«Что бы ты ни делал, это лишено смысла, если твой дом горит». Но тем более, если твой дом горит, необходимо продолжать, как всегда, делать то, что ты делаешь, осторожно и точно, возможно, даже более старательно, даже если никто этого не увидит.
Может быть, жизнь исчезнет с лица земли, что не останется воспоминаний о том, что было сделано, хорошо это или плохо. Но ты продолжаешь, как прежде, что-то менять уже поздно, времени нет.
«То, что происходит вокруг вас, / больше не ваше дело». Как и география страны, которую нужно покинуть навсегда. И все же, как это все еще касается тебя? Прямо сейчас, когда это больше не ваше дело, когда кажется что все уже кончилось, все и вся предстает в своем истинном обличье, все как-то сильнее трогает тебя – такое, какое оно есть: что в блеске, что в нищете.
Философия, мертвый язык. «Язык поэтов – это всегда мертвый язык … Забавно: мертвый язык, который используется для того, чтобы дать мысли больше жизни» [1]. Может, не мертвый язык, а диалект. То, что философия и поэзия говорят на языке, который меньше, чем язык, это придает меру их ранга, их особой жизненной силы.
Взвешивание, оценка мира по соизмеримости с диалектом, мертвым и, тем не менее, спонтанным языком, где нет даже запятой, которую можно было бы изменить. Продолжай говорить на этом диалекте сейчас, когда твой дом горит.
Какой дом горит? Страна, в которой ты живешь, или Европа, или весь мир? Возможно, дома и города уже сгорели, мы не знаем, как давно, в одном огромном пожаре, которого мы притворялись, что не видим. От некоторых остались только куски стен, расписанные фресками, края крыши, имена, множество имен, уже покусанных пламенем.
И все же мы так тщательно покрываем их белой штукатуркой и фальшивыми словами, что они кажутся целыми. Мы живем в домах, в городах, сожженных дотла, как если бы они все еще стояли, люди притворяются, что живут там, и выходят на улицы замаскированных руин, как если бы они все еще были старыми знакомыми районами.
Но теперь пламя изменило форму и суть, оно стало цифровым, невидимым и холодным, но именно поэтому оно стало еще ближе, мы все внутри него, оно нас окружает каждое мгновение.
Цивилизация – она же варварство – рушится, чтобы больше не восстать. Это уже произошло, а историки обычно отмечают и датируют разрывы и катастрофы. Но как мы можем стать свидетелями разрушенного мира, если у нас завязаны глаза и закрыто лицо, катастрофы республики, которая рушится, утратив блеск и гордость, в унижении и страхе?
Эта слепота тем более отчаянная, поскольку потерпевшие катастрофу притворяются, что управляют своей катастрофой, они клянутся, что технически все можно держать под контролем, что нет необходимости в новом боге или новом небе – только запреты, эксперты и врачи. Ложь и воровство.
Каким должен быть Бог, которому не адресуются ни молитвы, ни жертвы? А что такое закон, который не знает ни приказа, ни исполнения? И что же такое слово, которое не означает и не управляет, но на самом деле остается в начале – и даже перед ним?
Культура, которая, наконец, ощущает свою близкую смерть, пытается как можно дольше управлять своей гибелью посредством перманентного чрезвычайного положения. Тотальную мобилизацию, в которой Юнгер видел сущность нашего времени, следует рассматривать именно с этой точки зрения. Люди должны быть мобилизованы, они должны каждую минуту ощущать чрезвычайное положение, которое детально регулируется теми, у кого есть на то полномочия. Но если раньше мобилизация была призвана сблизить людей, то теперь она направлена на их изоляцию и отдаление друг от друга.
Давно ли горит дом? Давно ли горит? Несомненно, столетие назад, между 1914 и 1918 годами, в Европе произошло нечто такое, что бросило все, что казалось неповрежденным и живым, в пламя и безумие; опять же, тридцать лет спустя, повсюду вспыхнул пожар, и с тех пор не переставал едва заметный под пеплом неумолимо гореть. Но, возможно, пожар начался намного раньше, когда слепой порыв человечества к спасению и прогрессу соединился с силой огня и машин.
Все это уже известно и не нуждается в повторении. Вместо этого, нам нужно задать себе самим вопрос, как мы могли продолжать жить и верить, пока все горело, что что-то оставалось неповрежденным в центре пожара или на его краях. Как мы могли вдыхать пламя утраты того, что сгорало, к каким развалинам – или к какому обману – мы прислонились?
И теперь, когда нет больше пламени, а только цифры, цифры и ложь, мы, конечно, стали слабыми и одинокими, но мы уже не готовы на компромисс, нам все ясно как никогда ранее.
