Рушатся статуи колонизаторов. Осень патриарха наступила. Жан-Батист Кольбер, государственный министр Франции с 1661 по 1683 и главный архитектор вместе со своим сыном Черного кодекса (законы, регулирующие рабство во французских имперских колониях) проснулся весь в краске.
Фрэнсис Скотт Ки, рабовладелец и автор гимна США, упал на землю. Британский работорговец Эдвард Колстон кончил свои дни на дне реки Эйвон. Христофору Колумбу отрубили голову. Король Бельгии Леопольд II и его благородный конь позорно испорчены. Королю Людовику XVI оторвали руку. Пропал Джеймс Марион Симс, гинеколог, ставивший хирургические эксперименты без анастезии на рабынях. Слово “расист” выбито на пьедестале миссионера-францисканца Хуниперо Серра…
Верующие в национальную и республиканскую иконофилию как правые, так и левые машут руками: где же полиция, которая должна прийти и защитить эти статуи? Те же самые полицейские, которые избивают и калечат цветные, сексуализированные живые тела протестующих и мигрантов на улицах – пусть приходят и защищают эти каменные и металлические тела. Возможно, в этом, в конечном счете, и состоит цель любой полиции: защищать монументы власти.
В своем первом торжественном заявлении по этому вопросу 14 июня президент Эммануэль Макрон предупредил, что Франция “не будет сносить памятники”. Похоже, он забыл первый закон демократического тяготения: все статуи рано или поздно падают. Как напоминает нам В. Г. Зебальд, памятники, репрезентирующие собой власть, которой одни обладают над другими, парадоксальным образом содержат в своем суровом монументальном стиле условия своего собственного разрушения. Презумпция иконоборческого жеста над любым скульптурным установлением власти скрыта, но имеет определяющий характер. И чем больше статуя, тем лучше обломки.
Но зачем нужны беспорядки из-за каких-то фунтов камня и металла? Что такое статуя, когда она находится в пространстве, считающемся “общественным”? И что значит, когда статуя падает?
Статуи, которые были атакованы деколониальными активистами, являются монументальными изображениями человеческих тел, иногда в сопровождении тел животных, особенно лошадей, а иногда и волов, собак, медведей, гусей, кошек, или даже слонов или верблюдов. Такие статуи окружают нас, воплощая некую скульптурную биополитику.
Необходимо признать перформативную силу придания формы тому, а не иному телу – представление его в победе или поражении, вооруженным или безоружным, на лошади или на ногах, одетым или обнаженным, как в виде простого бюста или в полный рост, и внедрение его в пространство города с помощью долговечных материалов, не поддающихся эрозии и изменениям.
“Кованые работы, имитирующие природу с целью восхваления и прославления чьих-либо заслуг” (по официальному определению испанской Королевской академии), статуи – это призраки прошлого, окаменевшие для того, чтобы пробудить обожание и уважение, почтение и страх, возвышение и послушание. Это огромные коллективные обеты, протезы исторической памяти, которые увековечивают жизнь тех, кого считают важными, сохраняют тела, которые заслуживают того, чтобы воплотиться в статуе.
Патриархально-колониальный город во плоти
В последние месяцы протестами против расистского насилия со стороны полиции и нападениями на статуи была поставлена под сомнение буржуазная выдумка о том, что “общественное пространство” является нейтральным и эгалитарным. Улицы не принадлежат нам и никогда не принадлежали. Так же, как и те высокочтимые тела, заслуживающие “увековечивания”. В патриархальных обществах, разделяющих колониальное наследие, никакого “общественного пространства” на самом деле не существует.
Как утверждал Дэвид Харви, пространство, обычно именуемое “общественным”, имеет высокую иерархическую структуру и повсеместно коммерциализируется. Урбанист Ицар Гонсалес Вирош (Itziar González Virós) указывает на то, что улица является не общественным, а административным пространством, регулируемым и контролируемым муниципальными и государственными органами власти.
