ума. Но следует ли из этого, что выход из любовных отношений свободен и чист? Я так не думаю. Даже если невозможно подвергнуть моральной оценке свой путь к отношениям, мы можем подвергать моральной оценке отношения уже возникшие. Существует больше правил, регулирующих выход из отношений, чем вход в них.
Эти правила существуют не вопреки, а благодаря тому, что связи между людьми являются идиосинкразическими и эмоциональными. Именно потому, что такие связи незаменимы, их разрыв не является пустяковым делом. Со временем жизни людей срастаются, и то, что происходит с одним человеком, влияет на другого. Когда я начинаю всерьез заботиться о тебе, я на самом деле могу чувствовать твою боль.
И этот шаг в сторону после которого следует шаг вперед: и вот мы уже беремся за руки, и я превращаюсь в кого-то, кто танцует с тобой вальс, расписывает с тобой стены и пьет с тобой японский чай, который и выглядит, и на вкус как лесная подстилка (после года за границей в Осаке моя подруга познакомила меня с чайной церемонией).
Но для вальса нужно двое. Когда я теряю тебя, я теряю и себя, которой я стала для тебя. И наоборот. Вот почему отрезать тебя, когда мы уже вросли друг в друга, – это акт насилия. Я не отрезаю ничего видимого, например, твою руку или ногу, но, тем не менее, я отрезаю что-то, что является частью тебя – меня. Это акт психологического насилия.
* * *
Спустя десять лет после случившегося разрыва передо мной замаячила перспектива развода. Я говорила с друзьями и родственниками, многие из которых советовали мне даже не обсуждать наши проблемы с мужем, а просто подавить свои переживания, пока дети не вырастут. Все были единодушны в том, что я морально обязана оставаться замужем ради своих детей. Но даже если бы мне удалось сохранить свое недовольство в тайне, в чем я сомневалась, я чувствовала, что это было бы глубоким предательством по отношению к жизни, которую я делила с мужем. И когда я поговорила с ним, он согласился, что развод – единственный выход.
Как ни странно – или мне так показалось – но как только мы с мужем развелись, те же самые друзья и родственники подталкивали меня к полному разрыву отношений. Я должна перестать регулярно обедать со своим бывшим; мы должны разделить наши банковские счета; мы должны сократить наше общение до минимума, необходимого для совместного воспитания наших детей.
Один человек с некоторой долей гордости рассказывал мне, что он не разговаривал со своей бывшей с тех пор, как их дети закончили колледж. Сейчас, когда прошло после развода десять лет, тот факт, что я по-прежнему поддерживаю с бывшим близкие дружеские отношения и решаю с ним множество повседневных вопросов, многие воспринимают как нечто необычное, в чем-то неправильное и простительное лишь в той мере, в какой это полезно для детей.
Связь между родителями и детьми – это самое яркое исключение из всеобщей “справедливой” вседозволенности в отношении любви. Потребуются чрезвычайные обстоятельства, чтобы кто-то посчитал оправданным отречься от своего ребенка, и в этом есть определенный смысл. Дети очень сильно зависят от своих родителей, и более того, они не давали согласия на вступление в эту зависимость.
Я считаю, что отношения с другом или супругом отличаются от отношений с ребенком по степени, а не по характеру. За семь лет брака мы с мужем во многом зависели друг от друга, и эти формы зависимости нельзя было просто так игнорировать или отбросить.
Что касается согласия, то оно является не альтернативой зависимости, а механизмом порождения зависимости – в основном путем негласных, постепенных и мелких соглашений, но иногда, как в случае с брачными обетами, путем внезапных и масштабных договоренностей. Мы не просто навязываем свою жизнь другим; скорее, со временем мы учимся координировать, синхронизировать, совместно обсуждать. Мы растем вместе, шаг за шагом, достигая согласия и приобретая опыт: в результате получается нечто слишком реальное, чтобы одна из сторон просто так решила бы все бросить.
Когда дело доходит до морализаторства, люди склонны придерживаться подхода “все или ничего”: либо связь священна и требует полной жертвы, либо каждый волен “просто уйти”. Когда я разводилась, мне пихали, будто я на всю жизнь запятнала репутацию своих детей. Это оказалось ложью – с ними все в порядке, более чем в порядке, на самом деле. Но пусть считают, что я поверила в это, и все равно решила действовать: я все равно не была готова полностью пожертвовать своим счастьем ради их счастья.
И не только ради них: я не хотела полностью жертвовать отношениями, которые у меня были с их отцом. Даже если бы я была способна на это, я совсем не хотела уходить от него. Он мне дорог. Я не хочу потерять себя ради него. И я в долгу перед ним. Никакой разрыв между нами не может и не должен быть полным.
Крайности полного рабства и полной свободы кажутся мне неподходящими для человеческих отношений. Они подходят для существ, гораздо больших или меньших, чем мы. Мы, люди, должны быть где-то посредине. Часто отношения, которые не стоятся так, могут быть перестроены иначе. И даже если не удается прийти к приемлемому варианту, конец отношений должен быть результатом согласования всех вовлеченных сторон.
* * *
Представьте, насколько наш мир не похож на мир этики “Илиады”, в которой Ахилл прославляется за то, что утопил своих врагов в реках крови. Теперь мы понимаем, что моральное совершенство заключается не в применении физической силы, а в воздержании от нее. Человечество медленнее признавало реальность психологических травм и, соответственно, медленнее осознавало правила, регулирующие насилие в этой области. Я хочу, чтобы одним из этих новых правил было то, что вам не нельзя “просто уходить”.
Я не утверждаю, что вам никогда нельзя расставаться или разводиться, но я хочу сказать, что не все справедливо, когда дело доходит до такого конца; вы не можете просто отрезать людей от себя; вы не в праве взять и уйти в любой момент. Если ваша жизнь переплетена с чьей-то другой, то новые отношения между вами должно стать результатом договоренности, которую вы примете сообща и с которой вы оба можете жить дальше. Кроме того, вы должны быть всегда готовы пересмотреть это соглашение, когда и если другой человек укажет для этого веские причины.
Эти требования касаются исключительно этики. В том письме своей подруге я приводила обычные оправдания, утверждая, что отношения были в некотором роде токсичными; что это лучший выход для нас обеих; что разрыв “должен был” произойти. Независимо от того, были ли эти слова правдой, навязывать их без ее согласия было неправильно. Это было все равно, что засунуть эти слова ей в рот и заставить ее их произнести.
Вместо того чтобы обсудить с ней, как дальше жить, я взяла дело в свои руки: Я силой вырвала часть ее жизни и часть своей, потому что это насилие, казалось, было в моих интересах. Если такое поведение не является неправильным, то что таковым является?
Источник: Harpers
