В своей работе «Пруст и знаки» Жиль Делёз предлагает нам увлекательный и скрупулёзный разбор того: каким образом и из чего герой романа получает жизненный опыт. Для того, чтобы осуществить задуманное Делёз рассматривает эпопею Пруста через призму знаков и миров, которые они составляют, а также некоторых других концепций, о которых речь будет идти ниже.
Роман Марселя Пруста — это прежде всего поиски правды и извлечение смыслов, а не просто воспоминания из прошлого, которые автор называет «утраченным временем». Процесс постижения мира в романе строится таким образом, что герой романа открывает для себя смысл некоторых эпизодов своей жизни только спустя какое-то время, благодаря работе памяти. Человек, по утверждению Пруста, является своего рода “египтологом” жизни, где каждый её эпизод как бы приглашает к интерпретации, получению опыта, а где необходимо и разоблачению ложных представлений.
Сравнение людей с египтологами показывает, что мир для нас предстает как нечто неизведанное, требующее интерпретации аналогичной работе с египетскими иероглифами. Однако, человек, в том числе и герой романа, не могут разбираться во всём, поэтому некоторые сферы жизни так и остаются для него terra incognita. Интересно, что вне зависимости от сферы наших интересов, мы все в какой-то степени являемся лингвистами, то есть знаем определённую терминологию, которая описывает предмет нашего интереса.
Например, человек становится восприимчивым к знакам дерева, и тогда он становится плотником. Человек становится доктором, когда начинает различать знаки, они же симптомы болезней. Призвание — это всегда про расшифровку знаков. Всё, что окружает нас, «излучает» знаки. Интересно, что само слово “знак” — одно из самых часто встречающихся слов романа. Поиски представлены как изучение разных миров: Норпуа и его мир дипломатии, Сен-Лу и его мир стратегии, Котар и медицинские симптомы. Человек может быть мастером в одном мире, но абсолютным профаном в другом.
Следует отметить, что одно и тоже явление может быть более или менее детально описано языком. Чем более детально человек описывает сферу своего интереса, тем более адекватную картину мира он имеет. В идеале язык должен стремиться быть максимально приближенным к воспроизведению реальных связей и закономерностей, существующих в мире, поскольку у мира есть своя «грамматика».
Париж, например, может быть описан одним лишь именем, тогда как более детальный язык опишет его через улицы, округи и прочие характеристики, которые можно найти на карте. Человеческое тело, будучи лишь одним словом может быть описано в сотнях, тысячах терминах, необходимых для его полного понимания. Этот же принцип работает и в других областях.
Следует отметить, что знаком может быть всё, что угодно. Всё, что даёт определённую информацию или помогает сделать конкретный вывод. При этом, если говорить о языке, как о носителе информации, то в данном контексте он будет не одним знаком, а своего рода коллекцией этого многообразия.
Иногда нужна пограничная ситуация, чтобы увидеть знаки, потому что иначе мы их не замечаем, как, например, атмосферное давление.
Анализируя классификацию знаков в мире героев романа, Делёз описывает четыре мира: салонный мир, мир любви, мир чувственных впечатлений и мир искусства. Плюрализм миров обусловлен различной природой знаков, которые не расшифровываются одним путём. Проблема Пруста — это проблема знаков, которые создают миры.
Миры, в данном случае, — скорее контексты, через которые воспринимаются знаки и извлекается опыт. Скажем, в случае главного героя романа, он действительно “вертелся” в обществе, и именно через высший свет познавал мир. Один и тот же предмет может иметь разную интерпретацию в зависимости от «мира», в котором он используется. Изначально мы воспринимаем окружающий мир органами чувств и только потом при дальнейшей работе сознания мы классифицируем полученную информацию в виде знаков по сферам знания. Нужно отдавать отчёт, что это именно человеческие знаки, поскольку без человека, с его потребностью классифицировать и объяснять мир, знаков бы не было.
Например, кожа в глазах дерматолога имеет совсем другое содержание нежели кожа у любящих друг друга людей. Складывается впечатление, что именно из–запотребности в каких-то вещах, знаниях, человек впервые и начинает классификацию мира, и, в частности, изучение отдельных областей знания (знаков). Делёз писал, что нужда и неудовлетворенность вынуждают человека на поиски. Всё упирается в человека, в сферу его интересов, в его умение выуживать смыслы из предметов.
Так, один из персонажей романа врач Котар заметил, что девушки, в том числе Альбертина, прикасаются к друг другу грудями, и делает вывод, что девушки неравнодушны друг к другу, в том время как герой романа сам по себе не извлёк смысла из этого эпизода. Это очень яркий пример степеней чувствительности к знакам.
