Многие современные левые ищут возможность упразднить работу. Но истинная цель социализма – преобразовать её.
30 апреля 1983 года группа голландских радикалов, чей штаб располагался в Амстердамском квартале De Pijp, начала подготовку ко Дню труда (так в Нидерландах называют 1 мая). Этот день – своеобразная Троица рабочего движения, единственный официальный выходной в году, который не связан с языческими или христианскими праздниками, стоит особняком как гордое достижение столетнего завоевания рабочего класса.
В 1884 году Федерация организованных профессиональных и трудовых союзов Сэмюэла Гомперса (Federation of Organized Trades and Labor Unions — FOTLU) призвала организовать борьбу за восьмичасовой рабочий день. 1 мая 1886 года была проведена такая демонстрация. Четыре года спустя, после жестокой расправы над забастовщиками, которая унесла жизнь пяти рабочих, Гомперс призвал конгресс Второго Интернационала в Париже учредить первый «официальный» выходной и праздничный день рабочей борьбы и солидарности.
Однако в 1983 году та голландская группа радикалов посчитала название «День труда» устаревшим. Хотя власти Нидерландов никогда не считали этот день особо значимым, главным образом из-за его близости с другим государственным праздником 27 апреля (Днём королевы), для левых День труда оставался важным ориентиром. В этот день они традиционно проводили массовые демонстрации, выставки и ярмарки во всех городах страны. Группа предложила переименовать 1 мая в «День протеста против трудовой этики» (Dag tegen het arbeidsethos).
День, когда нужно отмечать зарождение нового мира, в котором человечество полностью освободиться от «трудовой повинности». Ранее в том же году, участники группы собрались в амстердамском кинотеатре Rialto, где учредили консорциум, представляющий интересы «идейных безработных» (bewust werklozen) под названием «Голландский совет против рабочей этики» (Nederlandse Bond Tegen het Arbeidsethos).
Вскоре журналисты проявили интерес к этому движению, а «злобные» члены голландской Партии труда (Partij van de Arbeid – PvdA) и профсоюзники выразили своё недовольством «идейными безработными». Хотя организация официально была объединением «безработных», деятели основного рабочего движения выразили несогласие с намерением группы остановить реинтеграцию голландской армии безработных на рынок труда. Лейбористы заявляли, что работа должна быть целью движения, а Совет затеял опасную игру.
Противодействие авторитетных левых «безработным» идеям едва ли умерило амбиции Совета. На протяжении 1980-х организация Совета росла и впоследствии стала одной из самых громких групп левых, настроенных против работы. Их ежемесячный журнал Luie Donder (Лентяи) присоединился к растущему хору тех левых, которые считали, что «общество работы» достигло своего конца.
От посткапитализма до постработы
Во многих отношениях противостояние Совета и голландских лейбористов предвосхитило многие из наших современных споров о постработе. За последние десять лет появилось совершенно новое направление в антикапиталистической теории – так называемая «антирабочая» политика.
За её развитием можно проследить начиная с «Посткапитализма» (PostCapitalism: A Guide to our Future, 2015) Пола Мэйсона, «Изобретая будущее» (Inventing the Future: Postcapitalism and a World Without Work, 2015) Ника Срничека и Алекса Уиллиамса, заканчивая «Полностью автоматизированным роскошным коммунизмом» (готовится к публикации в 2019 году) Аарона Бастани.
В отличие от старомодного рабочизма, эти «новые» новые левые стремились дистанцироваться от «культа труда» предыдущих социалистических партий, скромно оправдываясь за праздность, как и Совет до них.
“В конце XIX века анархисты уже отмечали «отказ от работы» как крайнюю форму антикапиталистической тактики, а голландские коммунисты в 1930-х годах заклеймили «рабочую этику» их страны «самой страшной болезнью века».”
Приверженцы идеи постработы утверждают, что собрали достаточно доказательств, подкрепляющих их концепцию. Срничек и Уиллиамс пишут, что «для подавляющего большинства людей работа не имеет смысла, содержания и отдачи. Наличие работы – это всего лишь возможность оплачивать счета».
Так как «ненависть к работе распространилась «повсеместно» (вместе с растущей угрозой широкомасштабного уничтожения рабочих мест и профессий), социалисты должны ответить на «распространённое принуждение принять рабочую этику… только потому, что мы глубоко презираем свои рабочие места».
Оба автора, как Бастани, так и Мэйсон, видят решение в активной поддержке автоматизации и увеличения количества свободного времени, выбрав своей конечной целью «полную безработицу», а не «всеобщую занятость». Они заявляют: «В конечном счете, нам нужно выбрать между возвеличиванием работы и рабочего класса или упразднением и того, и другого».
Надо отметить, что эта разновидность агитации через идеи антирабочизма не нова среди левых авторов. В конце XIX века анархисты уже отмечали «отказ от работы» как крайнюю форму антикапиталистической тактики, а голландские коммунисты в 1930-х годах заклеймили «рабочую этику» их страны «самой страшной болезнью века». Самый известный случай такого направления мысли — это работа зятя Карла Маркса, Поля Лафарга. Его эссе «Право на лень» 1880 года широко разошлось в социалистических кругах, хотя позже оно было заглушено рабочистами из немецкой СДПГ.
