Триумф неолиберализма и его кризис изменили условия экономической и политической жизни, но вместе с тем они запустили социальное, антропологическое преобразование, произведя новые фигуры субъективности. Гегемония финансов и банки породили задолжавшего. Контроль над информацией и сетями коммуникации породил медиазависимого. Режим безопасности и широко укоренившееся чрезвычайное положение сконструировали фигуру, терзаемую страхом и жаждой защиты, — поднадзорного. А разложение демократии выковало странную, деполитизированную фигуру —представляемого. Эти субъективные фигуры породили социальное поле, на котором — и против которого — приходится действовать движениям бунта и сопротивления. В дальнейшем мы увидим, что эти движения обладают способностью не только отвергать эти субъективности, но и переворачивать их и создавать фигуры, способные выражать их независимость и их готовность к политическому действию. Но сначала нам надо исследовать природу этих субъективных фигур неолиберального кризиса.
Задолжавший
Иметь долги становится сегодня повсеместным условием жизни в обществе. Жить, не влезая в долги, почти невозможно — кредит на обучение, ипотека, машина в кредит, услуги врача и т.д. Система социальной защиты перешла от обеспечения всеобщего благосостояния к обеспечению всеобщего состояния задолженности, поскольку займы становятся основным средством обеспечения социальных нужд. Долг — это основание, на котором выстраивается ваша субъективность. Вы выживаете тем, что набираете долги, и живете под грузом ответственности за них.
Долг контролирует вас. Он муштрует ваше потребление, прививая вам аскетизм и зачастую оставляя вам лишь стратегии выживания, но помимо этого он еще и диктует, в каком ритме вам работать и какой выбор совершать. Если вы оканчиваете университет должником, то, чтобы выплатить долг, должны согласиться на первую же оплачиваемую должность, какую вам предложат. Если вы купили жилье в ипотеку, то должны пообещать себе, что не потеряете работу, не поедете отдыхать и не возьмете учебный отпуск. Смысл долга, как и рабочей этики, в том, чтобы не давать вам ни отдыху ни сроку. Если рабочая этика рождается внутри субъекта, то долг возникает как внешнее принуждение, но вскоре прокладывает себе путь вовнутрь. Долг обладает моральной властью; эта власть держится на штыках ответственности и вины, которые быстро могут стать навязчивой идеей. Вы ответственны за свои долги и повинны в тех трудностях, которые они создают в вашей жизни. Задолжавший — это несчастное сознание, делающее вину формой жизни. Для тех, у кого нет средств на то, чтобы получать удовольствие от жизни, радость деятельности и созидания мало-помалу превращается в кошмар. Жизнь продана врагу.
<…>
Когда-то существовала масса наемных работников; сегодня существует множество подверженных риску работников. Первые эксплуатировались капиталом, но та эксплуатация была замаскирована мифом о свободном и равном обмене между собственниками товаров. Последние продолжают эксплуатироваться, но главенствующий образ их отношения к капиталу выстраивается уже не как равные отношения обмена, но скорее как иерархичное отношение должника к кредитору. Согласно меркантилистскому мифу о капиталистическом производстве, собственник капитала встречает собственника рабочей силы в рыночном пространстве, и они совершают справедливый и свободный обмен: я даю вам мой труд, а вы мне — заработную плату. Это был, иронически пишет Карл Маркс, эдем, где господствуют только «свобода, равенство, собственность и Бентам». Нет нужды напоминать вам, сколь фальшивы и подложны эти предполагаемые свобода и равенство на самом деле.
Но капиталистические трудовые отношения изменились. Центр тяжести капиталистического производства перекочевал за пределы фабричных стен. Общество стало фабрикой или, вернее, капиталистическое производство распространилось таким образом, что рабочая сила целого общества так или иначе оказывается под контролем капитала. Целый ряд наших производительных способностей все больше эксплуатируется капиталом — наши тела и наши умы, наша способность к общению, наш интеллект и способность к творчеству, наши аффективные отношения друг с другом и прочее. Жизнь как таковая поставлена к станку.