Короче говоря, то, что до сих пор называлось общественным пространством, в действительности представляет собой пространство, сегментированное вдоль линий разделения на классы, расы, пол, сексуальность и здоровье, и где только белые, мужчины, гетеросексуалы, здоровые и принадлежащие к титульной нации тела могут циркулировать в качестве полноценного субъекта.
Мигранты, небелые, женские или феминизированные, негетеросексуальные, функционально различающиеся тела постоянно подвергаются различным формам ограничения, насилия, отчуждения, слежки, геттоизации и уничтожению. Эти формы управления действуют совершенно по-разному: через архитектурное зонирование, городские барьеры, институциональные условности, а также через военный, полицейский и политический контроль.
Из всех этих методов, пожалуй, самым “мягким” и эстетичным (и все же жестоким) является производство монументального маркера, который вписывает доминирующий культурный нарратив в городском пространстве посредством скульптурного воспроизведения одних тел, а не других.
Сила статуй проистекает именно из того, что они являются изображениями человеческих тел, фигур, которые похожи (или не похожи) на нас, с которыми мы можем (или не можем) сравнивать себя, какими бы странными ни были их масштаб или наряд. Любой из нас теоретически может стать статуей. Но для этого необходимо, чтобы ваше тело “что-то значило серьезное”.
На самом деле, мы знаем, что хотя лица современных статуй действительно похожи (хотя обычно облагораживаются) на лица реально изображаемых людей, то их тела часто принадлежат трудящимся беднякам, в том числе и секс-работникам, которых использовали в качестве моделей.
Их тела копировались и в то же время стирались, чтобы служить подставкой для значимых лиц, достойных восхваления. Вот почему все эти статуи – ложь. Они представляют не тела конкретных личностей, а скорее нормативный политический орган; они отстаивают ценности маскулинной культуры, расовой чистоты, богатства и власти, утверждают победу патриархально-колониального дискурса, который заказывает и устанавливает их и вытесняет нежелательные нарративы.
Нет такой статуи, которая изображала бы Кольбера, мастурбирующего при виде карты Африки, брата Хуниперо или Колстона, осуществляющего сексуальную атаку на аборигенов или чернокожих мужчин, женщин или детей.
Все статуи – ложь. Все статуи воздвигнуты, чтобы в один прекрасный день быть свергнутыми с пьедестала.
В современном патриархальном городе, полном колониального наследия, нормативные монументализированные тела статуй совместно выражают эстетику господства, которая производит идентификацию и дистанцирование, сплоченность и социальное отчуждение. “Общественные” скульптуры не представляют народ, а создают его. Они не только олицетворяют собой чистое национальное тело, но и утверждают идеал колониального, сексуального гражданина.
Мы все вместе обитаем в символическом ландшафте, насыщенном знаками власти, поддержанном историческими и эпическими нарративами, а также эстетизированном и натурализованном до такой степени, что мы больше не способны воспринимать его когнитивное насилие. Вот почему некоторые утверждают, что статуя Колумба в Барселоне, например, не только красива (!?), но и “принадлежит” городскому пейзажу.
Тем не менее, каталонец или мигрант, проходящий мимо, не увидит статую таким же образом, как кастилец; скульптура брата Хуниперо вызывает разные вопросы у человека в зависимости от цвета кожи; обозначенная при рождении женщиной видит огромное количество обнаженных женских статуй в парках и садах, обращенных к многочисленным милитаризированным мужским телам с мечами или оружием, отнюдь не так же, как тот, кто был воспитан как мужчина.
Иначе говоря, эта вездесущее телесное публичное восхваление ценностей белого, мужского и гетеросексуального превосходства делает современный город патриархально-колониальным парком развлечений, своего рода “Миром дикого запада”, населенным жутко неподвижными аватарами господства, собственности и признания – или подчинения, исключения и стирания. Вот почему все статуи должны рухнуть.