Почти сто лет спустя французский май 1968 года и итальянская «горячая осень» 1969 стали новым пиком развития европейской левой политики, направленной против работы. Ситуационисты, маоисты и приверженцы операизма прозвали те бурные майские дни восстанием против «производственного императива» индустриального общества.
В своей работе «Революция повседневной жизни» 1967 года бельгийский коммунист Рауль Ванейгем написал, что «от нацистского лозунга Arbeit Macht Frei и Генри Форда до Мао … культ труда» стал всеобщим фактом, присутствующим в коммунистическом и капиталистическом мирах.
Но такой культ, однако, не смог существовать вечно. Ванейгем утверждал, что в конце 1960-х мы станем свидетелями того, как «автоматизация и кибернетика» приведут к «массовой замене рабочих механическими рабами». Рост компьютеризированного производства разоблачит возрастающий избыток человеческого труда и откроет глаза на «его строгое соблюдение варварских процедур существующего порядка». «Работа исчерпала все свои хитрости, — писал Ванейгем в 1967 году. – Мы ничего не теряем кроме иллюзии работы».
Довод Ванейгема о «полной автоматизации» удивительно похож на доводы Срничека и Уиллиамса. Замените «кибернетику» «массовой автоматизацией», а «механических рабов» «роботами» — и тут же создастся впечатление, что нет ничего нового под пострабочим солнцем.
Но всё же есть кое-что новое в этой последней волне агитации против работы. Есть несколько способов оценить её новизну. Судьба, настигшая трактат Поля Лафарга в социалистических кругах, говорит о том, что на начальном этапе развития рабочего движения непросто было принять концепцию антиработы. Когда Фридрих Энгельс поручил своему коллеге из СДПГ Эдуарду Бернштейну сделать перевод этой работы, Бернштейн вырезал из неё несколько абзацев, назвав книгу «карикатурой» и «шуткой».
Книга Лафарга для его современников была ничем иным как «полемикой против буржуазной морали» и казалась не применимой к рабочему движению. Характерно, что Бернштейн предоставил «ревизионистский» взгляд на работу Лафарга, лишив эту подрывную работу её первоначального запала. Можно сказать, что тоже самое сделали и враги Бернштейна.
Советские апологеты работы, такие как Ленин и Троцкий, который предложил ни много ни мало, но «полную милитаризацию труда» и бешеное развитие рабочей этики, вряд ли могут считаться приверженцами концепции постработы.
Возможно новизну последних текстов, посвященных идее антиработы, проще всего объяснить тем, что современные приверженцы такой концепции в основном равняются на ту новую критику капитализма, которая просто не могла существовать во времена Лафарга и Бернштейна. Согласно новому методу критики, проблема капитализма не в его экономической нерациональности, или проблеме эксплуатации, или в том, что капитализм создал мир духовного истощения.
Скорее, новые теоретики, такие как Жиль Делёз, Феликс Гваттари и Мишель Фуко, критиковали капитализм за то, что он неспособен удовлетворить либидинальные потребности (libidinal demands) общества, полностью приспособленного к постоянному потреблению. Вместо того, чтобы освободить производительные силы, которые он не способен контролировать, капитализм пробудил жадность, которую возможно насытить только в периоды экономического подъема.
Нужно просто вернуться к моралистическим мантрам управления мерами жестокой экономии, когда экономический подъем пойдёт на спад и достигнет точки кризиса. Так немецкий философ Бини Адамчак описывает эту новую «потребительскую» критику:
Как только послевоенный капиталистический режим возобновления накопления вошел в кризис, то же самое сделала и протестантская прусская бережливость. На этой волне пробудилась культурная революция, открывшая новые пути движения как для капитала, так и для его критики. Снятие запретов на сексуальность и гедонизм породило новые рынки, маркетинговые стратегии и схемы накопления. Беспрецедентный акцент на воспроизводстве открыл новые территории для политической борьбы дома, в партии и на улицах.
Пренебрежительное отношение к труду Лафарга говорит нам ещё кое-что существенное о нашем текущем моменте в отношении идей постработы. Вместо сплоченного крика победившего рабочего класса требование «отменить работу!» в наше время звучит как почти всеобщее поражение. Начиная с «Прощания с пролетариатом» (1983) Андре Горца, заканчивая «Концом работы» (1995) Джереми Рифкина, пострабочие авторы приспособили свои обращения к поколению, которое привыкло к поражениям.
Этим смыслом также наполнено и нынешнее стремление к комфортной «постутопической утопии», которая всё предлагает тем, кто не владеет ничем. Поворот к воспроизводству, как отмечает Адамчак, был, несомненно, «историческим результатом поражения в стенах фабрики». Вряд ли поражение способно вдохновить на верное мышление, скорее оно приведет к понятийной путанице. Эта подавленность разными способами искажает видение приверженцев постработы. Что это за искажения?
Работа против занятости
В первую очередь это касается стойкой неспособности части авторов постработы разъяснить значимое отличие в понятиях «работа», «усердие» и «занятость». Конечно, чрезвычайно трудно разделить эти термины в нашей повседневности. Невозможно работать, не будучи нанятым, а старание прочно ассоциируется с привычками к пунктуальности и собранности, навязанными нам современным рабочим местом.
Тем не менее тот факт, что все эти три определения так сильно переплетены в нашей повседневной социальной вселенной (или тот факт, что капиталистическая экономика вознаграждает только за наёмную работу), не означает, что мы должны просто приравнивать эти понятия в своем мышлении.
