Мой 90-летний отец Борис Дорфман вспоминает, как к ним в город, во Львов, в 1940 году пришла Советская власть: «Мы были тогда молодые, верили в социализм, ожидали всего лучшего, ходили до ночи по городу, знакомились с советскими солдатами, пели песни, спорили о лучшем будущем. Через два дня начались аресты. Забрали моих родителей. Мой папа погиб в Степлаге, а моя мама выжила в лагере в Красноярском крае. Мне посоветовали уехать…»
Папа до сих пор верит в социалистические идеи, а в 1991 году он, тогда депутат последней Верховной Рады УССР, голосовал за независимость Украины. Тогда тоже пели песни, ходили по ночному Киеву, спорили о лучшем будущем. Через 20 лет я оказался на первой демонстрации «Оккупируй Уолл-стрит» в Нью-Йорке, а мои друзья демонстрировали против неолиберализма на площади Тахрир в Каире, в палатках на авеню Ротшильда в Тель-Авиве, на Болотной площади в Москве.
Не только генералы готовились к прошедшим войнам. В 1917 году русская революция опасалась реставрации царизма, старалась предотвратить бонапартизм, опасность справа и проморгала опасность слева – большевистский перехват. В 1920-1930-х годах немецкое общество боялось коммунистического переворота, видело опасность слева – и прозевало нацистский перехват. Либеральная демократия боялась фашистского переворота и коммунистической революции – и прохлопала институционный перехват неолибералов.
На улицах западных городов не гремели сапоги фашистов, не было коммунистического путча. Однако за последние 30-40 лет западная либеральная демократия в развитых странах так называемого Первого мира незаметно соскользнула в состояние полицейского государства, с внесудебными перебросками, смертельными атаками дронов-беспилотников, тайными тюрьмами, узаконенными пытками, удушающими режимами государственной экономии, аутсорсингом и приватизацией государственных служб, коммерциализацией политики. Мирные протесты систематически разгоняются, против демонстрантов регулярно применяется слезоточивый газ, электрошокеры, а порой стреляют в людей. Массовая слежка за политическими инакомыслящими, да и вообще всеми гражданами, стала нормой. Всё это – в общественной сфере.
В корпоративной сфере и вовсе царит тоталитаризм, только фюреры называются бизнес-лидерами, коллективизм – team-work, а achievement-oriented – это те же самые показатели социалистических достижений сталинских пятилеток.
Виновата представительная либеральная демократия. Не было никаких заговоров. Всё произошло явно и открыто. Не было никаких извращений процесса, как заявляют политики, идущие во власть с самым избитым на свете лозунгом -«За перемены». Как власть большевиков закономерно привела к сталинизму, а затем загнивающему «развитому социализму», так и представительная либерально-демократическая система закономерно привела к тому, что демократия больше не работает. Общества Запада перешли в режим перманентной стагнации, и непохоже, что здесь способны избрать правительства, которые вытянут нас из кризиса.
Зачем нужна демократия?
Однако начнём с начала. Любой общественный строй должен обеспечивать обществу определённые преимущества. Демократическая система должна бы обеспечивать мирную оппозицию существующей власти, а не бросать оппонентов, критиков и скептиков в концлагерь, как делали недемократические режимы. Демократическая система должна бы признавать, что оппозиция имеет иные идеи, чем власть предержащие, о том, как правительство должно работать, но согласно с властью о том, что правительство должно работать. Демократическая система должна бы означать, что различия решаются путем цивилизованного диалога, а не уничтожения противника тоталитарными методами.
Второе и не менее важное – демократическая система призвана обеспечить мирный и организованный процесс передачи власти. Когда правящая фракция становится непопулярной, то приходит время оппозиции урвать от пирога власти. В этом – отличие от тоталитарных режимов, которые держатся до последнего, пока собственный народ не подымается против них, с разными результатами, как недавно произошло в Ливии, Сирии, Египте или Иране.
То, что происходит сегодня, например, в США, далеко от всего этого. Республиканская оппозиция занимается обструкционизмом по отношению к администрации президента Обамы. Республиканская партия сегодня куда больше похожа на идеологические партии Восточной Европы 50-летней давности, чем на прагматичных американских политиков.
В свою очередь, президентство Обамы – наиболее правое президентство демократов за последние 75 лет. Обама пришёл во власть на избитых лозунгах «перемен», но оказался послушным аппаратчиком Демократической партии. Его стратегия проста – политически уничтожить Республиканскую партию, пытаясь реализовать все их консервативные идеи.
