Киев. 23 июля 2015 года (Общая тетрадь). Современное человечество живет в прекрасном новом мире, возникшем благодаря разрыву с традиционным прошлым человечества. Соблазн быть независимой и неповторимой личностью привел многие поколения мужчин и женщин к существованию в новой культурной ситуации, в которой время и пространство изменили свои формы и содержание. Этот хронотоп современности сложился как совокупный результат запланированных и неожиданных последствий искушения рациональностью. Создав новую норму и став источником нормативности, люди-индивидуальности вошли в мир горячо желаемых целей и неожиданных достижений.
Искушение редко ведет к желаемому. Обещания модернизации привели нас к неожиданно сложной ситуации. Ученые-революционеры XVII-XVIII веков мечтали о «просвещении тьмы» и «упорядочения хаоса»[1] и их мечты воплотились. Тем не менее, реальное просвещение само по себе оказалось источником системных ограничений, а рациональный порядок зачастую погружал жизнь человека в парадоксальный рукотворный хаос. Человеческий разум оказался одновременно источником обещаний свободы и вездесущего контроля, неограниченного творчества и беспрецедентного насилия. Ризома (“корневище”, клубок нелинейных связей) культурных жизненных миров и человеческой подлинности находится под постоянно возрастающей угрозой. Эра модерности была слишком сосредоточена на veritas, что привело к заметному дефицитуcaritas.
Модерность в первую очередь основана на идее универсальности человеческих интересов и неограниченности возможностей разума. Культуры стали современными, совершив крутой поворот, благодаря которому инновации обрели господство над прецедентом. Баумановская метафора «кристалл традиций»[2] истолковывает архаическое общество как то, которое воспроизводит себя по ранее существовавшим лекалам. Традиция, прошлое, были источником легитимности существующего порядка. Ворвавшись в жизни культур, непостоянная структура модерности размыла пределы локальных традиций и заменила их идеей универсальных принципов человеческой природы. Хронотоп модерности во стократ усилил творческую энергию индивидов, чтобы положить начало новым начинаниям во всех сферах жизни, в том числе политике и экономике, семье и религии, образовании и общественной жизни. Люди действительно стали творцами своих судеб.
Если рассматривать второе десятилетие XXI-го века с точки зрения истории модерности, становится ясно, что разрушение границ традиций сделало возможным создание глобального человечества. Современные универсальные ценности глубоко трансформировали общества. Это преобразование связано с разделением всех взаимодействий между людьми на две сферы: публичную и приватную.[3]
Обе сферы определены своими специфическими интересами и инструментами. Публичная сфера была построена как пространство политической свободы, легитимной власти и разговора[4] об общем благе. Приватная сфера включает области интимной, семейной, деловой и религиозной жизни. Эта публично-приватная дифференциация происходит на основе универсальных принципов и ценностей, общей структурной особенности современных обществ.
Несмотря на то, что структурирование на публичную и приватную сферы фактически произошло во всех современных обществах в соответствии с идеальным замыслом модерности, тем не менее эти сферы стали сценой непредвиденных событий. Публичность из многообещающего принципа реализации свободы претерпела коррумпирующее воздействие инструментальной рациональности[5], что привело к возникновению Системы, совокупности анонимных сил, непреднамеренных последствий рационализированных коллективных действий людей.[6] Под влиянием отрывающейся от жизненных интересов человека Системы, приватная сфера зачастую превращалась в гетто для ризомы жизненного мира. Кроме того, существование дихотомии все чаще оказывалось под вопросом из-за вмешательства Системы в вопросы жизненного мира. Такая «колонизация жизненного мира» происходила, когда автономная Система вторгалась в дела жизненного мира, подрывая индивидуальные свободы, традиционные формы жизни и био-культурные условия человеческого существования.[7]Таким образом, история современности не дала оснований верить в линейный прогресс или хотя бы в более-менее последовательную трансформацию публичных и приватных институтов. Современность полна неожиданных трагичных открытий относительно пределов разума и человеческого потенциала.