Во-первых, нам необходимо определить «занятость», которая подразумевает особые отношения эксплуатации. В таких отношениях группа людей, не имеющая доступа к средствам производства, продаёт товар (то есть свою рабочую силу) работодателю. Это понятие отличается от широкого понятия «работа».
Когда такие отношения превращаются в денежные, а рабочий получает за них плату, всё их содержание превращается в «абстрактный труд». Труд одного человека может быть качественно приравнен к труду другого, а весь труд становится общественным трудом.
Работа, напротив, означает нечто совсем другое. Хотя невозможно это понятие так исторически обобщить, разные общества совершенно по-разному взаимодействуют со своей окружающей средой, будь то естественной, или социальной, — взаимодействие человечества с природой (и соответственно «воспроизводство природы вообще») может принимать огромное множество форм. Некоторые из них могут быть крайне эксплуататорскими, как рабовладельческие общества, другие более стихийными и свободными. Представьте себе общие игры охотников-собирателей.
“Теперь человечество может перевоплотиться в расу философов-царей на полную ставку, и каждый сможет написать своего «Федона» и «Законы», прогуливаясь по городскому собранию, радостно размышляя и открывая новые чувственные удовольствия.”
Но это не значит, что во всех свидетельствах человеческих цивилизаций можно обнаружить общую тенденцию к прославлению труда. Самые ранние пророки «постработы», древние философы Сократ и Платон, жестоко клеймят работу как область подневольных рабов и домохозяек, «забаву презренных». Живя за счёт чужого рабского труда, Сократ с учениками мог бродить по афинской агоре, при желании философствуя, не беспокоясь о своих средствах к существованию.
От Андре Горца до Ханны Арендт такой «сократовский» пострабочий идеал часто противопоставлялся как одна из крайних противоположностей нашему нынешнему, обезумевшему от работы миру. Очевидно, что для современности этот идеал не теряет своей привлекательности. Поскольку мы, видимо, живем в обществе, в котором роботы почти превратились в наших идеальных личных рабов, заменив «человеческие орудия» Аристотеля.
Поэтому теперь человечество может перевоплотиться в расу философов-царей на полную ставку, и каждый сможет написать своего «Федона» и «Законы», прогуливаясь по городскому собранию, радостно размышляя и открывая новые чувственные удовольствия.
Даже здесь, однако, доказательства, собранные приверженцами постработы, довольно быстро выдают их предвзятость. Согласно таким историкам, как Перри Андерсон, Древнюю Грецию нельзя считать исключительно рабовладельческой экономикой. Огромная часть граждан происходила из класса мелких фермеров, которые тоже имели выгоду от участия в политическом управлении. Следовательно, представлять Афины как «сообщество праздных граждан, чьи рабы значительно превосходили числом свободных граждан», противоречит доказательствам.
Это не значит, что Сократ и его последователи были скромными подмастерьями. Как представители класса аристократов-рабовладельцев, Сократ и Платон были яростными антидемократическими мыслителями, которые понимали демократию как систему, в которой «чернь» получит возможность свергнуть все святыни греческой культуры.
Неудивительно, что такое отношение настроило их принципиально враждебно по отношению к тому, что они понимали под работой, ассоциируя её с женским порабощением и нечеловечески тяжким трудом.
Их восприятие противоречило действительности тех афинян, которые больше всего выигрывали от демократического режима, который основывался на достойном труде, то есть на труде мелких ремесленников, торговцев и земледельцев. Таким образом ненависть Платона к труду неразрывно связана с его природной ненавистью к демократии. Как отмечает историк Элен Мейксинс Вуд:
Нет сомнений в том, что такие оппоненты демократии как Платон, Ксенофонт и даже Аристотель, испытывали глубокое презрение к труду и к тем, кто вынужден был участвовать в нём… Трудность возникает тогда, когда это аристократическое презрение представляется идеалом всего афинского народа, идеалом, который приписывают даже рабочим, которые были главными целями антидемократического отношения философов-аристократов. Склонность обобщать такое аристократическое отношение свободно пересекла всякие идеологические границы… и сыграла важную роль в развитии консервативной исторической науки.
Такое отношение к демократии как к опоре на сильную «рабочую этику», согласно которой экономическая независимость ремесленников подкрепляет их политическую независимость, продолжало формировать радикальные взгляды всю первую половину Нового времени. Начиная с хвалебных од Джеймса Харрингтона «аграрному праву» в «Республике Океании» (1656), заканчивая панегириком в сторону «производителя» Томаса Пейна в «Аграрной справедливости» (1797).
«Рабочая этика» была краеугольным камнем радикальной мысли со времён левеллеров и диггеров, объединяя народные классы против аристократических рантье, беспомощных буржуа и ростовщиков-землевладельцев. Даже социализм девятнадцатого века, в свою очередь, был в большой степени обязан этому плебейскому рабочизму, считая пролетариат «классом созидания», который был бы «всесторонним в своем производстве, как и в потреблении» (согласно Марксу). И хотя Маркс действительно видел пролетариат как «класс, который упразднил бы все классы», неясно, подразумевал ли он необходимость полностью облагородить работу.
Маркс утверждал, что труд — не что иное, как «всеобщая человеческая способность целенаправленно преобразовывать природу для удовлетворения наших материальных потребностей». Таким образом это ставит приверженцев постработы в историческое противоречие с целой плеядой представителей народного радикализма.