У Демократической партии ничего, кроме риторики, не осталось от прогрессивной повестки. Всё уворовано у республиканцев — выкуп банков, создание рынка углеводородных эмиссий (вместо прогрессивного налога на выбросы), недружественная политика по отношению к профсоюзам и объединениям потребителей, «война с террором», «война с наркотиками», финансовая реформа, «свободная торговля», глобализация, разработанная в крайне-правой «Херитэйдж фаундейшн» реформа здравоохранения, и чего только нет. Политика контроля за оружием в руках населения у Обамы – от Рейгана, иммиграционная реформа – от Буша-младшего, система здравоохранения – от Митта Ромни.
Тактика эта не новая, её проводил президент-демократ Билл Клинтон, применял Путин для политического уничтожения Союза правых сил. Ещё раньше эту тактику применяли британские консерваторы-тори, и называлась она «убей вигов». Что бы либералы-виги ни предлагали, тори тут же пытались внедрить.
Да и сегодня в Великобритании разница между оппозицией и правящей коалицией неразличима. Когда Маргарет Тэтчер спросили, какое её наибольшее достижение – она сказала – «Тони Блэр». Лейбористский премьер на поверку оказался куда большим тэтчеристом, чем сама мадам Тэтчер – в точности, как Обама и Клинтон – куда большие рейганисты, чем был Рональд Рейган.
Железный закон олигархии
Всё это можно было бы объяснить обычными сбоями в работе механизма, последствиями кризиса. Можно бы найти множество оправданий, если бы не фундаментальная системная проблема. Люди доброй воли, заинтересованные в улучшении дел, не могут попасть в систему и способствовать переменам. Обычные пути, по которым хорошие и способные люди попадали в политику, больше не функционируют.
И здесь опять нет никаких заговоров, никто не заседает в прокуренных кабинетах, чтобы запугать или остановить хороших людей. Всё явно и открыто, и сама система представительской демократии настроена так, чтобы не допустить в себя реформаторов. Этому способствует партократия. Почти не осталось в либерально-демократическом мире обществ, где человек идёт во власть, представляя самого себя. Даже в такой многопартийной политической системе, как в Израиле, Иванову или Рабиновичу невозможно избираться в Кнессет от имени самого себя, а надо обязательно представлять партийный список, пускай даже это будет Партия Иванова или Рабиновича. Им законодательно предписываются правила поведения, призванные сохранить власть партий. Депутаты Кнессета всячески ограничиваются от перехода из партии в партию. И если Иванов или Рабинович достигают ошеломляющего успеха, то обязаны привести с собой в Кнессет целый партийный список, на который не всегда можно положиться. В этом причина недолговечности новых политических списков. Как и в СССР или Китае, на Западе вся система создана в пользу партократии.
Политические партии – это бюрократические учреждения, занятые больше всего самосохранением. Здесь работает железный закон олигархии Роберта Михельса. Их главные задачи – это, во-первых, самосохранение, а во-вторых – достижение и удержание власти. Всё остальное подчинено этим задачам. Единожды созданная ради какой-то цели, партия пытается продолжать существовать. Это было верно по отношению к большевикам, которые, придя к власти на лозунгах ликвидации государства, заявили, что ликвидация государства лежит через его укрепление. Это верно, например, по отношению к Республиканской партии, которая появилась, чтобы не допустить распространения рабовладения на все США, но осталась в политике до сего дня; это верно по отношению к Национальной Партии Шотландии, заявлявшей, что самораспустится, как только шотландцы проголосуют за независимость, но не собирающаяся самораспускаться.
По Михельсу, главный драйв политических партий – это выживание. По признаку обеспечения выживания они производят отбор возможных кандидатов. Не так легко стать кандидатом на выборах (особенно на национальном уровне) без поддержки партийного аппарата, с его активистами, со специалистами по организации выборов, с логистикой и финансированием.Теоретически это возможно, но тогда придётся создавать свой собственный аппарат. Вся либерально-демократическая система построена так, что без партийного аппарата участвовать в выборах не получается. Политическая система также действует, чтобы обеспечить преимущества политическим инсайдерам, и отсеивать различных кандидатов, которые подвергают опасности их способность выиграть выборы и продолжать карьеру. Стремление к собственной стабильности заложено не только у брежневских коммунистов и путинских единороссов, но и в партиях представительной либеральной системы. В корне всех этих проблем лежит сама либерально-демократическая система представительной демократии. Накапливающиеся проблемы, в конце концов, приводят к устранению механизмов, препятствующих революции.
