Есть якобы старое китайское проклятие (которое не имеет никакого отношения к Китаю – вероятно, его придумал какой-то западный наблюдатель), которое гласит: “Чтобы ты жил в эпоху перемен!”.
Эпоха перемен – это время бед, смут и страданий. И похоже, что в последнее время в западных “демократических” странах мы наблюдаем странное явление, которое доказывает, что мы живем во времена перемен.
Одно из самых известных изречений Мао Цзэдуна гласит: “В поднебесной царит великий беспорядок; ситуация превосходна”. Легко понять, что имел в виду Мао: когда существующий социальный порядок распадается, возникающий хаос дает революционным силам отличный шанс действовать решительно и взять политическую власть. Сегодня в поднебесной, безусловно, царит большой беспорядок: пандемия Ковид-19, глобальное потепление, признаки новой холодной войны, проявления народного протеста и нарастание социального антагонизма – вот лишь некоторые из проблем, которые перед нами стоят.
Но превращает ли этот хаос текущую ситуацию в превосходную, или опасность самоуничтожения слишком высока? Разница между ситуацией, которую имел в виду Мао, и нашей ситуацией может быть лучше всего выражена небольшим терминологическим различием. Мао говорит о беспорядке в ПОДНЕБЕСНОЙ, где “небо”, или большой Другой в любой форме – неумолимая логика исторических процессов, законы общественного развития – все еще существует и незаметно регулирует социальный хаос. Сегодня мы должны говорить о том, что само НЕБО находится в беспорядке. Что я имею в виду?
В “Расколотом небе” (1963), классическом романе Кристы Вольф о субъективном влиянии разделенной Германии, Манфред (выбравший Запад) говорит своей возлюбленной Рите, когда они встречаются в последний раз: “Но даже если наша земля расколота, у нас все равно одно небо”. Рита (которая решила остаться на Востоке) с горечью отвечает: “Нет, сначала они раскололи небо”. Роман предлагает верное понимание того, что наши “земные” расколы и конфликты в конечном счете всегда имеют под собой почву “расколотого неба”, то есть гораздо более радикального и исключительного разделения самой (символической) вселенной, в которой мы живем.
Сегодня ситуация не та, когда Небеса просто разделены на две сферы, как это было в период холодной войны, когда два глобальных мировоззрения противостояли друг другу. Сегодня разделение Небес все больше прослеживается внутри каждой конкретной страны. В США идет идеологическая и политическая гражданская война между популистскими альтернативными правыми и либерально-демократическим истеблишментом.
В Европе ковид-диссиденты становятся настоящим народным движением… Пространство, где можно найти общий язык, постоянно сокращается, отражая текущий материальный коллапс общественных пространств, и это происходит в то время, когда многочисленные накладывающиеся друг на друга проблемы означают, что глобальная солидарность и международное сотрудничество необходимы как никогда. Но что мешает глобальной солидарности и сотрудничеству?
Многие левые на Западе настолько одержимы критикой неолиберального капитализма, что игнорируют одну большую перемену – переход от неолиберального капитализма к странному посткапитализму, который некоторые аналитики называют “корпоративным неофеодализмом”. Когда, благодаря решающей роли “общего интеллекта” (социального знания и сотрудничества) в создании богатства, формы богатства все больше и больше выходят за рамки прямой пропорциональности времени труда, затраченного на их производство, результатом становится не самораспад капитализма, как ожидал Маркс, а постепенное превращение прибыли, получаемой от эксплуатации труда, в ренту, присваиваемую путем приватизации “общего интеллекта” и других общественных благ.
Возьмем пример Билла Гейтса: как он стал одним из самых богатых людей в мире? Его богатство не имеет ничего общего с себестоимостью того, что продает Microsoft (можно даже утверждать, что Microsoft платит своим интеллектуальным работникам относительно высокую зарплату), т.е. богатство Гейтса не является результатом его успеха в производстве хорошего программного обеспечения по более низким ценам, чем у конкурентов, или в более высокой эксплуатации нанятых им интеллектуальных работников.
Почему же тогда миллионы людей все еще покупают Microsoft? Потому что Microsoft навязала себя в качестве почти универсального стандарта, (почти) монополизировав область, своего рода прямое воплощение “всеобщего интеллекта”. Аналогичная ситуация с Джеффом Безосом и Amazon, с Apple, Facebook и т.д. и т.п. Во всех этих случаях само общее – платформы (пространства нашего социального обмена и взаимодействия) – приватизируется, что ставит нас, их пользователей, в положение крепостных, которые платят ренту владельцу общего как нашему феодальному господину. Недавно мы узнали, что “2% богатства Илона Маска могли бы решить проблему мирового голода, говорит директор организации ООН по борьбе с нехваткой продовольствия” – это явный признак корпоративного неофеодализма.
Что касается Facebook, то “Марк Цукерберг “имеет односторонний контроль над 3 миллиардами людей” благодаря своему неоспоримому положению на вершине Facebook, заявила разоблачительница Фрэнсис Хауген членам британского парламента, призвав к срочному внешнему регулированию, чтобы обуздать руководство технологической компании и уменьшить вред, наносимый обществу”. Таким образом, одно из главных достижений Нового времени, публичное пространство, исчезает.