Свержение культуры труда
Но зачем? Пострабочисты вполне могут ответить, что такая привязанность к «трудовой этике» является просто примером ложного сознания, и заявить, что нам нужно не что иное, как «культурная революция», чтобы избавиться от нее. Тем не менее у такого взгляда есть ряд проблем. Первая — философская. «Ложного сознания» просто не существует.
Современная привязанность людей к работе, пусть даже и иррациональная, всегда должна объясняться в свете затяжной способности капитализма создавать потребности, которые он не может удовлетворить — так сказать, он перекладывает вину с системного уровня на уровень индивидуального отношения.
Более того, пострабочистский взгляд не дает объяснения, почему люди приходят к определенным «ложным» убеждениям. Вместо того, чтобы рассматривать желания людей как целеустремлённость, которая не может реализоваться в нашем современном мире, пострабочизм склоняется к простому отказу от стремления к работе. Он также не может объяснить, почему громкие постоянные требования дать больше работы всё чаще звучали в последние десятилетия, в отличие от простого требования легализовать леность.
Таким образом, приверженцы постработы ставят себя в невыгодное стратегическое положение, стремясь отменить «трудовую этику». Поскольку отсутствие работы в нашем обществе так тесно связано с безработицей (положение, которое несет глубокую культурную стигму и часто влечёт за собой ощущение несправедливо распределенной работы), становится чрезвычайно трудно убедить людей в том, что «пребывание на пособии по безработице» приведёт к обещанному освобождению.
Это, конечно же, и было целью «сознательно безработных» в Голландском совете по трудовой этике: снять пятно с безработицы и воспринимать её как прообраз жизни за пределами зависимости от заработной платы.
В любом случае говорить проще, чем сделать. На протяжении 1980-х консервативные политики, такие как Тэтчер, Ле Пен и Рейган, успешно перестроили себя под защитников «трудовой этики», от которой отказались «новые левые», и переняли язык «рабочизма». С помощью такой тактики им даже удалось привлечь на свою сторону значительное число безработных, которые стали презирать своё собственное положение, воспринимая его как излишек процветающей экономики. Как отмечает социолог Ричард Хаймен, такие безработные, «как правило, не предают работу».
Они «испытывают чувство вины и психологические проблемы», продолжая цепляться за убеждение, что «обладание даже деспотичной и разрушительной работой является важной частью их социальной идентичности и самооценки». Вместо того, чтобы расчистить пространство пострабочистский подход здесь может просто уступить производство правым и пассивно согласиться с идеей, что невозможно коллективно определять потребности, кроме как через рыночное посредничество.
На это, конечно, антирабочисты быстро нашли ответ. Все доказательства их оппонентов не могут опровергнуть один простой статистический факт: люди не любят свою работу. Или даже можно выразиться сильнее: они её ненавидят. Согласно опросу 2015 года, который провело британское агентство YouGov, ошеломляющие 37% респондентов заявили, что их работа «не принесла никакого значимого вклада миру» и, соответственно, её можно считать бессмысленной.
При этом 87% людей признали себя «уставшими от работы». Вывод однозначен: судя по этим данным, большинство респондентов предпочитают проводить время дома со своими детьми и друзьями, а не трудиться в поте лица (в то время как домохозяйки мечтают о жизни за стенами уютного дома).
Тем не менее у такого взгляда на факты есть две постоянные проблемы. Во-первых, пострабочисты привыкли фабриковать факты в процессе подготовки своих доказательств. Возьмём уже упомянутый опрос от YouGov. Как отмечают Гарри Питтс и Пол Томпсон, предоставленная агентством статистика, едва ли позволяет сделать вывод, что большинство респондентов считают свою работу бессмысленной. К примеру, согласно тому же опросу, 63% сочли свою работу «очень или вполне удовлетворяющей потребность самореализации», в то время как 33% с ними не согласились.
Кроме того, данные Британского опроса трудовых отношений на рабочем месте (British Workplace Employment Relations Survey) показывают, что удовлетворенность работой выросла между 2004 и 2011 годами и что не менее 72 процентов «были довольны или очень довольны самой работой» (почти три опрошенных их трёх говорили об «ощущении достижения цели», когда обсуждали свою работу).
13% продемонстрированные Срничеком и Уильямсом из опроса Gallup 2013 года, указывают только на людей, которые отмечают своё «активное вовлечение в работу». По данным опросов общественного мнения, 18,8 процента опрошенных считают себя «активно отчуждёнными» — едва ли такой результат можно расценивать как всплеск антирабочего настроения (к тому же эта цифра упала до 17,5 в 2014 году).
Критерий «вовлеченности», очень похож на такой же ненадёжный критерий «удовлетворенности», ведь поиск «вовлеченности» в работу — это не то же самое, что подчинение начальнику без должного вознаграждения. В тени глобальной рецессии и сопутствующей политики принуждения к сокращению расходов неудивительно, что большинство работников просто отказались бы «вовлечься».
Приверженцы постработы так используют свои собственные данные, что их результаты демонстрируют более двусмысленную картину точного отношения современной рабочей силы к её «работе». Вместо того, чтобы стремиться к простому компромиссу в распределении рабочего и свободного времени, их исследование «указывает на сложную смесь позитивных привязанностей к работе и трудовой принадлежности» в сочетании с «растущим беспокойством по поводу таких проблем, как отсутствие безопасности, признание, неполная занятость, давление на рабочем месте и несправедливое вознаграждение».