Если фундаментальная проблема архитектуры здания становится видимой только в горящем доме, то теперь стало возможным увидеть, что поставлено на карту в истории Запада, что он любой ценой пытался понять, и почему все это было обречено на неудачу.
Это похоже на то, как если бы власть пыталась любой ценой захватить ту голую жизнь, которую она произвела. Однако как бы сильно она ни пыталась присвоить и контролировать ее с помощью всех возможных диспозитивов, уже не только полицейских, но также медицинских и высокотехнологических, она не может не ускользнуть от нее, потому что она по определению неуловима. Управлять голой жизнью – безумие нашего времени. Люди, сведенные к своему чисто биологическому существованию, больше не люди, управление людьми и управление вещами совпадают.
Другой дом, в котором я никогда не буду жить, но который является моим настоящим домом, другая жизнь, которой я не жил, пока думал, что живу ею, другой язык, на котором я писал по слогам, но никогда не мог на нем по-настоящему заговорить – все они настолько мои, что у меня их никогда не будет…
Когда мысль и язык разделяются, мы считаем, что можем говорить, забывая, что говорим. Поэзия и философия, хотя они что-то говорят, они не забывают, что говорят, они помнят язык. Если мы помним язык, если мы не забываем, что мы можем говорить, тогда мы свободны, мы не ограничены вещами и правилами. Язык – это не инструмент, это наше лицо, открытость, в которой мы находимся.
Лицо – это самое человеческое, что только есть. У человека есть лицо, а не просто рыло или морда, потому что он живет открыто, потому что в своем лице он обнажает себя и общается. Вот почему лицо – это место политики. Наше неполитическое время не хочет видеть своего лица, оно держит его на расстоянии, маскирует и прикрывает. Больше не должно быть лиц, только цифры и числа. Даже тиран теперь безликий.
Чувствовать себя живым: отвечать собственной чувствительности, деликатно подчиняться жесту, не имея возможности принять его или избежать. Ощущение себя живым делает жизнь возможной для меня, даже если я был заперт в клетке. И нет ничего более реального, чем эта возможность.
Скоро останутся только монахи и преступники. И все же нельзя просто отойти в сторону, поверив в то, что мы сможем выбраться из обломков рухнувшего вокруг нас мира. Поскольку крах затрагивает и нас, и апострофу, мы тоже являемся лишь одним из этих обломков. И мы должны научиться использовать их с осторожностью, чтобы нас не заметили.
Старейте: “Растите только корнями, а не ветвями”. Пускайте корни, больше никаких цветов и листьев. Или, скорее, будьте как пьяная бабочка, трепещущая над пережитым. В прошлом еще оставались ветви и цветы. И ты все еще можешь делать из него мёд.
Лицо для Бога, а кости – атеисты. Снаружи все толкает нас к Богу; внутри – упрямый, насмешливый атеизм скелета.
Если душа и тело неразрывно связаны, то только благодаря духу. Дух – это не третий элемент между душой и телом: это всего лишь их случайное чудесное совпадение. Биологическая жизнь – это абстракция, и этой абстракцией нужно управлять и лечить ее.
Одиноким не может быть спасения: спасение есть, потому что есть другие. И дело тут не в моральных соображениях, типа того, что я должен действовать для их блага. Только потому, что я не один, есть спасение: я могу спастись только как один среди многих, как другой среди других. У одиночества своя истина – мне не нужно спасение, я действительно непригоден для спасения. Спасение – это измерение, которое открывается, потому что я не одинок, потому что существует множество других.
Воплотившись, Бог перестал быть уникальным, стал одним человеком среди многих. По этой причине христианство должно было привязать себя к истории и следовать своей судьбе до конца – и когда история, как это кажется сегодня, умирает и распадается, христианство тоже приближается к своему упадку. Его непоправимое противоречие состоит в том, что оно искало в самой истории и на протяжении всей истории спасение за пределами истории, и когда она заканчивается, под его ногами теряется почва.
Церковь на самом деле была солидарна не со спасением, а с историей спасения, и, поскольку она искала спасения через историю, она могла закончиться только выздоровлением. И когда пришло время, она, не колеблясь, принесла спасение в жертву здоровью.
Необходимо вырвать спасение из его исторического контекста, найти не-историческое множество, множество как выход из истории.
Покинуть место или ситуацию, не вторгаясь на другие территории, оставить личность и имя, не взяв себе чужие.
К настоящему можно только регрессировать, в то время как в прошлом двигаться вперед. То, что мы называем прошлым, – это всего лишь наш долгий возврат к настоящему. Отделение от прошлого – первое, что нужно сделать, чтобы вернуть силы.