Стоит отметить, что подобные же вопросы интересовали и Мамардашвили, размышлявшего о Эммануиле Канте. Немецкий философ утверждал, что “физика — не познание мира опытом, а познание мира для опыта”, имея в виду, что только после вступления в смысловое поле, поле знания знаков, мы впервые и имеем дело с осмысленным опытом. Смысловое поле, которое состоит из формул, концепций, разного рода описательных языков, как усиливающее наше восприятие устройство, позволяющее нам считывать шифр мира.
Наука и искусство пользуются языками, и в этом смысле они имеют доступ к истине. Скажем, для Галилея природа — книга, написанная языком математики. И этот язык нужно уметь читать. Когда же человек уже пребывает в знании, то он, как говорил Мамардашвили, может извлечь информацию даже из рекламы жвачной резинки.
В любом случае, первая область поисков — салонный мир. Нет ни одного мира, который бы «излучал» такого количества знаков, которые, к тому же, были столь пусты в своём содержании. Следует отметить, что в один и тот же момент они различны не только по классу, но и у разных людей. Вес знаков также меняется, например знаки салона Вердюренов абсолютно не котируются среди Германтов, ведь миры образуются в системы вокруг людей, объектов… Можно предположить, что как раз поэтому салонный мир пуст, так как люди транслируют свои знаки, а люди как мы знаем пусты, без наполнения каким-то другим смыслом.
Сам по себе человек, как неоднократно говорил Мамардашвили, мало что стоит, без усилия быть человеком. Следовательно, задача, которая стоит перед человеком в обществе, состоит в понимании каким знакам следует мир, какие знаки котируются и являются “законодательными”. Более того, знаки, их вес меняются со временем, так как они подвергаются изменению под действием меняющегося мира. Знаки салонного мира представляют из себя заменителей действия и мысли. В этой связи стоит вновь обратиться к Мамардашвили говорившего про Беконовских идолов рынка.
Идолами рынка он называл стихийные мысли, которые думаются только потому, что люди вокруг так думают. Это некоторое стихийное мышление, стандартные мысли, вытекающие не из собственной мыслительной практики, а из социальных установок и социальных привычек, то есть общающийся ожидает от меня такого общения. Рынок — это место, где люди общаются. Таким образом эти знаки не отсылают к действительности, они пусты. Вот почему знаки суетного мира разочаровывающие и жестокие с точки зрения действия и глупые с точки зрения мысли.
Человек вращающийся в салонном мире не думает и не действует, а просто производит знаки. Не следует, однако, полагать, что эти знаки следует презирать. Мы бы не могли пройти путь, наш поиск был бы неполноценным, если бы мы не прошли через эту область. Разумеется, что аналогом салонного мира в современном обществе может выступить любое взаимодействие с обществом, будь то друзья или социум в целом.
Второй мир знаков принадлежит любви. Влюбиться, значит, индивидуализировать кого-то в плане знаков, которые он производит, и стать чувствительным к этим знакам. Можно предположить, что дружба возникает на основе общения и наблюдения, в то время как любовь рождается из бессловесной интерпретации. В целом, механизмы любви, полового влечения доисторичны и несут в себе огромное количество информации, требующей нашей расшифровки.
Делёз пишет: “Мы возвращаемся в колыбель человечества, когда проводим время с посредственной женщиной. Такая женщина не даёт ничего в плане информации, но производит много знаков, требующих интерпретации.” Отчасти это мысль перекликается с мыслью Бибихина о неких встроенных в человека процессах, в том числе полового инстинкта, который функционирует помимо его контроля: “Мощные, решающие вещи проходят и задевают человека — мощные как миллионы и миллиарды лет, впрессованных в его организм, — так, что он встает только в недоумении перед самим собой. Эта мощь незаметна, ненавязчива, ее если хотите заметить можно только случайно.” [1]
Любовь как раз является стимулом для понимания «мощных вещей». Под «мощными вещами» подразумеваются психофизиологические процессы внутри человека, которые формировались на протяжении миллионов лет. Любовь, в данном случае, как своего рода физический опыт, помогает нам пропустить через себя и прочувствовать некоторые из этих процессов. Любимый человек выражает, воплощает другой неизвестный нам мир, требующий нашей интерпретации, а также помогает понять себя. Любить — это пытаться объяснить, «распаковать» неизвестного нам возлюбленного.
В одной главе Делёз замечает: «Вот почему мы так легко влюбляемся в женщин, которые не принадлежат нашему миру и нашему типу…из каких вселенных мы выбираем друг друга?» Противоречивость любви заключается в том, что мы не можем полностью интерпретировать знаки, и в целом мир возлюбленного, поэтому мы неминуемо сталкиваемся с ревностью, которая является ключевой характеристикой любви. Ревнующий человек чувствует крошечный порыв радости, когда он расшифровывает ложь любимого человека, как переводчик, которому удаётся переводить сложный текст несмотря на то, что лично для переводчика этот текст не согласуется с его мнением и даже мучителен для чтения.