По заключению Пола Томпсона, больше, чем стремление к освобождению от работы, возникает «растущее противоречие между тем, что требует от нас работа, и тем, что мы требуем от работы», или между объективной и субъективной стороной отношений оплачиваемого наёмного труда.
В конце концов, аргумент со стороны статистики заставляет задуматься, почему люди так влюблены в перспективу получить больше «свободного времени». Еще в 1840 году американский республиканец и профсоюзный организатор Орестес Браунсон отметил, что противопоставление тяжелой «работы» и приятной «игры», созданное современным обществом, представляет собой не что иное, как неприемлемый акт вымогательства.
«Самый ленивый среди нас, — отмечал Браунсон, — будет ловить рыбу или охотиться весь день»; «Джентльмены, на досуге увлекающиеся охотой и рыбалкой, чаще проявляют себя в поле или у ручья, чем на своем рабочем месте в обычный трудовой день»; «Мальчишки, совершенно не склонные к тяжелому труду, с удовольствием играют в ещё более тяжелые игры».
«Если бы хоть кто-то мог сорвать с труда унизительные идеи, которые сейчас с ним связывают, — заключил он, — и сделать его таким же благородным, как охота на лис в Англии, никто бы не стал избегать работы».
“Реакция пострабочиста на ужасы работы напоминает попытку страдающего любовника вообще уйти из любовных отношений, предпочитая вместо них безопасное равнодушие.”
Разграничения Томпсона между тем, что работа требует от нас и чего мы требуем от работы, почти аналогична разнице между «абстрактным» и «конкретным» трудом и намекает на парадокс, выявленный Браунсоном. Именно потому, что нам так трудно совместить то, что мы хотим от работы, с задачами, которые ставят перед нами работодатели, возникает разногласие между «тем, что есть» и «тем, что могло бы быть».
Порождая сильное желание эскапизма, отношение людей к работе сходно с абьюзивными любовными отношениями. Хотя человек может и обнаружить признаки наслаждения в его привязанности к другому, обещание удовлетворения постоянно подрывается эксплуататорской логикой, которая такую связь и породила.
Как и ожидалось, реакция пострабочиста на ужасы работы напоминает попытку страдающего любовника вообще уйти из любовных отношений, предпочитая вместо них безопасное равнодушие. Вместо того, чтобы строить мир, в котором условий для насилия нет, они предлагают покончить с гнилой структурой «работы» одним махом.
Несвободное время
Впрочем, такая радикальная стратегия исхода становится прибежищем своих собственных горько-сладких разочарований. Уже в 1960-х годах такие мыслители, как Теодор Адорно и Кристофер Лэш, жестоко критиковали новых левых за утверждение о том, что ужас работы может быть просто возмещён повышением уровня потребления.
Ссылаясь на американских приверженцев «кибернетического социализма», Лэш считал, что попытка не только «расширить сферу развлечений», но и «отменить различия между работой и досугом» может легко привести к «новым формам господства».
Поскольку задача, стоящая перед контркультуралистами, заключалась не просто в том, чтобы «оставить в стороне возможность эротического снисхождения», а в том, чтобы «эротизировать работу» — или превратить работу в игру — сам гнёт наёмного труда затуманится смятением.
Как утверждал Лэш, воображаемая контркультура изображает «утопию как обобществлённый отдых, подтверждая, а не противореча видению самого индустриального общества». Утопия, с этой точки зрения, просто изображалась как «демократизированная лень», в то время как Лэш настаивал на том, что «столетний опыт учит нас, что работа является одним из самых глубоких побуждений человека».
И поскольку досуг — диалектическая противоположность современной наёмной работы в условиях капитализма, он в полной мере обусловлен капиталистическими отношениями. Мы уже отчётливо видим, как капитализм вторгается в индустрию развлечений и отдыха.
Неудивительно, что Лэш связывал уязвимость концепции постработы с особой социологической характеристикой её носителей. Вырванные главным образом из недр студенческой среды, послевоенные радикалы обычно экстраполировали свой личный опыт неустроенных ученых на весь проект посткапиталистического общества. «У класса хипстеров больше идеологии, чем у самого Маркса», — отметил Филипп Канлифф.
Работы антирабочистов дают нам «будущее, о котором мечтают безработные, стыдящиеся труда аспиранты, которые воображают, как тратят свои жизни на посадку батарей своих ноутбуков в дорогих кафешках Восточного Лондона». То есть весь этот люд, вероятно, «ошибочно принимает эмансипацию за механизацию», поскольку «они игнорируют важнейший вопрос управления, конструирования и программирования машин».
Но как насчет заявления о том, что большинство современных рабочих мест в любом случае находятся на грани исчезновения? Зашифрованная в языке «бредовой работы» огромная гора литературы стремится доказать, что мы уже живем в обществе, в котором большинство рабочих мест находятся на грани исчезновения.
Как отметил Аарон Бенанав, поскольку ни промышленность, ни сельское хозяйство «не способны включить большую часть рабочей силы, которая выходит на рынок труда», рост занятости за последние десять лет «все больше удручает», что подразумевает замораживание заработной платы и ужасающие трудовые условия.