В историософском плане можно говорить о трех важнейших аспектах нынешнего понимания современности:
Во-первых, несмотря на универсальность своих идеалов, принципов и норм, модерность также многообразна, как и архаика. В этом вопросе, глобальная модерность – лишь общее название для различных местных, суб- и супер-региональных «модерных проектов». Мы имеем дело не с модерностью, но с многими модерностями, имеющими свои специфические локальные различия.
Если первый аспект связан с географическим разнообразием модерности, то второй касается ее временной нерегулярности и неоднородности. Различные локальные культуры запускали свои проекты современности в разное время. Локальные модернизации стартуют не только под воздействием внутренних сил обществ, но и в политическом, социально-экономическом и культурном взаимодействии с уже модернизированными и / или модернизирующимися обществами. Это пространственно-временная сложность модерности также отражается в неравномерности региональных переходов от одного этапа глобальной модернизации в другую. Довольно часто конкуренция проектов приводит к демодернизации неконкурентосопособных проектов, когда обратное развитие модернизированных обществ ведет к попыткам кристаллизации новых якобы традиционных культур с непредсказуемыми результатами взаимной колонизации жизненного мира и Системы. Сложная модерность разнообразна и множественна как во временном, так и в географическом смысле.
Мой третий тезис вытекает из двух вышеназванных. Постсоветские общества, в том числе белорусское, российское и украинское, переживают весьма противоречивый исторический период. В дополнение к рискам, возможностям и ограничениям человеческой жизни, присутствующим в социальной, экономической и политической модернизации, постсоветская современность демонстрирует возрастающую тенденцию к демодернизации. Эта демодернизация развязала социальные силы, которые уничтожают и политическую рациональность, и культурные традиции, что приводит к возникновению такой культурной ситуации, когда ни рациональность, ни традиция не могут дать человеку смысл жизни, нравственный ориентир или политическую свободу.
Предотвращение трагедий нового века, превосходящих кровавый ХХ век, терапия восточно-европейских модерностей, достижение «порядка открытого доступа», – это ответственность всех живущих сейчас в нашей части планеты.
1. Пространственный полиморфизм модерности
Модерность – это общее название для ситуации, в которой человеческие общества оказалась под воздействием глубокой рационализации ценностей, норм и практик. Традиционное мировоззрение архаики, где истина, добро и красота совпадали, претерпело дифференциацию, и привело к возникновению современности с ее наукой, этикой и эстетикой. Развитие человеческих обществ, где господствуют рациональные структуры модерности, таким образом, называется модернизацией (становлением модерности).
Теории, разработанные под влиянием идей Макса Вебера, рассматривают модернизацию как совокупность взаимодополняющих изменений ценностей, идентичностей, форм политической и экономической жизни. Каждая из линий изменений включала в себя следующие процессы:
- ценности: приоритет индивидуального опыта и самореализации над культурным прецедентом и выживанием, секуляризация;
- идентичности: концептуализация и практическое применение идеи права, изобретение индивидуальности как политического и экономического агента, институционализация формального образования как «индустрии индивидов», городская жизнь как доминирующая форма жизни;
- политика: формирование рационально-институализированных политических систем с разделением ветвей власти, развитие политических институтов способных управлять очень большими коллективами (империей, нацией и / или сетевыми обществами), установление глобального политического порядка;
- экономика: признание денег как ценности, накопление и воспроизводство капитала, развитие производства, повышение производительности труда.
Суммируя эти теории, Юрген Хабермас описал процесс «становления модерными» следующим образом:
«В результате того, что картины мира распадаются, а доставшиеся по наследству проблемы расчленяются в соответствии со специфическими аспектами — истины, соответствия нормам, подлинности или красоты, и могут рассматриваться как вопросы познания, справедливости, вкуса, в Новое время происходит дифференциация ценностных сфер науки, морали и искусства. В соответствующих культурных системах деятельности институализируются научные дискурсы, исследования в области морали и теории права, создание произведений искусства и художественная критика как дело специалистов».[8]
В человеческой истории, событие перехода от архаики к современности («плавление кристаллизированной традиции» Зигмунта Бауманна[9], «патогенез общества» Рейнхардта Козеллека[10] или «диссоциация традиционного мировоззрения» Юргена Хабермаса) занимало долгое время – и продолжается по сей день во всех регионах мира. Событие разрыва с традиционным обществом началось в Западной Европе одновременными процессами (1) возникновения современной науки, меняющей понимание мира и места человека в нем, (2) великих географических открытий и (3) разрушением церковного единства Запада, реформацией с его особым пониманием роли индивида. Эти, одновременно разрушительные (для традиционных форм жизни в Европе, Америке, Азии, Австралии и Африке) и творческие (для новых – современных – форм жизни) процессы запустили длительный путь модернизации, которая в XIX веке стала доминирующим порядком в большинстве стран Европы и Северной Америки, а в ХХ веке стала глобальной реальностью. Со своего начала и до сих пор, модерность была неразрывно связана с целостным пониманием человечества, как универсального исторического субъекта и универсального значения автономного субъекта.
