Множественности обществ восточной Европы и северной Евразии погрузились в жидкую современность. Раньше эти общества можно было назвать постсоветскими, но поскольку они преимущественно утратили импульс постсоветского перехода, теперь точнее их называть либо географически — восточная Европа и северная Евразия, либо «геополитически» — пограничный зазор между западной Европой и Китаем.
Распад СССР привел к тому, что советские множественности перераспределились в новых государственных образованиях указанного региона. Перераспределение было сложным и не все множественности вошли в «национальные проекты», оказавшись в некрополитических отстойниках «непризнанных государств». А новые национальные государства строились в тени социального воображаемого «посткоммунистического перехода»: от авторитаризма к демократии, от идеологической монополии к идейному плюрализму, от многонационального государства к национальной республике, от большого (слишком опекающего) правительства к маленькому (и безразличному), от командно-административной экономики к рыночной. И это воображаемое придавало смысл жизни и действиям постсоветским поколениям постсоветских обществ.
Собственно говоря, «постсоветский переход» был тем «течением» современности, которое сменило «долгий советский модерн». Зигмунт Бауман верно заметил, что к концу ХХ века, структура модерности достигла такой скорости и такого разнообразия изменений, что вовсе утратила любую структуру. Из-за того, что в разных социальных пространствах и секторах скорость была разной, и почти везде — крайне высокой и разнонаправленной, модерность престала институализироваться, кристаллизироваться в сколько-нибудь долго длящиеся рамки и структуры. Наша современность статал «liquid modernity».
Перевод этого термина на славянские языки симптоматично проблематичен. К примеру, в начале 2000-ых переводчики на русский спорили — этот модерн жидкий или текучий? Все основания были, конечно же, для перевода «текучий». Если структур нет, то современность развивается струйно, потоками в будущее и заворотами демодернизации. Но и те, кто использовал термин «жидкая современность», не ошибались: просто они смотрели не на аргументы Баумана, а на социальную реальность, в которые погружались наши общества, терявшие импульс — реальный или воображаемый — постсоветского развития.
Действительно, в начале третьей декады ХХI века, несмотря на финансовые, военные и биополитические вызовы, неструктурированные множественности восточной Европы и северной Евразии пребывают в дистопии жидкой современности.
В моих книгах «Развитие и дистопия» и «Диалектика современности в Восточной Европе» я пытался осмыслить (каюсь, осмыслить слишком оптимистически) пути развития восточноевропейских народов. Но в этой колонке я хочу отметить нечто, что в упомянутых книжках я не раскрыл, а именно: отсутствующую структуру жидкой современности европейско-китайского зазора.
Регион, казавшийся еще недавно пространством построения то коммунизма, то демократии, действительно претерпевал изменения. Многие из них на какое-то время — от жизни одного поколения до двух-трех лет — делали то или иное сообщество более образованным, обеспеченным, свободным или счастливым. Или закрепощенным, подчиненным, порабощенным. Но закрепления изменений не происходило, они таяли, как вечная мерзлота под влиянием глобального потепления и становились трясиной, гасящей любые импульсы извне и изнутри.
Жидкая модерность бесструктурна, но не бесформенна. Множественности нашего региона пребывают в рамках заданных внешнеполитическими структурами ЕС, НАТО и Китая. Но в большей степени эту форму придают «дамбы» военных, политических и социально-экономических конфликтов, или запруды невыполнимых геополитических выборов, которые фрагментируют населения, обессиливают множественности в самоедстве, подрывают социально-экономический и научно-технологический прогресс.
Процессы в жидкой современности происходят не в виде течений, струй, тенденций или трендов, а в виде недолгих бурлений и кратковременных водоворотов между дном и поверхностью. Жидкое качество позволяет породам подыматься в водоворотах на поверхность, или осаживаться на дно. Но и то, и другое — не меняет ни формы, ни содержания культурной ситуации.
Дамбы, взвесь, дно и поверхность — ключевые измерения жидкой современности. Поверхность и берега — это часть Геи, а дно и сопредельные глубины — особый лимб Хтонии. Чем глубже жижа, тем страшнее жители — «глубинные народы», «автохтоны-трипольцы», институционалы колпамяти, жрецы генокодов, аналитики постправды и просто гоголе-достоевско-сологубо-мамлеевские современники.
В жидкосовременных политиях лица, принимающие решения, организуются в виде элитных групп, конкурирующих либо за контроль над воображением множеств, либо за контроль над властными центрами — плавающими сгустками административной, военной, силовой, финансово-экономической или идеологической власти. Первые группы меняются на выборах, но электоральные бурления ничего во взвесях не меняют. А вторые группы, хоть и долго держатся на плаву, не укоренены и не структурированы, они рискуют засохнуть и их все время пытаются притянуть к какому-то геополитическому берегу.
В жидкосовременных обществах нет вершин, но есть глубины. Осевшие породы не слагаются в крупные солидарные страты, а предпочитают комки и трясинные взвеси. Если глобальная погода их подсуживают, они могут торфяно дымить. Но и это не меняет их трясинной формы.
Чтобы вернуться в такие общества прогрессу и модернизации нужны невероятные, почти чудесные сверхусилия. А пока эти сверхусилия не применены и чудо не свершилось, жидкая современность питает малокалорийным продуктом невообразимые сообщества восточной Европы и северной Евразии.
Фото: кадр из фильма “Властелин колец: Две твердыни” Питера Джексона (2002; источник).
Источник: Koine