И в отличие от рабочих XIX века, предохранительный клапан расширения поселений не доступен новому глобальному пролетариату. Многие из рабочих теперь стали просто «зрителями спектакля накопления». Вскоре мы будем смотреть на сегодняшние рабочие места с таким же странным изумлением, как когда слышим о давно исчезнувших промыслах, так зачем пытаться остановить прилив?
“Многие из рабочих теперь стали просто «зрителями спектакля накопления».”
Я не претендую на то, чтобы разрешить все споры по вопросам автоматизации в этой статье, но ясно одно: рабочий класс не исчез. В период с 1980 по 2018 год число наёмных работников выросло с 44 процентов мирового населения до 58,6 процента (согласно данным Всемирного банка с 2,3 миллиарда до 3,4 миллиарда), даже несмотря на то, что все больше работников застряло в так называемом неформальном секторе.
Даже в Америке, где в результате кризиса 2008 года должно было образоваться «постоянное избыточное количество населения», 89 процентов рабочей силы задействовано в «традиционной» занятости, а не в «нестабильной», которая на 0,2 процента меньше чем в 1995 году. Как отметил Лорен Голднер: «несмотря на появление “постиндустриального” капитализма на Западе, над которым повисла идеология, которая утверждает, что рабочего класса больше “не существует”, в мире сегодня значительно больше наёмных пролетариев, чем когда бы то ни было».
Голднер также настаивает на том, что поспешное уравнивание понятий «рабочий класс» и «пролетариат» просто не годится. Ясно, что рабочий класс — это класс, который «работает»: производит продукты, к которым у него нет доступа, выпекает кусок хлеба для работодателя, чтобы получить заработную плату, с помощью которой он или она сможет себе купить буханку хлеба.
Даже Маркс и Энгельс понимали, что пролетариат не всегда за работой. Он, скорее, всегда находится в поисках работы. Он ищет то временную, то постоянную занятость. Пролетарское состояние внутренней неуверенности как класса — это то, что поствоенные государства всеобщего благосостояния не способны больше утаить.
По этой же причине профсоюзы конца XIX века в Бельгии представляли не только «работающую» часть населения. Наоборот, они были сформированы как союз между работниками, временно или частично занятыми и безработными. Для того, чтобы последствия безработицы, влияющие на одну часть населения, могли легко быть сглажены их товарищами по союзу.
В Бельгии и Скандинавских странах так называемая гентская система (при Ghent system профсоюзы контролируют часть государственного бюджета по выплате пособий по безработице) указывает на стойкость наследия тех союзов. Будучи посредником между индивидом и обществом, такие союзы считаются представителями той части населения, которая исключена из возможности воспроизводить свою рабочую силу.
Помимо всего прочего, профсоюзы играют решающую роль в том, чтобы обеспечить высокий уровень зарплат — гарантируют возможность переподготовки рабочей силы в соответствии с технологическими тенденциями. Очевидно, как и голландские профсоюзы в 1980-х годах, они по-прежнему настороженно относятся к языку «постработы» и рассматривают защиту «труда» как одну из своих основных задач.
Но это не значит, что планы таких профсоюзов не пересекаются с программой пострабочистов. К примеру, общее сокращение рабочего времени с сохранением заработной платы и увеличением выходных уже стали предметом исследования нескольких профсоюзов. Но даже такое сближение вряд ли можно принять за мечту «упразднить работу».
Скорее, это выглядит как попытка подстраховаться, что потенциально приятные аспекты работы не выхолостят, записав их в эксплуататорские отношения. Другими словами, труд абстрактный мог бы исказить труд конкретный.
Кроме того, профсоюзы все еще могут играть решающую роль в гарантии того, чтобы люди всех полов имели равный доступ к хорошо оплачиваемой и удовлетворяющей человека работе. Они выполняют эту задачу, пропагандируя общественную заботу о детях и необходимость щедрых пособий по беременности, родам и уходу за ребёнком.
В этом смысле даже обыкновенный профсоюз становится ключевым механизмом в искоренении эксплуататорского домашнего труда, предоставляя женщинам возможность не выбирать между оплатой труда няни или превращением себя в домашнюю сиделку.
Реакционный рабочизм
Правда очевидна: защита работы может скатиться в реакцию. Только посмотрите на то, как бывший французский президент Николя Саркози восхвалял «Францию, просыпающуюся рано» в 2008 году, отвратительную защиту «семей рабочих» Дэвидом Кэмероном или мерзкие законы республиканцев о «праве на труд», которыми одержимы законодатели последние годы.
Такую риторику нельзя считать новым оружием в арсенале правых. В 1940 году девизом Вишистской Франции был «Работа, семья, родина» (Travail, famille, patrie). Он указывает на давнюю готовность консерваторов мобилизовать «благородство труда», чтобы стигматизировать социалистические силы, изображая их как потворствующие расточительству.
Наиболее извращенным примером этого правого рабочизма является нацистское различие между «формированием» (schaffendes) капитала и «захватом» (raffendes) капитала, которое само по себе лишь бледная тень дихотомии Генри Форда между «берущими» и «добытчиками».
Первые отождествляются с «международным еврейским заговором», вторые приравниваются к белым англо-саксонсконским протестантским «капитанам промышленности», как сам Генри Форд. Извращённый метастаз этого рабочизма — девиз, прославленный концлагерем Освенцим, — Arbeit Macht Frei. На нацистской фабрике смерти «производительство» было только предлогом для истребления.