С этой переменой изменяется и основное взаимоотношение между капиталистом и рабочим. Капиталист, надзирающий за заводом, направляющий и муштрующий рабочего в целях получения прибыли, — не такова ныне типичная сцена эксплуатации. Сегодня капиталист находится дальше от сцены, а рабочие создают богатство более автономно. Капиталист накапливает богатство в первую очередь посредством ренты, а не прибыли: эта рента чаще всего принимает финансовую форму, и обеспечивают ее финансовые инструменты. Тут-то и появляется долг как оружие, при помощи которого поддерживаются и контролируются отношения производства и эксплуатации. Эксплуатация сегодня основывается в первую очередь не на (равном или неравном) обмене, а на долге, то есть на том, что 99 процентов населения подчинено — задолжало работу, деньги или повиновение — 1 проценту.
<…>
Медиазависимый
В прежние эпохи часто казалось, что в информационном отношении политическое действие сковывалось тем, что у людей не было должного доступа к информации или средств для того, чтобы вступать в коммуникацию и выражать собственные взгляды. Действительно, сегодня репрессивные правительства стараются ограничить доступ к вебсайтам, закрывают блоги и страницы на Фейсбуке, устраивают нападения на журналистов и в целом перекрывают доступ к информации. Несомненно, противостояние таким репрессиям — важная борьба, и мы неоднократно видели, как информационные сети и каналы доступа к ним в конечном счете неизбежно преодолевают все подобные барьеры, расстраивая попытки заблокировать и заставить замолчать.
Нас, однако, беспокоит то, как сегодняшние медиазависимые субъекты страдают от противоположной проблемы, подавляемые переизбытком информации, коммуникации и самовыражения. «Проблема больше не в том, чтобы люди себя выразили, — объясняет Жиль Делез, — а в том, чтобы обеспечить маленькие промежутки уединения и тишины, в которых они могли бы в конце концов найти что сказать. Репрессивные силы не пресекают самовыражение людей, а скорее заставляют их себя выражать. Это такое счастье, когда вам нечего сказать, право ничего не говорить, ведь только тогда есть шанс произнести нечто редкое — и все более редкое, — то, что стоит того, чтобы это высказать». Но вообще-то проблема переизбытка не гомологична проблеме недостатка, и дело даже не в количестве. Делез, похоже, напоминает здесь о парадоксе, выдвинутом на первый план Этьеном де ла Боэси и Барухом Спинозой: иногда люди борются за свою кабалу так, словно в ней их спасение. Может ли так быть, что, по собственной воле вступая в коммуникацию и занимаясь самовыражением, ведя блоги, просматривая страницы в Интернете и сидя в социальных сетях, люди укрепляют репрессивные силы, а не противостоят им? Зачастую, говорит Делез, вместо информации и коммуникции мы нуждаемся в тишине, необходимой для мысли. Это не такой уж и парадокс. Для Делеза цель не в молчании как таковом, а в том, чтобы нам было что сказать. Другими словами, в вопросах политического действия и освобождения на карту поставлено в первую очередь не количество информации, коммуникации и самовыражения, а скорее их качество.
Значение информации и коммуникации для репрессивных структур (или для проектов освобождения) усиливается тем, что трудовые практики и экономическое производство все больше зависят от медиа. Технологии распространения информации и обмена ею становятся все более важными во всех типах производственных практик и имеют ключевое значение для тех видов кооперации, которые необходимы для нынешнего биополитического производства. Кроме того, многих рабочих, особенно в ведущих странах, средства связи и социальные сети, похоже, одновременно освобождают и приковывают к их работе. С вашим смартфоном и беспроводной связью вы можете отправиться куда угодно и по-прежнему быть на рабочем месте, что, как вы быстро понимаете, означает, что, где бы вы ни находились, вы все равно работаете! Зависимость от медиа — главный из факторов, все больше размывающих границы между работой и жизнью.