Часть 2. Как свергать капитализм
Профессионалы побивают дилетантов везде. Политика – не исключение. Здесь тоже создаётся профессиональная карьерная номенклатура, занятая, в первую очередь, охраной своих позиций от пришельцев. Устрани конкурентов – в современной практической политике это первое правило. Как при византийском дворе!
Аппаратчики рулят
Большинство представителей американского и британского политическо-лоббистско-пиарного аппарата никогда не работали вне политики. Да и незачем это профессионалам – тратить своё время и энергию на что-то другое, если они заняты достижением и удержанием власти. Подавляющее большинство конгрессменов в США и парламентариев в Великобритании – люди с юридическим образованием (что не лишено смысла в профессии, связанной с законодательством). Количество «надёжных» округов, где власть обеспечена либо партии, либо политическому инсайдеру, составляет в разных регионах США от 70 до 90%. В выборах в Палату представителей 2002-го и 2004 годов 99% инсайдеров от обеих партий сохранили свои места.
Даже на «поворотных» выборах 2006 года, когда республиканцы на время потеряли большинство в Палате представителей, всё равно 90% инсайдеров сохранили свои места. Как правило, лишь 5-10 инсайдеров из 500 теряют свои депутатские мандаты каждые выборы. В политологии существует хорошо разработанная «Теория стагнации Конгресса США» (https://en.wikipedia.org/wiki/Congressional_stagnation_in_the_United_States#History_of_congressional_stagnation). На штатном и локальном уровне инсайдеры «сидят» ещё крепче. Политическая долговечность членов Законодательной ассамблеи штата Нью-Йорк или сенаторов от Вирджинии и Южной Каролины вполне сопоставимы с членами брежневского Политбюро ЦК КПСС.
Партийная номенклатура минимизирует риск потери власти разными путями – через финансирование выборов, через политические бюджеты и «избирательные взятки», через изменение границ округов, когда не избиратели избирают политика, а политики выбирают себе избирателей. В Англии номинально нет партийных кандидатов, но и там партийные аппаратчики решают всё.
Другой путь обеспечения стабильности системы – это путь политической карьеры. Как правило, аппаратчики начинают в студенческой политике, во фратернити (братствах) и политических организациях в кампусах. Затем идут в интернатуру к членам Палаты представителей, сенаторам, губернаторам и мэрам (реже – через выборы в местные органы власти). Пройдя выучку у старших товарищей, получив утверждение у лоббистов и спонсоров, аппаратчики уже сами идут на выборы. В конце карьеры аппаратчики перемещаются в хорошо оплаченные должности в лоббистских компаниях или в идеологических тинк-танках – «мозговых центрах» американской политики, которые куда больше танки, чем мозги.
Возникновение класса политических аппаратчиков неизбежно при представительной либеральной демократии, как было неизбежно и при советском сталинизме. Особенно хорошо это видно в Вашингтоне, где сложилась особая закрытая политическая каста. Они не только проводят всё время вместе, но даже женятся в своём кругу. Бывают исключения, как Деннис Кусинич в Демократической партии или Рон Пол в Республиканской. Порой попадают в политику и очень богатые – как клан Кеннеди или мэр Нью-Йорка Майк Блумберг. Но это исключение.
Правило же таково, что выживание и стабильность любой политической партии заставляет её аппарат систематически игнорировать или отталкивать таких кандидатов на политические посты, которые не склонны поддерживать статус-кво, или которые не соответствуют доминирующей парадигме политической жизни. Что бы ни говорил кандидат про реформы и перемены, он не имеет никаких шансов, если номенклатура не уверена, что он будет всеми силами сохранять стабильный статус-кво. Даже если все понимают, что этот статус-кво несостоятелен, а стабильность разрушительна, то интересы сохранения власти –превыше всего.
Нельзя сказать, что в западных обществах не происходят культурные изменения, но только если они не затрагивают интересов корпоративно-олигархического класса. Расовое равноправие или легализация негетеронормативных браков – это существенные сдвиги. Однако они не затрагивают корпоративных доходов и требуют повышения налогов. «Уравнивание» групп, дискриминируемых по расовому признаку, достигалось за счёт опускания других бедных групп. И никто (кроме маргинальных политиков, строящих платформу на «традиционной морали» среди реакционных или религиозных электоратов) не полезет в борьбу против таких культурных сдвигов.