Как бы там ни было, неясно стоит ли понимать защиту ценности работы со стороны красных тори[1] как прорабочую позицию вообще. Как отметил итальянский писатель Примо Леви (сам переживший Холокост), реальное значение лозунга «работа освобождает» всегда оставалось для него «несколько неясным». Вот что он написал в 1962 году:
«На самом деле, несмотря на кажущееся обратным, отречение от труда и презрение к его моральной ценности является основополагающим для фашистского мифа во всех его формах. Внутри любого проявления милитаризма, колониализма и корпоративизма скрывается четкое желание одного класса эксплуатировать работу других, и в то же время отказывать этому классу в проявлении любой человечности. Это желание было явным в антирабочей позиции, принятой ещё итальянским фашизмом с первых лет его существования.
Оно становилось все более утонченным в своём развитии — в немецкой версии фашизма. Желание подавлять достигло своего апогея с начала широкомасштабной депортации в Германию рабочих со всех концов оккупированных фашистами стран. Но именно во вселенной лагерей оно обретает и свою венценосную славу и свое reductio ad absurdum».
Как утверждает Леви, практический эффект чествования нацистами работы заключался, скорее, в том, что «работа — это унижение и страдание, и она не подходит нам, Herrenvolk, народу господ и героев».
Критика Леви, хотя и имеет дело с радикальными проявлениями, всё же помогает понять амбивалентность, лежащую в основе правого восхваления работы. Как в 1935 году заявил лидер гитлеровского Германского трудового фронта Роберт Лей: «Работа невредна, пока дух народного единения пульсирует в ней».
“Теоретически, правые рабочисты могли бы прославлять творческие добродетели ремесленника и земледельца, который способен сам «обеспечить» всю свою семью (все еще испытывая безликое давление рынка). Тем не менее на практике консерваторы были в авангарде деградации труда, начатой капитализмом.”
То, что привлекает консерваторов в работе, — это не возможность стать самостоятельным. Скорее они ценят работу из-за уважения к авторитету, который она порождает. Теоретически правые рабочисты могли бы прославлять творческие добродетели ремесленника и земледельца, который способен сам «обеспечить» всю свою семью (все еще испытывая безликое давление рынка).
Тем не менее на практике консерваторы были в авангарде деградации труда, начатой капитализмом. Также дело обстоит с их отношением к тейлоризации[2], что всегда было чувством ностальгии, а не продуманной критикой. След такой ностальгии можно обнаружить во множестве жалоб консерваторов на нехватку у промышленных рабочих «послушания» и сильную склонность к забастовкам.
Подобное двуличие обнаруживается и в современном праворабочистском дискурсе. Встать с постели рано утром — так это характеризует Саркози. Хотя ранний подъём может быть необходимостью для самого фанатичного художника (каждое утро Пруст вставал в пять часов). Хотя раннее пробуждение вряд ли приведёт к возможности выполнить всю работу. То, что привлекает Саркози в работе, — не столько умение коллективно создавать великие вещи или находить смысл в труде.
Скорее, его склонность к работе обусловлена его местом в неравных отношениях власти и условиями иерархии. В этом смысле Саркози просто совершает ту же ошибку, что и пострабочисты: отождествляет «работу» с «занятостью». Но, как сказал американский историк Джеймс Д. Стикли: «Работа, которая начинается по свистку, не может быть настоящим трудом».
Однако некоторые неприятные бюрократические вопросы по-прежнему останутся нерешенными. Предположим, например, что общество полностью освободилось от рыночных побуждений, и людям больше не нужно продавать свою рабочую силу, чтобы выжить. В этой ситуации мы все еще можем задаться вопросом, возможно ли (или даже желательно) представить, что вся деятельность может осуществляться только из спонтанных побуждений, когда машины выполняют всю грязную работу?
Например, отвращение, с которым академические пострабочисты относятся к автоматизации своей собственной профессии, примером которой является появление «онлайн-курсов», выдаёт не только их технофобский сантимент. Такое отношение также показывает, что есть работы, которые мы предпочли бы не передавать машинами, потому что они требуют определенной степени формирования характера, которым просто не могут обладать машины — как бы они не впечатляли бы нас своими результатами в тестах Тьюринга.
Ключевые задачи по-прежнему будут зависеть от социальных потребностей даже в мире, существующем за пределами рыночной экономики. Само общество будет направлять для решения таких задач. Хотим мы этого или нет, но даже посткапиталистическое общество должно было бы найти механизмы, которые бы налагали обязанность на население выполнять «социально необходимый» труд (забота о детях, образование, улучшение санитарных условий). В таком случае это неизбежно привнесет определенную степень гетерономии в некоторые формы труда.
Необязательно, что такая ситуация может быть проблемной для марксистов. Хотя социализм действительно может настаивать на том, что некоторые виды работы должны будут выполняться (процесс, который мы и так наблюдаем каждый день при капитализме), но он должен будет делать это с помощью подотчетных процедур, открытых для участия всего общества и реагирующих на общественные потребности.
Несомненно, какая-то форма принуждения потребуется и для этой задачи. Принуждение, которое определено абстрактно, а не основано на личной власти, сконцентрированной в руках конкретных людей. Нужно также отметить, что такое принуждение будет совершаться не произвольно, а через действия рабочих «организаций», с помощью потребностей, обоснованных фактами, которые будут обсуждаться продуманной общественной дискуссией.