Как падают статуи
В зависимости от способа применения силы к статуе, они падают по трем причинам: обрушение, снос (сверху) и свержение (снизу). В первом случае статуи становятся бессмысленными объектами: их забывают и оставляют стоять, пока под воздействием эрозии они не будут обезображены; они становятся безликими камнями; они изнашиваются без ремонта – даже имя на табличке может выцвести или быть покрыто плесенью или плющом.
Во втором случае они с большой помпой сносятся по распоряжению властей: тяжелая техника, которая нарочито привлекается для подобного, обычно сигнализирует о смене режима. Процессы десоветизации в бывшем Восточном блоке включали сотни подобного рода мероприятий. Зачастую эти процедуры были направлены на то, чтобы убедить общественность в том, что радикальные перемены действительно происходят.
На Украине в 2015 году утром были уничтожены коммунистические памятники, и почти в тот же день на их место пришли новые герои. Продуктивнее, когда вместо простой замены сохраняются, но перечитываются в критическом ключе символы из прошлого. Например, в украинском городе Южный [1] художник Александр Милов превратил скульптуру Ленина в памятник Дарту Вейдеру и написал на сопроводительной табличке: “Отцу нации от благодарных детей и пасынков”.
Третий случай – самый непредсказуемый и политически самый интересный. С помощью веревок, молотков, кирки, лопат, мешков, бумаги, краски, цветов и любых других доступных инструментов или методов, статуи группами людей трансформируются, обезображиваются, частично разбираются или расчленяются, или полностью сбиваются несанкционированным, неофициальным и, как правило, незаконным способом.
Французская революция, антиклерикальное, анархистское движение до и во время гражданской войны в Испании, а также текущие во всем мире манифестации против расизма – вот несколько примеров того, какие именно потрясения вызывают волны этой самой драматической формы “падения”.
Депетрификация городской грамматики
Последние атаки на статуи дополняют уже существующие граффити, в том числе тысячи тэгов феминисток, квир и транс, которые в последние годы постепенно захватывают города. Все эти феномены, как будто позаимствованные из фразы Умберто Эко, являются формами “семиологической партизанской войны”: они ставят под сомнение доминирующие представления о расовых, сексуальных и гендерных привилегиях, используя одновременно риторические и физические средства.
Нынешняя кампания направлена на материальные проявления культурной грамматики в городе. Она направлена на то, чтобы разорвать ложное единство семиотических рамок патриархально-колониального разума, открыть закрытые дискурсы и вернуть на публичную арену вновь возрожденные, буквально “окаменевшие” значения, извлечь их из сакрализации власти, чтобы их можно было совместным образом переосмыслить. Когда статуя падает, она в плотном, насыщенном ландшафте власти открывает окно возможностей для переозначивания.
Вот почему именно все статуи должны рухнуть.
Есть глубокая аналогия между свержением статуй, служивших культурными символами западной цивилизации, и необходимостью демонтажа патриархально-колониальной инфраструктуры капиталистического модерна. Точно так же, как мы говорим о реституции произведений, украденных во время колонизации из стран их происхождения, мы сейчас начали сосредотачиваться на столь же необходимом процессе, который можно назвать деституцией общественных символов, увековечивающих колониальный разум.
Если реституция связана с физическим перемещением похищенных предметов, т.е. их возвращением из Европы и Северной Америки в бывшие колонии, то “деституция” связана с введением в действие практики когнитивного переозначивания истории. Вопреки мнению “универсалистов” (которые, разумеется, вовсе не универсалисты, а стремятся защитить господствующую культуру и превосходство белой расы), действия тех, кто сбрасывает статуи, не могут быть анахроничным грехом против понятой и изученной истории, поскольку история всегда и по определению является “анахроничной”.
Скорее речь идет о том, что иконоборец бросает вызов истории и, следовательно, оспаривает идею о том, что прошлое когда-либо было просто понято и изучено, а не построено и реконструировано. Скульптуры Кольбера и Колумба всегда были анахронизмом; если использовать красивые слова Роберта Смитсона, то они всегда были “руинами наоборот”.