В течение истории последних трех-четырех столетий принципы, методы, модели и образцы западной модерности стимулировали похожие процессы рационализации культуры в других частях мира. Видение человечества как единого целого двигало модернизацию во всех уголках мира, но, при этом, распад традиционных мировоззрений и возникновение современных обществ происходило по-своему: со своей скоростью и в сотрудничестве и конкуренции с другими локальными проектами Модерна.
Сегодня World Values Survey описывает глобальную модернизацию как карту с географически и культурно различными «регионами». Эти регионы имеют различный уровень влияния рациональных секулярных ценностей и ценностей самовыражения на индивидуальную и коллективную жизнь людей. Группа исследователей под управлением Христиана Вельцеля и Рональда Ингелхарта пришла к выводу, что в погоне за эмансипацией личности и распространением интереса к демократии, мы по-прежнему имеем разные локальные реакции на современные ценности и практики.[11] Их исследование также показывает, что современные ценности по разному влияют на общества, находящиеся на разных этапах модернизации.[12]
Да, модернизирующая рациональность в корне изменила мир, в котором мы живем. Однако, хотя модерность имела общие универсальные цели и общее геоисторическое начало в Западной Европе, переход к ней исторически-длительные человеческие коллективы переживали по разному в разных частях мира. Понимание культурной сложности современности позволило Шмуэлю Эйзенштадту артикулировать со-отношение между западными и другими локальными модерностями:
«Западные модели модерности – не единственные ”аутентичные” модерности, хотя они и являются историческими прецедентами».[13]
Сегодняшний мир состоит из множества возникающих, развивающихся и распадающихся локальных модерных проектов. В геоисторическом плане, современность включает в себя:
1) беспокойный XVI век в Западной Европе с культурами выжившего нового понимания религиозной, научной, информационной, политической и экономической жизни и организации,
2) абсолютистские американо-европейские XVII-XVIII века,
3) социальные миры великих революций во второй половине XVIII-го века,
4) глобальные империи, вмешивающиеся в традиционные общества во всем мире в XIX-XX веках,
5) тоталитарные модернизационные проекты СССР, Китая и других обществ Дальнего Востока,
6) латиноамериканские модерности в ХХ-м веке,
7) новый глобальный раскол Северных и Южных модерностей во второй половине ХХ – начале ХХI веков, и многих других местных проектов.
Эти локальные проекты возникали и развивались в различных временных промежутках и приводились в движение под влиянием двух основных факторов:
-проекты Модерна реализовывались в различных культурах, в различных социальных условиях; с этим связано то, что каждый из проектов приобретал свой уникальный стиль, ритм и глубины проникновения модернизации на устоявшиеся формы человеческой жизни;
-конкуренция проектов модерности оказывала и оказывает огромное влияние на скорость и результаты развития в разных современных обществах; главным оппонентом модернизации является не традиция, а соседний проект современности.
Запуски модернизационных процессов состоялись в разные времена в разных культурах. Оба вышеуказанные факторы модернизации создали прочные институты и практики. Эти институты и практики предписывают корреляцию публичной и частной сфер, воздействие Системы и ущерб жизненному миру в индустриальную эпоху модернизации и т.д. В принципе, эти институты и практики были и остаются для человечества ограничителями, препятствующими человечеству стать одним неделимым царством модерности, единым регионом на культурной карте мира.
