В последние годы наблюдаются очевидные признаки возвращения истории в публичную сферу: не только память, но и исторические гранднарративы снова востребованы. Эпоха «конца истории», видимо, завершилась.
Но наблюдаем ли мы возвращение того самого историзма, который определял мышление до «конца истории», провозглашенного Фрэнсисом Фукуямой в начале 1990-х годов? Или речь идет о принципиально новом феномене?
Чтобы ответить на этот вопрос, следует разобраться, что именно закончилось с «концом истории». Фукуяма связывал «конец истории» с завершением эпохи идеологического противостояния победой либерализма в глобальном масштабе. Многочисленные критики этой концепции вполне справедливо утверждали, что победившая в этом противостоянии идеология вряд ли справится с задачей репрезентации будущего мира, а глобализация встретит на своем пути препятствия, некоторые из которых, возможно, окажутся роковыми.
Однако история, похоже, всё-таки закончилась. Хотя и не в том смысле, о котором писал Фукуяма. «Конец истории» он относил к историческим гранднарративам, которые определялись конкурирующими идеологиями, а не к событийной истории. Между тем, мутации капитализма, который стал потребительским, глобальным и цифровым, разрушили именно событийную историю. В своей книге L’illusion de la fin Жан Бодрийяр сформулировал как минимум три гипотезы, объясняющие распад истории. Во-первых, история оказывается невозможной, если ускорение коммуникативного обновления разрушает ее связь с событиями. Во-вторых, массовые коммуникации индифферентны к любым историческим событиям, которые поглощаются в «черной дыре» современных медиа. И в-третьих, история превращается в симулякр, если невозможна её изоляция от её бесконечного «совершенствования» (переписывания) под влиянием активной информационной экспансии. Сегодня, в условиях вызванной COVID-19 информационной эпидемии, эти предположения, находят вполне убедительные подтверждения (несмотря на противоречивость их оснований).
Если ставший привычным за последние два с половиной столетия историзм ушел в прошлое, то какая история «возвращается»?
С «концом истории» завершилась прежде всего эпоха ее рациональных моделей, которые были подчинены не только целям идеологического противостояния, но и принципам научной достоверности (даже если исторические факты служили идеологическим, а не научным моделям). Идеологическая борьба в условиях биполярного мира не допускала столь откровенного пренебрежения достоверностью. Вернувшаяся в публичную сферу история апеллирует уже не к разуму и достоверности, а к аффектам и зрелищности. История перестала быть литературной и стала видимой. Она превратилась в объект потребления, который должен провоцировать максимально возможные потоки туристов, ссылок и лайков. Как заметил Эрик Хобсбаум, открытие новых исторических музеев, объектов наследия и исторических парков связано с созданием вымышленной истории ― как для наций, так и для отдельных групп. Историзм стал «гибридным»: признаки научной достоверности отдельных фактов соединяются с мифологемами, достоверность которых проверить невозможно.
Это довольно опасная тенденция. И даже не потому, что основанием исторического нарратива оказывается не научная модель, а вымышленная конструкция. Более опасной представляется склонность к упрощению истории и сведению её к мифологической поляризации добра и зла. В этом случае наиболее сильным аффектом, связанным с возвращением истории, становится ненависть. Не только на постсоветском пространстве, но и в других регионах мира современные противоречия опрокидываются в прошлое, а призраки прошлых войн материализуются в новых конфликтах. Охватившая мир пандемия провоцирует расцвет конспирологии, питающейся таким «гибридным» историзмом.
История ― символический ресурс, который проявляет себя амбивалентно. Обеспечивая идентичность одних, она может способствовать опасному исключению других. Поэтому с ее возвращением в публичную сферу актуальной становится и философская критика нового историзма.
Автор: Дмитрий Горин
Источник: koine