Впервые Колумб был установлен в Барселоне в 1888 году, а Кольбер – в Париже в 1830 году. Нам суждено придать этим чучелам статус реликвий, почтить их как физическую связь с прошлым, но на самом деле они не имеют ничего общего с XV и XVII веками, так же как знаменитые часы в шекспировском “Юлии Цезаре” не имеют ничего общего с классической античностью.
Процессы антипатриархальной и антиколониальной субъективации сливаются с этими практиками деституции и переозначивания. Вопрос не в том, должны ли статуи падать, а в том, хотят ли государственные власти и культурные элиты принять участие в их сносе или предпочли бы, чтобы те, кто требует справедливости, остались молчаливыми субалтернами ради сохранения их окаменевших привилегий.
Этот процесс материального переозначивания городского пространства порождает не только хаос, но и радость политики и, в конечном счете, торжество справедливости. Революция – это не только трансформация режимов управления, но и крах режимов представительства, удар по семиотической вселенной, переупорядочивание тел и голосов.
Важно, чтобы эти случаи вмешательства, критики и деституции не были криминализированы, а скорее приветствовались как жесты политической субъективации тех, кто был и остается объектом техник патриархального и колониального управления. Одной из характерных черт радикальной демократии является ее способность критически переосмыслить собственную историю как источник творчества и всеобщего освобождения, вместо того чтобы спешить с гомогенизацией голосов и сдерживанием инакомыслия.
Монумент колониальной некрополитике Нового времени
Когда статуи опрокидывают, как будто сила масс захватывает часы истории и ускоряет ход стрелок. Стрелки часов вращаются на наших глазах. К сожалению для националистических иконофилов, патриархальные и колониальные статуи либо уже упали, либо падают, либо будут падать. Теперь вопрос в том, что делать с останками Кольбера и Колумба, Наполеона и Жозефины, Ки и Джефферсона Дэвиса.
Например, статую Колумба в начале бульвара Рамбла в Барселоне можно было бы заменить скульптурой “Не готов к завоеванию/HC 04 Транспорт, 2010” австрийской художницы Инес Дужак, в которой, как говорят некоторые, изображен бывший король Испании Хуан Карлос I в сексуальных объятиях с антиколониальной боливийской активисткой Домитилой Барриос де Чунгара и пресловутым волком фашизма Вальтера Беньямина [2].
Но, возможно, она стала бы слишком большой туристической достопримечательностью, и Барселона нуждается не только в деколонизации, но и в детуристификации. Лучшим вариантом было бы бросить Колумба и оставить пустое место для публичных дискуссий и протеста и обеспечить беспрепятственный вид на горизонт, чтобы открыть главную улицу Барселоны Средиземному морю. Это был бы жест гостеприимства, вместо монумента завоеванию.
Иконоборчество своими неоднозначными результатами напоминает краш-диеты: сегодня снесли три статуи, а завтра появится еще дюжина. Нам нужно медленное и глубокое иконоборчество, которое станет не просто предисловием к замене фигур.
Все монументальные статуи, напоминающие о патриархально-колониальной эпохе Нового времени должны быть снесены – абсолютно все: политики, военные и церковники, которые составляют большинство, но также и торговцы людьми, сторонники расовых теорий врачи и ученые, торжествующие насильники и выдающиеся деятели геноцида, и, не в последнюю очередь, писатели и художники, создававшие язык и образы власти.
Чтобы успокоить иконофилов, обеспокоенных судьбой своих кумиров, все эти статуи – от Кольбера до Колумба, от св. Мартина де Порреса до брата Хуниперо, от Леопольда II до Колстона, от Дэвиса до Симса и так далее – можно было бы использовать для создания монумента мировой некрополитике Нового времени. А еще давайте также избавимся от скульптур, размещенных в неправительственных пространствах, всех этих десятков Франко и Муссолини, которые пылятся в музеях “исторической памяти”.