2. Временная разнородность модерности
Претензия на универсальность в эпоху модерности ведет к новой ситуации в человеческой истории. Теперь ее структура глобальна: ее институциональная дифференциация на приватную и публичную сферы, вытеснение остатков традиции в приватную сферу и захват публичной сферы Системой во всех обществах Земли. Это общее устройство современных обществ породило свое рода оптимистичные ожидания, что возможно установление общего глобального порядка с общими правилами и нормами. Этот оптимизм присущ, к примеру, методологическим основаниям таких дерзких и масштабных проектов, как World Values Survey, глобальному измерению человеческого развития ООН и свобод в мире, индексируемых Freedom House. Структурное подобие современных обществ породило надежду одинаковость и в других отношениях.
Если история перехода от традиционного общества к современному и научило нас чему-то, то его следует сформулировать так: структурное подобие не обязательно означает общность развития. Эта неодинаковость сложной модерности связана не только со спецификой традиций, из кристаллических решеток которых вырвались модерные проекты. Каждое модернизирующееся общество понесло в переходе свои потери и приобрело свои выгоды, у каждого были свои особенности в переходе от одного периода модерности к другому. Сегодняшняя сложная модерность – это результат как изначального культурного разнообразия традиций, так и разнообразия опытов модернизации.
Представление о глобальной модернизации связано с идеей того, что посттрадиционные общества постоянно и быстро изменяются. Зигмунд Бауман предложил словарь для описания трансформативной природы модерности как переход от «кристаллизованной традиции» к состоянию «текучести производства модерности», а затем и к «сверх-текучести поздней модерности потребителей».[14] Эти этапы дают нам возможность описать сложную модерность в терминах времени как различные потоки (согласно метафоре Баумана), текущие в сторону общегоокеана. При этом, каждый поток имеет свое собственное неповторимое русло.
Структурная эволюция современности Баумана коррелирует с моделью исторического развития современных обществ, этапы которого определяются согласно изменению источника легитимности. Она была предложена Аленом Туреном в его итоговом труде, посвященном модерности.[15] Еще Гегель указывал, что разрыв с традицией был связан с тем, что источником нормативности становится личность. При этом модель Турена объединяет мысль Гегеля и модель Бауманна: при всех изменениях современных обществ влиятельность рациональности остается константой. Таким образом, вместо переходов от одного агрегатного состояния к другому, эта периодизация построена на идее постоянно меняющихся источников легитимации рациональности в модернизированных обществах: от внешнего принципа легитимности к внутреннему. Соответственно, история сложной модерности переживает следующие этапы:
-периоды внешних источников легитимности:
-религиозный (конфессиональные идентичности),
-политический (имперский абсолютизм, национализм),
-социально-экономический (социализм и капитализм),
-период внутреннего источника легитимности: время идентичностей информационного общества.[16]
С какой стороны бы ни изучали модернизирующееся общество, всякий раз, когда описывают путь его выхода из своего традиционного состояния, подспудно ожидают, что оно пройдет через приблизительно те же периоды рационализации правления, экономического поведения и сетевого общежития. Рационализация правления привела к формированию конфессиональных, имперских и националистических коллективных идентичностей, узаконивавших гегемонию меньшинства. Это господство основывалось на бюрократии, кодифицированию и унифицированию законов, учреждении полиции, регулярной армии и образовательной системы. Рационализация власти приводила к установлению режима истины, основанного на смешении религиозных, этнических или прочих коллективных принципах с инструментальной рациональностью, воплощенной в эффективных институтах, таких как бюрократия или армия. Таким образом разум Модерна разрушал традиционные различия в локальных устоях жизни, устанавливая одинаковые правила для всех. Модернизированная бюрократия и армия были «социальными лифтами», которые обеспечили «рядовых членов общества» возможностью стать частью правящего класса, либо же выводили непрошедших отбор в другие социальные страты современного социума.