<…>
Поднадзорный
Становится не по себе, когда задумываешься о всей той информации, которую о тебе непрерывно собирают. Разумеется, вам известно, что в определенных местах и ситуациях наблюдение усилено. Пройдите через охрану аэропорта, и ваше тело и вещи просканируют. При въезде в определенные страны у вас возьмут отпечатки пальцев и отсканируют сетчатку. Станьте безработным, встаньте на трудовое пособие, и вас подвергнут другим проверкам, фиксирующим ваше усердие, ваши намерения и успехи. Клиники, государственные учреждения, школы — все они проводят собственные проверки и имеют собственные системы хранения данных. Так бывает, не только когда вы отправляетесь в какое-то особенное место. Прогулка по улице, скорее всего, будет записана несколькими камерами видеонаблюдения, ваши покупки по кредитной карте наверняка будут отслежены, а ваши звонки по мобильному телефону легко перехватить. В последние годы технологии слежения совершили скачок и проникли глубже в общество, в наши жизни и наши тела.
<…>
В поднадзорном обществе есть два типа действующих лиц: заключенные и охранники. И вас призывают играть обе эти роли одновременно.
Поднадзорный — это создание, которое живет и горя не знает при чрезвычайном положении, где нормальное функционирование правопорядка и сложившиеся обычаи и формы межчеловеческих связей приостановлены всеобъемлющей властью. Чрезвычайное положение — это состояние войны; в наши дни в некоторых частях мира эта война вялотекущая, а в других она протекает весьма интенсивно, но прекращением войны нигде и не пахнет. Не стоит принимать это чрезвычайное положение за какое-то естественное состояние человеческого общества и не надо воображать, будто оно есть сущность современного государства или конечная точка, к которой тяготеют все современные фигуры власти. Нет, чрезвычайное положение — это форма тирании, которая, как и все тирании, существует лишь потому, что мы добровольно ей покоряемся.
Утверждение, что мы — объекты и субъекты надзора, подобно заключенным и охранникам в тюремном обществе, не означает, что все мы находимся в одном и том же положении или что больше нет разницы, быть в тюрьме или на свободе. В действительности за последние десятилетия число тюремных заключенных во всем мире колоссально выросло, особенно если учитывать не только обычные тюрьмы, но и меры судебного надзора, карантинные центры, лагеря для беженцев и несметное число прочих форм заключения.
Это скандал — или, вернее, это должно стать скандалом, и удивительно, почему же этого не происходит, — что в США численность тюремных заключенных, достигнув послевоенного минимума в начале 1970-х годов, с тех пор выросла более чем на 500%. США отправляют за решетку больший процент своего населения, чем любая другая страна в мире. Даже при всем сверхплановом строительстве тюрем в последние десятилетия камеры по-прежнему переполнены. Этот невероятный прирост нельзя объяснить ростом преступности среди американского населения или тем, что правоохранительные органы стали лучше работать. В действительности уровень преступности в США за этот период изменился незначительно.
<…>
Страх — это главное, что побуждает поднадзорного принять не только свою двойную роль при режиме слежения (наблюдателя и наблюдаемого), но и тот факт, что столь многим другим оставлено еще меньше свободы. Поднадзорный живет в страхе перед наказанием и внешними угрозами одновременно. Страх перед господствующей властью и полицией тоже вносит свой вклад, но более важен и более действенен страх перед опасными другими и неизвестными угрозами — обобщенный социальный страх. В каком-то смысле у тех, кто в тюрьме, меньше поводов для страха; точнее говоря, нависающие над ними угрозы со стороны тюремной машины, охранников и других заключенных хотя и страшны, но относительно ограниченны и опознаваемы. При режиме же безопасности страх — это пустое означающее, в котором могут появиться все виды ужасающих фантомов.
Представляемый
Нам постоянно говорят, что мы находимся посреди длинной исторической траектории, ведущей от разнообразных форм тирании к демократии. Пусть даже кое-где людей угнетают тоталитарные или деспотические режимы, представительные формы правления, претендующие на то, что они являются одновременно демократическими и капиталистическими, распространяются все больше. Всеобщее право голоса ценится и применяется на практике — хотя и с разной степенью эффективности — по всему миру. Всемирный капиталистический рынок, говорят нам, всегда способствует распространению модели парламентского представительства как инструмента включения населения в политику. И тем не менее среди движений 2011 года много таких, участники которых отказываются, чтобы их представляли, и подвергают самой серьезной критике структуры представительного правления. Как смеют они осыпать бранью драгоценный дар представительства, завещанный им Новым временем? Они что, хотят назад в темные времена непредставительного правления и тирании? Конечно, нет. Чтобы понять их критику, мы должны осознать, что представительство — это на самом деле не механизм демократии, а наоборот, препятствие для ее осуществления, и мы должны увидеть, как в фигуре представляемого соединяются фигуры задолжавшего, медиазависимого и поднадзорного и одновременно выражается конечный результат их подчинения и разложения.