Что освобождает нас от бремени, так это дыхание. В дыхании у нас больше нет веса, нас толкают, как будто в полете, по ту сторону силы тяжести.
Мы должны научиться судить снова, но таким судом, который не будет ни наказывать, ни вознаграждать, ни оправдывать, ни осуждать. Действие без цели, которое лишает существование всякой цели, обязательно несправедливое и ложное. Только перерыв, мгновение между временем и вечностью, в котором едва умещается образ жизни без конца и планов, без имени и памяти – и поэтому он спасает, но не в вечность, а в “своего рода вечность”. Суждение без заранее установленных критериев и, тем не менее, именно поэтому политика, потому что она возвращает жизнь к своей естественности.
Чувства и чувствительность, ощущения и аутоаффектация – это современность. В каждом ощущении есть чувство чувства, в каждом ощущении себя есть чувство инаковости, дружба и лицо.
Реальность – это завеса, через которую мы воспринимаем возможное, то, что мы можем и не можем сделать.
Узнать, какие из наших детских желаний были исполнены, нелегко. И, прежде всего, той части исполненных, которая граничит с неисполненными, и которой достаточно, чтобы заставить нас согласиться на продолжение жизни. Человек боится смерти, потому что часть неисполненных желаний выросла без всякой меры.
«У быков и лошадей четыре ноги: это то, что я называю Небом. Обуздать лошадь, пронзить ноздри буйволу – вот что я называю человеком. Вот почему я говорю: позаботьтесь о том, чтобы человек не разрушил Небеса внутри вас, позаботьтесь о том, чтобы намеренное не разрушило небесное».
Язык остается в горящем доме. Не сам язык, а извечные, доисторические, слабые силы, которые охраняют и помнят его – философия и поэзия. А что они хранят, что помнят о языке? Не то или иное важное утверждение, не тот или иной символ веры или вероломства. Скорее, сам факт, что есть язык, что безымянные мы открыты имени, и в этом открытии, в жесте, в лице мы неузнаваемы и обнажены.
Поэзия, слово – единственное, что у нас оставалось, когда мы еще не знали, как говорить, смутная песня внутри языка, диалект или идиома, которую мы не можем полностью понять, но которую мы не можем не слышать – даже если дом твой горит, даже если на твоем горящем языке люди продолжают нести чушь.
Но существует ли язык философии, как есть язык поэзии? Подобно поэзии, философия неразрывно связана с языком, и только способ ее обитания отличает ее от поэзии. Два напряжения на территории языка, которые пересекаются в одной точке, а затем неустанно расходятся. И всякий, кто говорит правильное слово, простое, родное слово уже пребывает в этом напряжении.
Того, кто видит, как дом горит, можно заставить смотреть на своих собратьев, которые, кажется, не замечают этого, с пренебрежением и презрением. Но разве эти люди, которые не видят и не думают, не являются уже лемурами, то есть усопшими душами, за которых тебе придется отвечать в последний день?
Осознание того, что дом горит, не ставит тебя над другими: наоборот, именно с ними тебе придется обменяться последним взглядом, когда пламя приблизится. Что ты сможешь сказать им, чтобы оправдать свои взывания к совести перед этими людьми, которые настолько не осознают происходящего, что кажутся почти невиновными?
В горящем доме вы продолжаете делать то, что делали раньше – но вы не можете не видеть, что пламя показывает вам сейчас обнаженным. Что-то изменилось не в том, что вы делаете, а в том, как вы позволили этому выйти в мир.
Стихотворение, написанное в горящем доме, честнее и правдивее, потому что никто не будет его слушать, потому что ничто не гарантирует, что оно вырвется из пламени. Но если, случайно, оно находит читателя, то оно никоим образом не сможет уклониться от призывающей его апострофы, от этого беспомощного, необъяснимого, приглушенного голоса.
Только тот, кто не имеет шансов быть услышанным, может говорить правду, то есть только тот, кто говорит из дома, который безжалостно поглощает окружающее его пламя.
Человек исчезает сегодня, как исчезает лицо, начертанное на прибрежном песке. Но то, что занимает его место, больше не имеет мира, это только голая, молчаливая жизнь без истории, брошенная на милость расчетов власти и науки. Возможно, только из этого хаоса однажды медленно или внезапно может появиться что-то другое – не бог, конечно, но и не другой человек – новое животное, а может быть, и другая живая душа…
Источник: Quodlibet
[1] Pascoli G. Il ritorno in Poesie e prose scelte. Milano, Mondadori, 2002.