Рационализация экономической деятельности поставила логику капитала в центр человеческой жизни. Деньги как основное средство коммуникации заложили новый словарь понимания и развития общества. Социальная инженерия усовершенствовала публичные институты, но при этом подорвала публичность как таковую, подменив идеал свободы идеалом эффективности инструментальной рациональности. Темная сторона модерного разума породила небывалые угрозы для человечества. Тоталитарные проекты, глобальные войны, масштабные экологические катастрофы стали свидетельствами того, что инструментальный разум достиг беспрецедентной автономии во многих современных обществах. Пессимизм Макса Хоркхаймера и Теодора Адорно был оправдан угрозами модерности на середину ХХ века. Но как раз их пессимизм в отношении модерности привел к терапевтической самокритике модерного разума и поиску того, что Юрген Хабермас назвал «коммуникативной рациональностью».
Наконец, переход от периода «индустриальных обществ» (с их империями и нациями) к «информационным» воплощает видение развития модерности к более партиципативному, демократическому и экологическому порядку. С упрощением (и даже уплощением) иерархий, уважением к разнообразию культурных форм жизни и ветвению идентичностей, а также с усилением участия в принятии решений, разные постиндустриальные модерности могут умерить смертоносную сторону рациональности.
В отличие от марксистской историософии с ее жесткой формационной моделью, вышеизложенная подход позволяет видеть историю современности во всем ее локальном и темпоральном многообразии, а также в разнообразии ее потоков. Но предложенная модели сложной модерности должна отказаться от одного предрассудка, присутствующего у Зигмунта Баумана, Алена Турена, Юргена Хабермаса и их последователей. Речь идет об оптимистическом веровании в необратимость модернизационных трансформаций.
Я считаю, что модель модерности с ее сложной темпорально-географической структурой, должна учитывать то, что модернизационные трансформации обществ могут быть обратимы. Переходы от локальных специфических форм от абсолютизма к национализму, от индустриализма к пост-индустриализму не обязательны. В некоторых случаях переход случается в обратном направлении: бывает и так, что общество движется от т.н. «более позднего периода» модерности к «предыдущему», а то и вовсе новому, лишь имитирующему прежний. Я считаю, эта демодернизация происходит в тех ситуациях, когда автономные институты Системы колонизируют Жизненный мир до такой степени, что сама Система теряет способность к воспроизводству. Ее колонизация Жизненного мира ведет к истощению жизненных ресурсов и смыслообразующих ценностей общества. В этих ситуациях происходит парадоксальная обратная колонизация Системы: если Хабермас, основываясь на опыте западных обществ и продолжая традицию критики модерна, начатого Хоркхаймером и Адорно, рассматривал лишь влияние автономных институтов на жизненный мир, то опыт восточноевропейских обществ говорит и об обратной колонизации. В кризисные моменты Система начинает употреблять ресурсы таких институтов, как церковь, родственные связи или местные общины, которые подрывают строй инструментальной рациональности, изобретают некие извращенные формы «архаичного» в «современном», используют «традиционные имена» для гибрида Системы и Жизненного мира. Таким образом, структурная сложность модели должна быть дополнена динамической сложностью переходов.
3. Процессы демодернизации
Демодернизация – рассовременивание – создает гибридные ситуации взаимной колонизации Жизненного мира и Системы. Даже если мои рассуждения кажутся слишком метафизическими, за ними стоит прагматический расчет: теория демодернизации может помочь понять вызовы для человеческой жизни в таких обществах, как украинское, китайское, российское или бразильское. В отличие от оптимистичных теорий модернизации, скупая надежда моей концепции способствует более глубокому пониманию потребностей и возможностей современного человека, верующего в прогресс свободы и при этом живущего с опытом того, что изменения – это смена одной формы зависимости от другой, одной формы несвободы новой. Разрыв между ожидаемыми свободами и повторяющимся порабощением порождает бесплодное и унизительное отчаяние, ведущее неотрадиционализму, доминированию пятидесяти оттенков коричневого, успокоению в симулякре традиции. Сегодня, несмотря на несколько веков мировой эмансипации, парадокс Руссо – «человек рождается свободным, но повсюду он в оковах» («L’homme est né libre, et partout il est dans les fers») – так же верен, как во времена западного Просвещения.