Другое дело, когда речь идёт о больших деньгах. Все понимают, что пресловутая политика войны с наркотиками в Америке представляет куда большую проблему, чем сама наркомания. Однако в деле замешаны огромные бюджеты правоохранительных органов, частного индустриально-тюремного комплекса, доходы различных профессиональных гильдий. Они не уступят без боя, а воевать в политике всё более опасно для карьеры. Потому в Нью-Йорке, одном из самых либеральных американских штатов, до сих пор неспособны даже слегка реформировать драконовские «Законы Рокфеллера», хотя местный политический класс постоянно признаёт, что вреда, в том числе экономического, от них куда больше, чем пользы. Только за последние десять лет обещали их реформировать и консервативный республиканец губернатор Джордж Патаки, и либерал-демократ Эллиот Спицер, и вышедший из рядов борцов за гражданские права афро-американцев (по которым законы ударяют с особенной жестокостью) Дейвид Паттерсон, и неолиберал Эднрю Куомо, сын бывшего губернатора Марио Куомо. Либерализм остался лишь культурный – и лишь для тех, кто может себе его позволить.
Стабильность системы определяется на основе консенсуса между политической номенклатурой конкурирующих сторон, которые стремятся лишь к тому, чтобы не проиграть выборы. Политические аппаратчики будут избегать всего, что способствует враждебности СМИ и корпоративных элит. Они не будут провоцировать враждебность публики непопулярными мерами. В отличие от России, стабильность на Западе редко декларируется в качестве явной идеологии, но неявно даётся понять, что «без нас будет ещё хуже».
На практике стабильность в либеральной демократии, как и в путинской России – это политическое манипулирование, осуществляемая для того, чтобы как можно меньше «раскачивать лодку». В американском политическом лоббировании и комментировании сплошь да рядом аргументами служат явные или мнимые соображения, почему тот или иной политик проиграл выборы. Политическая номенклатура будет избегать непопулярных мер.
В последних дебатах в США о контроле над оружием, находящимся в частном владении или по поводу однополых браков, все стороны пугают политиков тем, что «избиратель наказал N, накажет и тебя». Поэтому и выбор, который предлагают избирателю политические партии, постоянно сужается и всё больше напоминает меню в советской столовой – котлеты, колобки в томатном соусе, колобки в просто соусе и ещё зразы, или выбор между «МакДональдс» и «Бургер Ранч», «Кока-колой» и «Пепси». Появление вегетарианца или кошерного иудея в этой столовой не предусмотрен. Сегодня выбор в либерально-демократических обществах – лишь между неолиберализмом и неолиберализмом, и мало чем отличается от выбора, который предлагает однопартийная система. Общество теряет выбор, а значит, появляется желание поменять всё.
Нарушается механизм сдерживания
В корне всех этих проблем лежит сама либерально-демократическая система представительной демократии. Вопреки разнообразным сторонникам конспиративных теорий, тут нет никакой конспирации, никакого злого умысла. Это фундаментальная проблема самой обветшавшей системы. Политическая жизнь, враждующие политические партии, подпали под власть сверхструктуры, подчинены железному закону олигархии. Они вынуждены систематически минимизировать риск изменений. Это достигается тем, что проводимая политика не служит общественным интересам, а лишь минимизирует риск утраты корпоративного финансирования, которое необходимо для их переизбрания. Политика стала дорогостоящим делом.
Расходы на выборы в США растут лавинообразно, от 1,6 млрд долларов в 1998-м до 6,266 млрд в 2012-м
Расходы на выборы в США растут лавинообразно, от 1,6 млрд долларов в 1998-м до 6,266 млрд в 2012-м. Финансовый сектор составляет сердцевину экономики либерально-демократического общества (например, свыше 40% корпоративных доходов в США и ещё большая доля в Великобритании), его интересы преобладают, и можно говорить о плутократии.
Естественно, что и протест против отсутствия выбора всё больше воспринимается как покушение на конституционные основы, а инакомыслие становится актом подрывной деятельности, измены. Администрация Барака Обамы стала применять Акт о шпионаже времён Второй мировой войны к людям, информировавшим общественность о недостатках системы. За четыре года назначенцы Обамы в Министерстве юстиции обвинили в шпионаже в два раза больше людей, чем за все президентства после Второй мировой войны вместе взятые.
В 2008 году американцы голосовали за Обаму, шедшего под лозунгом «перемены, в которые вы можете поверить». Перемен не произошло, и в 2012-м его переизбрали уже не на волне оптимизма, а боязни того, что будет ещё хуже. В Великобритании избиратель в очередной раз обманулся, отдав голоса Либерально-демократической партии, надеясь, что она станет язычком весов, а получил всё ту же политику жесточайшей экономии за счёт урезания жизненно важных общественных функций государства. Если повезёт, то маленькие радикальные партии в Британии могут пробить тупиковую ситуацию – например, Шотландская национальная партия или, возможно, UKIP (Независимая партия Объединённого королевства).