Власть финансов и богатства, прежде всего, отнимает у людей возможность объединяться и создавать организации, которым были бы по карману все более дорогие предвыборные кампании. Только если вы богаты, очень богаты, вы можете вступить в соревнование за свой счет. В противном случае, чтобы достичь той же цели, необходимо подкупать и быть подкупленным. Попав в правительство, избранные представители продолжают самообогащаться. Во-вторых, разве можно в политике сконструировать какие-то истины, не контролируя влиятельные СМИ? Лобби и капиталистические кампании по финансированию чрезвычайно эффективны, когда надо привести к власти правящие нами политические касты. Символическое сверхопределение господствующих СМИ всегда сдерживает — и часто блокирует — общественное продвижение тех, кто борется независимо, народных союзов и диалектику движений и правительств. Короче, ведущие СМИ создают препятствия для любой вновь возникшей формы демократического участия. В-третьих, страх, испытываемый поднадзорным, производится с помощью практикуемой ведущими СМИ коварной и зловещей тактики запугивания.
<…>
Представляемый осознает крах структур представительства, но не видит альтернативы, и его вновь охватывает страх. На этом страхе взрастают популистские или харизматические виды политики, уже даже не притворяющейся представительной. Отмирание гражданского общества с его обширной сетью институтов было частично результатом того, что в обществе снизилась социальная роль рабочего класса, его организаций и союзов. Другой причиной были обманутые надежды на преобразования или, вообще говоря, самоубийство предпринимательской способности, разжиженной гегемонией финансового капитала и исключительной важностью ренты как механизма социального сплочения. Социальная мобильность в этих обществах становится, особенно для тех, кого в прошлом называли буржуазией (тогда это был средний класс, а теперь, в кризис, он часто смешивается со слоями пролетариата), погружением в темную, бездонную дыру. Страх правит. В итоге приходят харизматические лидеры, чтобы защитить эти классы, и популистские организации, чтобы убедить их, что у них есть идентичность, но это всего лишь принадлежность к той или иной социальной группе, которая уже не имеет внутренней сплоченности.
<…>
А что же представляемый? Что остается от качеств этой фигуры как гражданина в этом глобальном контексте? Больше не принимая активного участия в политической жизни, представляемый обнаруживает себя бедняком среди бедняков, сражающимся в джунглях этой социальной жизни в одиночку. Если он не пробудит свое жизненное чувство и не вернет себе вкус к демократии, то он станет чистым продуктом власти, пустой оболочкой механизма управления, который больше не нуждается в гражданине-рабочем. Таким образом, представляемый, как и другие фигуры, есть продукт мистификации. Так же как задолжавшему отказано в контроле над его производительной социальной способностью; так же как интеллект, аффективная способность и способность к языковым изобретениям медиазависимого больше не принадлежат ему; и так же как поднадзорный, живя в мире, сведенном к страху и ужасу, лишен всякой возможности сближающего, справедливого и любящего социального обмена, так и представляемые потеряли доступ к результативному политическому действию.
Таким образом, члены столь многих движений 2011 года потому направляют свою критику против политических структур и форм представительства, что ясно понимают, что представительство, даже когда оно эффективно, скорее препятствует демократии, чем способствует ей. Куда, спрашивают они, делся проект демократии? Как можно снова его задействовать? Что значит вернуть назад (а по сути, воплотить в жизнь впервые) политическую власть гражданина-рабочего? Один из путей, учат нас движения, лежит через восстания и бунты против обедневших и лишенных своего потенциала фигур субъективности, кратко описанных нами в этой главе. Демократия будет воплощена в жизнь только тогда, когда возникнет субъект, способный ухватить ее и привести в действие.
Перевод с английского Даниила Аронсона.
Полный текст статьи «Субъективные фигуры кризиса» Майкла Хардта и Антонио Негри можно будет прочитать в новом номере журнала «Синий диван». Презентация номера пройдет в январе 2015 года.