Пусть музеи останутся пустыми, а пьедесталы голыми. Пусть на них ничего не будет установлено. Нужно оставить место для утопии, независимо от того, придет ли она когда-нибудь. Нужно освободить место для живых тел. Меньше металла и больше голоса, меньше камня и больше плоти.
Все, абсолютно все демонтированные статуи должны быть перемещены на другое место и, вместо того, чтобы они возвышались, нужно сделаны так, чтобы они стояли на земле, бок о бок, на расстоянии около двух метров друг от друга, как будто поддерживая социальную дистанцию, чтобы защитить себя от вирусного заражения – насилие, террор и ненависть являются более заразными, чем любой вирус.
Посетители могли бы прогуляться среди них в этом безмолвном мавзолее ужасов истории Нового времени, прикоснуться к ним, познакомиться с ними, посмотреть им в глаза, возможно, однажды простить их.
Что касается обезглавленных статуй (подобное отнюдь не является новинкой; например, в столице Мартиники, Фор-де-Франс, с 1991 года императрица Жозефина стояла обезглавленной, после того как ей голову оторвали активисты в знак протеста против ее соучастия в восстановлении рабства при Наполеоне – и вплоть до июля прошлого года, когда статуя была полностью уничтожена), то можно было забрать обезглавленную часть тела, а разбитые на куски фигуры раскидать среди тел, которые еще целы.
Как в общественном пространстве, так и в бессознательном, фрагмент иногда может быть более мощным, чем полный объект, точно так же, как отсутствие может быть более значимым, чем присутствие.
Нужно подыскать хорошее место для этого гигантского переработанного монумента глобальной некрополитике Нового времени. Одним из вариантов могла бы стать установка статуй на главной площади испанского города Бургос в нескольких шагах от Каса-дель-Кордон, где Колумб, как говорят, подписал соглашение с католическими монархами, чтобы отправиться в свое трансатлантическое путешествие.
Их можно было бы разместить в порту Ливерпуля или на Площади Согласия в Париже, или напротив Морской Биржи во французском Бордо, или в садах Королевского дворца Брюсселя… Нет недостатка в подходящих местах, но ни одно из них не было бы достаточно большим, чтобы вместить их все. Так что, возможно, лучшим местом, чтобы поставить их вряд, была бы линия, которая в точности очерчивает границы Европы и Соединенных Штатов, как она определяется сегодня их соответствующими правительствами.
Эта пунктирная Стена Позора заменит барьеры и рвы, стены и заборы, пограничные полицейские участки и таможенные посты. Все эти статуи, расположенные на расстоянии нескольких метров друг от друга, встанут там сигналом, что территории, которые в настоящее время определяются как Европа и США, являются результатом их практик и дискурса насилия. И там они бы встали навсегда как последние в истории границы, напоминая нам о том, кем мы были, пока в один прекрасный день они бы не упали от ветра, толчка прохожего (которых уже не надо было бы называть мигрантами) или растворились под дождем.
А пока опрокинутые и унесенные статуи разваливаются, давайте используем пустые пьедесталы, оставленные во всех городах, в качестве перформативных платформ, на которых могут стоять другие, живые тела. Мы страдаем не от забвения нормативной истории, а от систематического стирания истории угнетения и сопротивления. Нам больше не нужны статуи.
Давайте не будем больше требовать мрамор или металл, чтобы они украсили эти пьедесталы. Давайте поднимемся на них и расскажем о наших собственных историях выживания и освобождения.
* * * * *
1] На самом деле в Одессе на территории завода “Прессмаш” – прим. пер.
[2] В связи с тем, что скульптура напоминает о колониальной истории и на ней присутствует изображение тела короля, она подверглась цензуре со стороны институции на выставке “Тварь и суверен” (2015) Музея современного искусства в Барселоне.
Источник: ArtForum