Третий мир принадлежит чувственным впечатлениям. Имеются ввиду непроизвольные ассоциации, смыслы, которые вкладываются в объекты помимо нашей воли. Это любые объекты, которые мы можем расшифровать ценой усилия, которое вполне может провалиться. Мы раскрываем впечатление, “как японскую бумагу, которая раскрывается под водой и показывает своё содержание”. Зачастую, мы случайно наталкиваемся на объекты, которые отсылают нас к какому-то моменту в прошлом. Мы можем наблюдать подобную ситуацию, когда герой романа случайно наталкивается на шпили, деревья, брусчатку, салфетку, шум ложки или трубы — все они приносят неожиданную радость главном образом от непроизвольных воспоминаний.
Сложность заключается в следующем: человек может описывать существующую закономерность мира, используя знаки, а может вкладывать своё значение в объект.
Получается, что человек может манипулировать знаками как ему заблагорассудится в зависимости от поставленных целей. Однако как бы он их не использовал, какие бы свои смыслы он не вкладывал в объекты, не стоит забывать, что у человек может также воспроизвести реальные, в том числе природные закономерности, используя знаки. Несмотря на это, складывается впечатление, что Пруст, а вместе с ним и Делёз, говорят именно об субъективных смыслах, вкладываемых в объекты.
Мир искусства — последний мир, который фигурирует у Делёза. Под искусством подразумевается информация о мире, которую мы получаем в виде символов и знаков, и которая, в идеале, должна воспроизводиться в нашем разуме. Человек становится носителем законов, которые существуют в его голове, причём в таком виде, чтобы эти законы были универсальны, то есть понятны всем людям. Именно такое ментальное поле, понятное всем, и можно назвать миром искусства в широком понимании слова, куда могут быть включены любые сферы знания.
В каком-то смысле человек — это набор знаков и символов, которыми он пользуется. Он является носителем гармоний. Бибихин, например, писал, что больше его (Бибихина) нигде, кроме как в слове, нет. Человека — как матрица, система, которая использует знаки. Он своего рода место, в котором происходит их комбинирование.
Однако, важность мира искусства заключается не только в воспроизведении адекватной картины мира. Как пишет Делёз, мы, как монады Лейбница (“без дверей и окон”) далеки друг от друга, как самые дальние миры. Вот почему дружба никогда не устанавливает ничего кроме ложного общения, основанного на непонимании. Наши единственные “окна и двери” полностью духовные (принадлежащие миру искусства), и нет никакой возможности реально общаться, кроме как принадлежать миру искусства.
Непонятным остаётся в какой мир следует включить упомянутые выше миры дипломатии и стратегии. Конечно, они принадлежат второстепенным персонажам, но всё же они упоминаются самим Делёзом. Следует ли включать их всех в салонный мир?… Но в таком случае было бы странным включать в него медицинский мир Котара. Возможно, они могут быть включены в мир искусства, если понимать его в широком смысле.
Тема человека как носителя гармоний и истин раскрывается в произведения Алена Бадью “Истинная жизнь”. Мысль Бадью приблизительно звучит так: задача человека сводится к тому, чтобы ухватиться хотя бы за одну из сфер знания (она же истина в данном контексте), то есть попробовать расшифровать, понять природную закономерность, стать мастером в каком-то ремесле, или практике, например. Получается, что, истина приобщает человека к гармоничной (истинной) жизни. Истинная жизнь у Бадью определяется отношением к любой из возможных истин, и в этом смысле она является жизнью в верности, верности истине.
Человек как бы становится воплощением истины, поскольку она транслирует себя через людей. Карл Поппер высказывал схожую мысль: «Я полагаю, что путь в науку, да и в философию, только один: встретить проблему, увидеть, как она красива, и влюбиться в неё; обвенчаться с нею и жить счастливо, пока смерть не разлучит вас — если только вам не суждено будет увлечься другой, более красивой проблемой или отыскать решение первой.»
Не субъект объясняет истину (закономерность), скорее истина раскрывает себя посредством индивида, и формирует его. В каком-то смысле мир состоит не из индивидов, но из истин, являющих себя через них. Данный взгляд на положение человека очень напоминает Лакановский психоанализ, в котором язык как бы говорит через людей, а сам человек является лишь посредником языка.
В этом схватывании истины Пруст видит единственное доказательство бессмертия души, так как люди, транслирующие истины, по сути, приобщаются к вечному, или по крайней мере к более продолжительному по времени, чем они сами.
В этой связи интересно вспомнить Мераба Мамардашвили, говорившего о форме, определённой закономерности, Богинях (в контексте Прустовских лекций), которым следует человек. При этом человек отражает, является носителем той или иной формы, истины, и они непосредственно влияют на все последующие действия человека.