Как заметил Уилльям Клэр Робертс поскольку не может быть «не принуждающих общих решений, которые одновременно избегали бы как рынков, так и невозможного требования добровольного согласия», воля, принимающая решение, всегда потребует «какого-то источника: или рынка, или принуждающей силы», — то, что признал в своё время и Маркс.
Если мы отвергаем ложное представление о работе, то мы должны серьёзно задуматься о том, в какой работе нуждается человек. Этот вопрос возникает сам собой, как только мы отказываемся от ложного восприятия работы.
Таким образом, одна из задач социалистического общества — признать эти отношения взаимозависимости, попытаться создать мир, в котором структуры, которые помогают нам способствовать развитию потребностей других членов общества, открыты для учёта и оспаривания.
Антинормативное чутьё
Несомненно, это намёк на одно из самых слабых мест в пострабочисткой литературе. Тщательно обусловленные эпохой либеральной атомизации, большинство пострабочистов приняли индивидуалистическое представление о «потребностях» во многих отношениях совместимое с «потребительским суверенитетом», провозглашаемым неолибералами. Поскольку предыдущие формы общества благосостояния всегда подразумевали указание бедным, что потреблять и что производить, пострабочисты предпочитают замалчивать нормативное мышление в целом.
Ясно, что это антинормативное чутьё коренится в основе многих современных антирабочистских работ. Оно также может объяснить склонность пострабочистов к одной наиболее оспариваемой мере нашего времени — так называемого «базового дохода» (basic income — BI). Ещё в 1979 году Мишель Фуко охарактеризовал предложение Милтона Фридмана отрицательного подоходного налога (Negative Tax Income – NIT, концептуальный двоюродный брат UBI) как «менее дисциплинарную и авторитарную» форму социального обеспечения.
Как отметил сам Фуко, с такой гарантией дохода «всё зависело бы от людей: работать, если им хочется, и не работать, если не хочется», включая «возможность не принуждать их к работе, если в этом нет заинтересованности». Таким образом, Фридман помог левым и западному обществу благосостояния перейти от «дисциплинарной» к «либертарианской» модели.
Но такое слияние повлекло за собой и издержки. Хотя не только фридмановское предложение укрепило рыночные отношения. Ещё как заметил английский историк Джеймс Хартфилд о том, что движение за базовый доход также предполагает и полный «отход от сферы производства». Это, безусловно, был дерзкий шаг: при капитализме контроль над производством всегда приближает контроль и над общественной сферой.
Стремление овладеть институтами демократического общества естественным образом связано с механизмами, которые в первую очередь позволяют этим институтам работать. В 1998 году Хартфилд писал в «Былых годах»:
…сфера производства была связана с исступлённой борьбой. Организованные рабочие бросили вызов разделу производства, проводя кампании за повышение заработной платы и сокращение рабочих часов… В условиях такой общественной борьбы вопрос материального производства всегда стоял на политической передовой.
Для Хартфилда предложение Фридмана и Фуко просто устранило «вопрос о базовых потребностях из любой общественной дискуссии» и выставила безработицу как нечто «неизбежное».
Но это не значит, что левые должны просто без критики вернуться к довоенному рабочизму. Как и не стоит возрождать простой продюсеризм, который противопоставляет «производственную» промышленность «непродуктивной» финансовой сфере (затушёвывая их взаимозависимость), или попадаться в натуралистический капкан Лэша, который заявляет, что труд всегда был в числе «самых глубоких побуждений человека».
Было бы смертельной ошибкой с водой старого рабочизма выплеснуть и ребёнка. Если мы, как социалисты, серьезно относимся к созданию человеческого субъекта с «индивидуальностью, всесторонней как в производстве, так и в потреблении» (Маркс), нам нужно задаться вопросом: как мы можем реорганизовать и заново изобрести работу вне рыночного императива.
“Мы должны застраховаться от наиболее удручающей вещи: чтобы работа по найму, замаскированная под «досуг», не стала неотъемлемой чертой нашего общества.”
Это непростая задача. Как утверждал Бини Адамчак, для этого потребуется не что иное, как «коллективная трансформация всех социальных сфер, с тем, чтобы свести к минимуму необходимость эскапизма в «досуг», торгово-развлекательный центр или телевидение». Значит, мы должны застраховаться от наиболее удручающей вещи: чтобы работа по найму, замаскированная под «досуг», не стала неотъемлемой чертой нашего общества.
По иронии судьбы, Голландский совет против рабочей этики позже стал лучшим примером, воплотившим эту проблему. Основанная в 1982 году группа была близка к распаду после короткого двухлетнего существования. Участникам неловко было озвучить причину своего раскола. Как сказал один бывший член Совета, что они «пахали как проклятые». Пытаясь «упразднить труд», они загнали себя до смерти работой.
Примечания
- Красные тори (Red Tory) – последователь распространённого в Канаде направления в политической философии, известного как сострадательный консерватизм, который близок к традиционалистскому консерватизму.
- Тейлоризация – научная организация труда по Тейлору (Фредерик Уинслоу Тейлор) с целью повысить экономическую эффективность за счет повышения производительности труда.
Автор: Антон ЙЕГЕР
Перевела Светлана Валькович по публикации: Jäger, A., 2018. “Why ‘Post-Work’ Doesn’t Work”. In: Jacobin. Available 13.05.2019 at: [link].
Источник: Commons
