В порнографии утопия бесклассового общества представляет себя через окарикатуривание тех черт, которые позволяют различать классы, как и через метаморфозы этих черт в половом акте.
В порнографии утопия бесклассового общества представляет себя через окарикатуривание тех черт, которые позволяют различать классы, как и через метаморфозы этих черт в половом акте
Нигде более, даже на карнавальном маскараде, нельзя найти такое же упорство в предъявлении классовых маркеров в одежде в тот самый момент, когда ситуация заставляет их самыми нелепыми способами одновременно подвергаться трансгрессии и обнулению.
Накрахмаленные колпаки и фартуки горничных, спецодежда рабочих, белые перчатки и полосатые жилеты дворецких, а в последнее время даже халаты и маски медсестер, все это празднует свой апофеоз в тот самый момент, когда они, подобно странным амулетам на переплетающихся обнаженных телах, трубят гимн во славу своего последнего явления в качестве символов сообщества, которое мы сегодня едва только можем предвидеть.
Это напоминает лишь античные картины амурных похождений богов и людей – неисчерпаемый источник вдохновения для классического искусства в эпоху его упадка. В сексуальном единении с божеством потрясенный и счастливый смертный неожиданно для себя преодолевает бесконечную дистанцию, которая отделяет его от небожителей, но в то же самое время эта дистанция заново устанавливается за счет переворачивания ситуации – превращения божества в животное.
Тупая морда быка, который увозит Европу прочь, острый клюв лебедя, нависший над лицом Леды – таковы символы распущенности, настолько же интимные, насколько и героические, но все-таки, неприличные.
Если отправиться на поиски подлинного содержания порнографии, то она немедленно предъявит свои простые и бесхитростные претензии на счастье. Сущностная черта этого спектакля счастья заключается в том, что его совершенно невозможно поставить на сцене: каковы бы ни были исходные позиции, спектакль должен завершиться сексом. Порнофильм, в котором этого по несчастью не случится, мог бы стать настоящим шедевром, но тогда он не был бы уже порнофильмом.
Стриптиз, в этом смысле, является моделью для любого порнографического сюжета. Всегда и безо всяких исключений все начинается с одетых людей, представленных в какой угодно, самой обычной ситуации, и все, что может неожиданного случиться с ними, располагается на этом месте, по ходу того, как они сойдутся и, в конце концов, разденутся. (Сюжет порнографии столь же строг, как и сюжет классической литературы: здесь не место сюрпризам, а проявления таланта автора заключаются в незаметных вариациях одной и той же мифологической темы).
И здесь раскрывает себя в истинном свете вторая сущностная характеристика порнографии: счастье, которое нам демонстрируют, всегда анекдотично, всегда выдумка, вырванный фрагмент, ничего общего не имеющий с естественным порядком вещей: натурализм, который исчезает по мере того, как спадает одежда, всегда был злейшим врагом порнографии. Точно так же, как порнофильм не имел бы никакого смысла без полового акта, простое изображение естественной сексуальности едва ли может быть названо порнографией.
У порнографии есть непреходящее политическое значение – это демонстрация того, что возможность быть счастливым заключается даже в самых ничтожных и самых повседневных ситуациях. Истина порнографии, которая находится по ту сторону от обнаженных тех, заполнивших монументальное искусство Серебряного века, не поднимает повседневную жизнь до самых небес наслаждения, но скорее показывает непоправимо эпизодический характер каждого удовольствия – внутреннюю бесцельность всего универсального. Вот почему только в демонстрации написанного на лице женского удовольствия, порнография достигает своей цели.
Что бы сказали персонажи порнофильмов, если бы они в свою очередь стали зрителями нашей жизни? Но наши мечты не могут видеть нас – в этом трагедия утопии. Читателю и герою нужно поменяться местами – это правило для всякого хорошего чтения. За исключением того, что здесь важно не столько то, как мы учимся жить в своих мечтах, сколько то, как они учатся читать нашу жизнь.
“И тогда может показаться, что весь мир уже долгое время обладает мечтой о том, сознанием чего он должен только обладать, чтобы действительно обладать”. Хорошо, но как овладеть мечтой, где хранятся мечты? Естественно, нет речи о том, чтобы что-то осуществить, нет ничего более скучного, чем человек, который исполнил все свои мечты: это лишь ревность занудной социал-демократии к порно.
Но также это и не предмет для тщательного хранения в залах с лепниной, украшенный жасминами и розами, к которой нельзя прикасаться. Ведь старые идеалы рассыпаются, когда приходит что-то новое – это и есть циничный секрет мечтателя.
Базлен говорил: то, о чем мы мечтаем, у нас однажды уже было – очень давно, так давно, что мы даже и не помним. Но, тем не менее, это было не в прошлом, – у нас об этом нет даже никаких записей. Скорее неосуществленные мечты и надежды человечества являются готовыми явиться в последний день настойчивыми проблесками воскресения.
И они не спят, запертые в богато украшенных мавзолеях, но висят пришпиленные и светящиеся как звезды на краю неба нашего языка, и созвездия которых мы едва можем различить. То, о чем мы даже не мечтали. Знать, как ловить падающие на твердь человечества звезды с небес, о которых мы даже не мечтали – это и есть задача коммунизма.
Из книги “Идея прозы” (1985)