Хотя модели развития современных обществ включают в себя ожидание того, что в одинаковых условиях разные общества будут давать аналогичные реакции, есть немало примеров из истории человечества последних столетий, которые вынуждают модели модернизации быть менее оптимистичными и более взвешенными. Сегодняшние процессы в постсоветских обществах показывают, что в течении двадцати лет эти народы прошли общий цикл – от общих посттоталитарных позиций в 1991 году к возникновению различных социально-экономических, политических и культурных «проектов», и затем к общему погружению в свои культурно-специфические неотрадиционализмы. Объединенные тоталитарным Советским Союзом с его специфическим индустриальным проектом модерности, нынешние постсоветские украинцы, русские, казахи и эстонцы живут в обществах, которые в очень короткий исторический период стали различными обществами с разными показателями индекса человеческого развития. Но при всей разнице, эти проекты все чаще сворачивают в демодернизационные русла.
Постсоветские общества показывают, насколько сложным может быть переход. Во многих случаях развитие в сторону усиления ценностей индивидуализма и самореализации, применения в повседневной практике политических и экономических свобод может быть развернуто в обратном направлении. Когда тенденции обратного развития доминируют и когда новая парадоксальная современная традиция объединяет публичные и приватные институции в попытке сжать их в новый «кристалл», такая форма развития называется демодернизацией.
Постсоветская демодернизация происходит в обществах, где советское индустриальное общество уже разрушено, но культурные, экономические и политические институты глобализации информационной эры не развиваются до необходимого уровня, чтобы трансформировать социальную структуру в более современную. Вместо этого, можно наблюдать обратный процесс развития: восстанавливаются некоторые советские и досоветские формы коллективной жизни. Среди них:
-«вертикали власти» в Беларуси (с 1998 г.), России (с 2003 г.) и Украине (2010-2014 годы);
-методы квази-феодального и нео-племенного управления в республиках Центральной Азии и части федеральных земель России;
-гибридные режимы со смесью западных институтов с постсоветскими результатами в Грузии (с 2005), Украине (с 2014) и странах Балтии (с начала 1990-х).
Все разнообразные культурные, социальные и экономические революционные проекты, начатые большевиками в 1920-х, были завершены и использованы для тоталитарного проекта Иосифа Джугашвили-Сталина в начале 1930-х годов. Этот неожиданно устойчивый тоталитарный проект[17] был основан на индустриальной логике. Несмотря на марксистскую метафизику, способ структурирования советского общества напоминает радикальный способ существования инструментального разума. Промышленная логика унифицировала культурную ризому народов, проживавших между Львовом и Владивостоком, загнала ее в убогий набор советских форм организации коллективной жизни в городах и селах. Две мировые войны, демоцид, геноциды, советская индустриализация и коллективизация, политические репрессии, все это в значительной мере изменило личностные, коллективные и биологические слои жизненного мира на этих территориях в период между 1922 и 1991 годами. Публичная сфера была чрезмерно преувеличена в советском обществе; таким образом семья, религия и бизнес были либо поглощены публичными институтами и институциями, либо выдавлены в минимизированную приватную сферу. Структурная трансформация советской публичности привела к тому, что Система получила неограниченное влияние, в то время как приватная сфера сведена к минимуму, но и там почти полностью была колонизирована Системой. Советское общество было радикальным случаем индустриальной модерности с крайними формами колонизации жизненного мира.
Постсоветский период начался с глубоких социальных изменений, происходивших под влиянием поистине революционного восстановления баланса между публичной и приватной сферами, и надежд на установление демократической политики и свободной рыночной экономики. Так, для Украины, России, Эстонии и многих других стран эти революционные изменения происходили в виде одновременных публичных и приватных революций. В публичной сфере это были дерзкие попытки построить демократические национальные государства с подотчетным правительством, репрезентативным парламентом, доступным справедливым судом и верховенством права. Пусть и с разным толкованием, но именно концепция гражданственности была положена в основу национального строительства. Одновременно происходили религиозные, интимные, предпринимательские и прочие революции, которые меняли приватную сферу и повседневную жизнь постсоветских людей. Религиозные организации получили свободу деятельности и дали шанс на духовную поиск людей. Бизнес и предпринимательство были де-криминализированы; частная инициатива и собственность были узаконены. Интимная жизнь изменила свои традиционные и модерно-советские формы; количество браков и уровень рождаемости снизились, модели сексуального поведения стали гораздо богаче, а с ними многообразнее стали и формы эксплуатации женского и мужского тела. Рамки советских сословий были разрушены, человек получал гораздо больше шансов на творчество в созидании своей жизни и терял социальную безопасность позднего СССР. Так возник постсоветский мир с его особой модерностью.