В Америке возможна новая партия после окончательного разрыва в Республиканской партии между реалистами, как Карл Роу и председатель Конгресса Джон Беймер, и радикалами из Чайной партии и либертарианцами. Энергия Демократической партии сильно растранжирена на выборы Обамы, но и там какая-то часть либералов и «оккупанатов» может попробовать свои силы после Обамы. Однако в масштабах политического поколения (т. е. два избирательных цикла) олигархия неминуемо возвращает свои позиции, и бизнес продолжается, как обычно.
Тем самым нарушается фундаментальный закон демократии. Нарушается «мирный и организованный процесс передачи власти», когда достаточное количество людей рассержено на власть и хочет перемен. Это – как раз такой механизм, предотвращающий общественные революции.
Лучшее будущее возможно
На глазах моего 90-летнего папы рушились границы, падали режимы, крошились национализмы, фашизмы и сталинизмы. Он – свидетель того, как ускорялась общественная динамика. Будущее вовсе не жёстко определено. Лишь аппаратчики и их пиарщики создают видимость того, что действительность якобы определена некими объективными законами, якобы свободный рынок или общественный прогресс решат всё. Лишь бы не мешали им проводить политику, которую никто не хочет. (Однако никто не может выработать достаточно согласованную альтернативу.) У номенклатуры – фальшивые мандаты, полученные путём выполнения выхолощенных ритуалов представительной демократии. Они не способны предложить людям больше реального выбора, чем сталинское однопартийное государство. Сопротивление в рамках системы бесполезно, потому что, если удастся свергнуть неолиберальную диктатуру, то система не оставляет выбора и становится тем, против чего боролись.
Старые формы протеста, оставшиеся в наследие от XX века, тоже больше неэффективны. Насильственные действия – массовые беспорядки, городская герилья – партизанская война, взрывы бомб и другие формы терроризма – тоже неэффективны, потому что неспособны поразить реальные силовые центры системы.
Мирные демонстрации, протесты и забастовки не могут работать, если демократия мертва. Доказательство тому – неспособность массовых мирных протестов в США («Оккупируй Уолл-стрит»), а особенно в Европе, повлиять на политический курс. Ведь решения в Европе принимаются даже не политическими аппаратчиками, а чиновниками международных учреждений, не несущими никакой политической ответственности даже в куцых либерально-демократических понятиях. Однако они не бесполезны. Протесты на Уолл-стрите, Тахрире, Пуэрто-дель-Соль, Сдерот Ротшильд, Болотной площади и многих других не создают революции, но они воспитывают революционеров.
Возможно, реальная сила находится в киберпространстве, в алгоритмах финансового контроля и количественного анализа big data, контроля за коммуникациями. Однако пока постоянные сообщения о «взломах» важных сайтов – на деле лишь атаки, вызывающие временный отказ в сервисе, что в реальном мире соответствует пикету перед дверями учреждений и корпораций, а вовсе не их захвату. Самое главное, что протест в киберпространстве не может быть эффективным, пока повторяет старые формы протеста. Как не удаётся найти удачные алгоритмы делать удачный бизнес в интернете, сопоставимый с бизнесом в реальном мире, так не удаётся пока найти и новые формы протеста.
Как раз отсутствие чётких программ и является признаком реальной оппозиции плутократическому неолиберализму. Чёткие программы, «перемены», «независимые», «альтернативные пути», неидеологический прагматизм, даже антикапитализм – это как раз маскировка для квазинаучной, «неиделогической», идеологии неолиберального нечто. Как в культовом научно-фантастическом фильме Джона Карпентера «Нечто» по рассказу Джона В. Кемпбелла, современный капитализм – это чудовищная, безликая, бесконечно пластичная сущность, способная поглотить и переварить всё, что вступает с ним в контакт.
Финансовый обвал 2008 года показал, что система настолько усложнилась, что она не только не контролируема, но и никто чётко не понимает, как она действует. Корпоративные менеджеры, политики и бюрократы, присосавшиеся в разных углах системы, хорошо знают, как извлечь максимальный доход из ниш и участков, которые они под себя застолбили.