Следующим важным рассуждением Пруста является рассуждение о том, что побуждает нас на поиск. Несмотря на важность мира искусства, извлечение информации преимущественно должно исходить из собственного опыта.
Ошибка философии заключается в предположении о благорасположенности мысли, о некой естественной любви к истине. На самом деле философия касается только абстрактных истин, которые никого не могут потревожить и подвергнуть опасности. Они даются даром, потому что являются информацией полученной из вне, не подкреплённая собственным опытом. Они сообщают только возможность, видимость опыта, но не сам опыт, который бы и обеспечил реальное получение знания. Интеллектуальным истинам недостаёт “необходимости”, которая побуждает человека постигнуть интересующую его закономерность.
В противовес философской идеи “метода”, Пруст вводит двойную идею “принуждения” и “шанса”. Правда зависит от встречи с чем-то, что вынуждает нас искать истину. Случай встречи с миром, вынуждающим нас действовать — фундаментальная тема Пруста. В этой связи интересна связь между Прустовским “шансом” и греческим “кайросом” (греческой концепцией шанса, счастливого стечения обстоятельств, влияющего на ход нашей жизни).
Вновь можно заметить схожесть с Бадью, мысль которого сводилась к тому, что всегда существует риск, что это событие схватывания какой-либо гармонии может и не произойти. Ведь такой качественный переход на другой уровень, этот, с точки зрения Бадью, этический поступок выбора истины очень сильно зависит от шанса. Получается, что одни люди априори имеют больше шансов найти какую-либо истину. Такой вывод Бадью породил много критики, обвиняющих его в аристократизме.
Так что в каком-то смысле задачей философии является лишь подстегнуть человека на такой поступок. Роль философии — вспомогательная. Ведь в конечном счёте такое решение сугубо индивидуально, и самообосновано — оно как аксиома, набор процедур, которые человек просто хочет выполнять.
Быть чувствительным к знакам, рассматривать мир как объект расшифровки — безусловный дар. Но этот дар может быть потерян, если не произойдёт необходимой встречи-взаимодействия. Зачастую мы упускаем свои лучшие опыты за неимением средств к расшифровке.
Разум, артикулирующий идеями, побуждает человека общаться. Такое поведение располагает к дружбе, основанную на обмене знаками, и философии — сознательном упражнении мыслить. Философия и дружба подвергаются критике Пруста. Взамен, он предлагает другую пару, состоящую из любви и искусства. Следует отметить, что по логике самого Пруста следует добавить вообще любое глубокое переживание. Повторяется идея про высокую ценность любви к посредственной женщине, по сравнению с дружбой, потому что любовь богаче знаками для интерпретирования.
По такому же принципу произведение искусства стоит больше по сравнению с философской работой, поскольку то, что спрятано в знаках искусства глубже, чем ясные определения философов. Интерпретация в феноменологическом смысле ценнее готового знания. То, что делает жестокий, неприятный опыт полезнее чем работа нашей интеллектуальной деятельности. Можно даже сказать, что печаль, отчаяние — способ, которым мы постигаем мир и извлекаем истины.
Рассудок оказывается под давлением чувственного мира для того, чтобы выводить законы, однако, сам процесс извлечения закономерностей приносит удовлетворение и даже радость. Радость от осознания законов, стоящих за объектами, и людьми, в частности. Идея — своего рода заменитель печали. Искусство жизни состоит в умении воспользоваться страданиями, которые причиняет нам мир, в том числе и люди. Это нужно для того, чтобы постигнуть и коллекционировать законы, которые транслируют люди и вещи. У Пруста вообще есть страсть за всем находить законы. Как писал Пруст:
“…нужно примириться с идеей, что даже существа, которые были самыми дорогими для писателя, в конечном итоге сыграли роль лишь позирующих моделей, подобно тому, как это происходит у художников”.
Поэтому, кажется, у главного героя романа никогда не было таланта дружить. Если и был кто-то, кого можно назвать другом, то он был ценен только в плане спектакля, опыта, который он может предоставить, а не в плане идей и сентиментов, которые могут возникнуть в результате общения.
Может показаться, что было бы лучше встречаться с глубокими людьми, но жизненный опыт в конце концов раскрывает нам другую истину о том, что даже посредственный и глупый человек может предоставить нам гораздо больше ценных знаков, размышлений, чем, например, интеллектуал. Мы никогда не знаем благодаря какому событию человек приобретёт ценный для него опыт, но в любом случае это всегда происходит посредством интерпретации своего опыта, а не путём извлечения истины только из абстрактного содержания.
[1] Лес (hyle). — СПб.: Наука, 2011 — 425 с. — Серия «Слово о сущем», т. 94. — ISBN 978-5-02-025445-9
Автор: Dmitrii Lukashevich
Источник: Сигма