Эти изменения произошли очень быстро, буквально в течении нескольких лет. При переходе из позднесоветского в постсоветское общество, многие люди теряли ориентиры. В отличие от противоречивой советской модернизации, в Украине была растущая реакция на изменения. Победители в революциях и «гражданских войнах» приватной сферы сумели захватить центры власти в публичной сфере. Олигархия как расхожая форма правления в России, Украине и других странах создали такие политические и социально-экономические условия, при которых свобода и достоинство человека вновь оказались под ударом.
После советского индустриализма, постсоветские общества попали в постиндустриальную ловушку. Например, украинское общество слишком медленно адаптировались к новым жизненным формам информационной эпохи. Огромная трудовая миграция, магизм в политике, потеря качественного среднего и высшего образования, ростки радикального этнонационализма и неосоветизма, разрастание патрон-клиентских сетей, были и остаются тревожными симптомами демодернизации. В России кадровые обломки советских учреждений сумели захватить власть, уничтожив многоукладность политики и экономики, сведя религиозную жизнь к единоцерковию, усилив неосоветскую идеологию и превратив СМИ в пропагандистскую машину нового качества. Оба общества пришли в постиндустриальную эпоху, но не в информационную. После советского индустриализма постсоветские общества стали все чаще использовать опыт досоветских времен.
В процессе демодернизации нынешние постсоветские общества переживают очередную проблемную структурную трансформацию публичности. Советские учреждения пережили распад СССР и в условиях капитализма приняли гибридные формы. Эти гибриды (то есть, Министерство образования, ВАК, ФСБ, «вертикаль власти», «партия власти» и т.д.) колонизировали публичную и приватную сферы, Систему и жизненный мир. Эта взаимная колонизация несет огромные риски для постсоветских людей. В советские времена эти остатки жизненного мира обеспечивали вторую половину оруэлловского двоемыслия и двоеречия: в дополнение к идеологической «истине» всегда была известна и моральная позиция. Жить в ситуации двоемыслия было травматично, так как эта ситуация нарушала целостность индивида: он точно знал, что было верным, хоть мог говорить и поступать иначе. В контексте же постсоветской демодернизации человек теряет причины для травмы. После того, как религиозные чувства, этническая и культурная идентичности или семейная история стали использоваться для подчинения властям, возник огромный риск того, что смыслы и ценности, оберегаемые гардианами жизненного мира (церковью, семьей, общиной или сообществом), станут такими же манипулятивными, как и идеологии Системы. Двоемыслие никуда не делось но теперь обе стороны мысли вводят человека в непонимание себя и самоотчуждение. Двоемыслие остается, но теперь и слова, и их денотаты одинаково обманчивы. Исчезает возможность уверенности в том, что является правильным и подлинным в ситуации этой новой двойственности.
В некотором смысле, демодернизация основана на еще большей эксплуатации жизненного мира. Эта эксплуатация высвобождает энергию таких социальных сил, которые уничтожают и рациональную политику институтов, и традиционные ценности коллективов, и нравственное состояние индивида.
[1] Это были базовые метафоры, общие для групп интеллектуалов вокруг Ньютона, Лейбница и французских просветителей; эти же метафоры были использовали “модернизаторы” других культур, включая отцов-основателей Соединенных Штатов, большевиков, Мао Цзэдуна и прочих.
[2] См: Zygmund Baumann, Liquid Modernity (Cambridge: Polity, 2006) С. 1-3..
[3] Это структурное преобразование всех размеров человеческого взаимодействия было описано, например, в работах Ханны Арендт и Юргена Хабермаса. См.: Hanna Arendt, The Human Condition (Chicago: University of Chicago Press, 1958); Jürgen Habermas, Strukturwandel der Öffentlichkeit. Untersuchungen zu einer Kategorie der bürgerlichen Gesellschaft. (Neuwied/Berlin: CHP, 1971).