Мирные демонстрации, протесты и забастовки не могут работать, если демократия мертва. Доказательство тому – неспособность массовых мирных протестов в США («Оккупируй Уолл-стрит»), а особенно в Европе, повлиять на политический курс
Никто не смог бы спланировать такого злокачественного усложнения системы, и никто не может иметь простого рецепта выхода из сложной ситуации. Сложные математические модели современных неолиберальных экономистов и социологов, социэкономистов и социопсихологов, других новомодных экспертов лишь прикрывают простой факт, что экономика, а тем более жизнь общества – это функция не линейная, а трансцендентальная. Такие функции невозможно экстраполировать, а можно решить лишь подстановкой реальных коэффициентов в реальном времени.
После столетия экспериментов с «универсальными учениями» — сталинизмом, империализмом, фашизмом, национализмом, глобализмом и корпоративным капитализмом — the next big thing больше не будет. Остаются лишь разнообразные ностальгические воспоминания о том, что это было — самое последнее великое. Мы вроде доказали себе, что одна великая идея не решает наших проблем, будь то триумф национальной воли, общественный прогресс или свободный рынок.
Сосредоточенности корпоративных начальников на итоговой строке, на погоне за быстрым результатом, успехом можно противопоставить лишь процесс поиска консенсуса; партократии – прямую демократию; неолиберальному концу истории – динамику движения. Это и есть действительный смысл истории. Понадобится обширная коалиция очень разных сил – левых и правых, верующих и неверующих, красных и белых, прогрессивных и традиционных, голубых и зелёных, консерваторов и радикалов. Традиционно, поиски консенсуса в странах, состоящих из многих общностей, являлись основным принципом государства. Именно это обеспечивало гражданские свободы, закон и порядок. К общественной жизни можно применить накопленный экологией опыт бережного отношения к сложным экосистемам. Здесь пригодится и опыт анархистов, которые за сто лет прошли долгий путь от построения общества без власти к созданию необычайно эффективных идей и форм самоорганизации. Анархизм хорош ещё и как противовес волевым решениям ретивых вождей.
Грядёт новая аболиционистская парадигма отмены корпоративного рабства, краха полумафиозных олигархическо-бюрократических комплексов, освобождения человека и его труда от эксплуатации. Грядёт освобождение рынка от капиталистического порабощения. Рынок сопровождал человека задолго до капитализма, будет и после. И здесь неолиберальное нечто совершило отчуждение рынка от людей, превратило замечательный механизм человеческой коммуникации в ригидный политически зарегулированный клуб только для политически приблатнённых. Корпорациям больше незачем конкурировать за потребителя. Они конкурируют за внимание политиков. В свою очередь, политики больше не борются за голоса избирателей. Куда важней бороться за политических спонсоров избирательных кампаний.
Неолиберальный капитализм вытесняет из системы не только трудящихся, но и предпринимателей. Больше нет буржуазии как экономически независимого от олигархически-бюрократических элит класса. У руля – всё меньше и меньше хозяев. Зато всё больше и больше корпоративных менеджеров, оттесняющих реальных инвесторов, безрассудно рискующих благосостоянием людей и целых народов ради увеличения своего годового пакета бенефитов. Молодое поколение, родившееся в канун нового тысячелетия, наблюдает, как старшие профукали мир, в котором им жить. Они – уже не эмигранты, а туземцы в мире интернета. Они всё понимают, если уметь их слушать. Они работают над своими, невиданными ранее формами активизма, создают организации и предприятия, которые могут изменить мир, возрождают рынок, учатся обходить корпоративное засилье.
Создаются новые общественные группы, аналогично тому, как это происходило перед концом феодализма. Тогда военная аристократия оказалась больше не нужна для защиты общества, и теперь политическо-олигархические комплексы неспособны обеспечить социальную, а порой и физическую безопасность, тем более – социальную справедливость и власть закона. Технологический прогресс делает возможным оружие будущего, позволяющее гражданам победить систему. В точности, как появление пороха и мушкета сделало возможным ополчениям простолюдинов, после двух-трех дней муштры, расстрелять профессиональное рыцарское воинство, всю жизнь готовившееся к войне.
Для того чтобы построить то, чего никогда не было, надо делать то, чего никогда не делали. Славой Жижек цитирует Паскаля, что чудо – это для убеждения неверующих. Кто мог себе представить, что обвалится Берлинская стена? Кто думал, что случится Тахрир? Нечего бояться сбросить то, что не делает нас счастливыми. Изменить мир можно лишь, если сам живёшь так, словно мир уже меняется.
По материалам: https://www.sensusnovus.ru/