[4] в совокупности всех смыслов Аристотелевой койнонии, κοινωνία: общение, разговор, коммуникация и создание общего (политического целого).
[5] Здесь я использую термин из словаря Франкфуртской школы, обозначающий разум, основанный на эффективности как принципе соотношения цели и инструментов, и ведущем к установлению контроля за естественным миром посредством применения технологии; в социальном мире инструментальный разум проявляется в особом способе администрирования и принятия решений. См: Max Horkheimer and Theodor W. Adorno, Dialectic of Enlightenment: Philosophical Fragments, (Frankfurt-am-Main, S.Fischer Verlag, 2002) pp. X-XXI; Jurgen Habermas, The Theory of Communicative Action, (Cambridge: Polity Press, 1984) vol. 1: Reason and the Rationalisation of Society, pp. 143-272.
[6] Система – институализация «плохого общества», основанного на глубокой эрозии человеческой свободы, осмысленной жизни, переживаемого личного опыта и социальной компетентности обычных людей: Jurgen Habermas, Legitimation Crisis (London: Heinemann, 1973), p. 9.
[7] Концепция колонизации жизненного мира была разработана Юргеном Хабермасом в двухтомной «Теории коммуникативного действия» (The Theory of Communicative Action, vol. 1: Reason and the Rationalisation of Society (Cambridge: Polity Press, 1984); The Theory of Communicative Action, vol. 2: Lifeworld and System: A Critique of Functionalist Reason (Cambridge: Polity Press, 1987)). Он продолжил пессимистическую оценку модерности, начатую Максом Вебером, Максом Хоркхаймером и Теодором Адорно. По моему мнению, внимание этой школы к негативному влиянию рациональных институтов на развитие современных обществ не позволило увидеть обратный процесс – колонизация Системы жизненным миром. Переживая разрушительное влияние Системы, жизненный мир подрывал и осмысленность и устойчивость анонимных автономных инстанций, отвечая на индивидуализм традицией коррупции, непотизмом и мистификацией инструментальной рациональности. Диалектика взаимной колонизации Системы и жизненного мира имеет решающее значение для понимания многих множественных модерностей, в том числе восточноевропейской.
[8] Habermas, J. Modernity: An Unfinished Project, in: d’Entreves, M.P. and Benhabib, S. (1997) Habermas and the Unfinished Project of Modernity, Cambridge, Mass., The MIT Press, pp. 38-59, p. 45. (Цит. по: Хабермас Ю. Модерн — незавершенный проект / Пер. с нем. А. Б. Григорьева // Вопросы философии. M., 1992. №4. С.40.)
[9] Термин Зигмунда Баумана, указ. соч.
[10] Reinhardt Koselleck, Critique and Crisis: Enlightenment and the Pathogenesis of Modern Society (Cambridge, Mass.: MIT Press, 1988).
[11] См. таблицу 2.4.в ‘Cultural map of the world about 2000’ in: Ronald Ingelhart and Christian Welzel, Modernization, Cultural Change and Democracy: The Human Development Sequence, (New York, Cambridge University Press, 2005) p. 48 ff.
[12] Например, таблица 1.2. ‘Differences between the Impact of the Industrial and Postindustrial Phases of Modernization on Human Values’,Там же, стр. 30.
[13] Shmuel Eisenstadt, Multiple Modernities, in: Daedalus 129 (2000), N1, pp.1-29, p. 2-3.
[14] Zygmund Baumann, In Search of Politics (Cambridge: Polity, 1999) pp. 4-5.
[15] Alain Touraine, A New Paradigm for Understanding Today’s World (Cambridge: Polity, 2007), p. 19ff.
[16] Ibid., Р. 101ff.
[17] Немецкий и итальянский тоталитаризмы были весьма недолговечны; португальские и испанские тоталитарные проекты довольно быстро выродились в авторитарные режимы. Проект Джугашвили был единственным тоталитарным проектом, длившимся более 20 лет и вырождавшимся более тридцати лет до 1986 года.