Через несколько дней после разоблачений Хаугена Цукерберг объявил, что его компания сменит название с “Facebook” на “Meta”, и изложил свое представление о “метавселенной” в речи, которая является настоящим неофеодальным манифестом: “Цукерберг хочет, чтобы метавселенная в конечном итоге охватила всю нашу реальность – соединяя кусочки реального пространства здесь с реальным пространством там, при этом полностью поглощая то, что мы считаем реальным миром. В виртуальном дополненном будущем, которое запланировал для нас Facebook, не то чтобы сами симуляции Цукерберга поднимутся до уровня реальности, а то, что наше поведение и наши взаимоотнгошения станут настолько стандартными и механическими, что это не будет иметь никакого значения.
Вместо человеческой мимики наши аватары смогут сами поднимать большой палец вверх. Вместо совместного использования воздуха и пространства мы можем работать над цифровым документом. Мы научимся принижать свой опыт совместного пребывания с другим человеком, чтобы видеть его проекцию, наложенную на комнату, как фигурку покемона из дополненной реальности”.
Метавселенная будет функционировать в качестве виртуального пространства за пределами (мета) нашей разорванной и опасной реальности, виртуальное пространство, в котором мы будем плавно взаимодействовать через наши аватары, с элементами дополненной реальности (реальность, наложенная на цифровые знаки).
Таким образом, это будет не что иное, как актуализация мета-физики: мета-физическое пространство, полностью поглощающее реальность, которой будет позволено входить в него фрагментарно только постольку, поскольку на нее будут наложены цифровые ориентиры, манипулирующие нашим восприятием и взаимодействием. И загвоздка в том, что мы в результате получим новое общее, которое будет находиться в частной собственности, с частным феодалом, контролирующим и регулирующим наше взаимодействие.
Эта новая фаза глобальной экономики также подразумевает иное функционирование финансовой сферы. Янис Варуфакис отметил странный факт, произошедший весной 2020 года: в тот же день, когда государственная статистика в США и Великобритании зафиксировала потрясающее падение ВВП, сравнимое с падением во время Великой депрессии, фондовые рынки зарегистрировали гигантский рост. Короче говоря, в то время как “реальная” экономика стагнирует или даже падает, фондовые рынки растут – признак того, что фиктивный финансовый капитал попал в свой собственный круг, оторванный от “реальной” экономики.
Именно здесь в игру вступили финансовые меры, оправданные пандемией: они в некотором смысле перевернули традиционную кейнсианскую процедуру, т.е. их целью было не помочь “реальной” экономике, а инвестировать огромные суммы денег в финансовую сферу (чтобы предотвратить финансовый коллапс, подобный 2008 году), но при этом сделать так, чтобы большая часть этих денег не попала в “реальную” экономику (это могло бы вызвать гиперинфляцию).
Но что делает ситуацию действительно опасной, подталкивающей нас к новому варварству, так это то, что приватизация общего сосуществует с новой волной нарастающей конкуренции между национальными государствами, которая прямо противоречит настоятельной необходимости установить новый способ отношения к нашему окружению, радикальным политико-экономическим изменениям, названным Питером Слотердайком “одомашниванием дикого животного Культуры”.
До сих пор каждая культура дисциплинировала/воспитывала своих членов и гарантировала гражданский мир между ними, но отношения между различными культурами и государствами постоянно находились под сенью потенциальной войны, а каждая эпоха мира была не более чем временным перемирием. Вся этика государства кульминирует в высшем акте героизма – готовности пожертвовать жизнью ради своего национального государства, что означает, что дикие варварские отношения между государствами служат основой этической жизни внутри государства.
Нынешняя ситуация становится еще хуже. Вместо того чтобы цивилизовать (отношения между) культурами, продолжающаяся приватизация общего достояния подрывает этическую субстанцию каждой культуры, толкает нас обратно в варварство. Однако в тот момент, когда мы полностью признаем тот факт, что живем на космическом корабле “Земля”, перед нами встает неотложная задача – обеспечить всеобщую солидарность и сотрудничество во всем человечестве. Нет никакой высшей исторической необходимости, которая толкает нас в этом направлении, история не на нашей стороне, она склоняет нас к коллективному самоубийству.
Как писал Вальтер Беньямин, наша задача сегодня состоит не в том, чтобы толкать вперед поезд исторического прогресса, а в том, чтобы рвануть стоп-кран, прежде чем мы все закончим в посткапиталистическом варварстве. В последние месяцы все более очевидными становятся те опасные способы, которыми кризис пандемии Ковид-19 переплетается с текущими социальными, политическими, климатическими и экономическими проблемами.
Пандемия должна рассматриваться вместе с глобальным потеплением, обострением классового антагонизма, патриархатом и мизогинией, а также многими другими текущими проблемами, которые перекликаются с ней и друг с другом в сложной взаимосвязи. Это взаимодействие неконтролируемо и полно опасностей, и мы не можем рассчитывать ни на какие гарантии на небесах, чтобы решение было ясно представимо. Такая рискованная ситуация делает наш момент исключительно политическим: ситуация явно НЕ прекрасная, и поэтому нужно действовать.
Только на этом фоне мы можем понять, что происходит сейчас в Китае. Недавняя китайская кампания против крупных корпораций и открытие новой фондовой биржи в Пекине, посвященной продвижению малых фирм, также могут рассматриваться как шаги против неофеодального корпоративизма, то есть как попытки вернуть “нормальный” капитализм. Ирония ситуации очевидна: сильный коммунистический режим необходим для сохранения капитализма перед угрозой неофеодального корпоративистского посткапитализма… Поэтому я с большим интересом слежу за трудами Ван Хунина, нынешнего члена Постоянного комитета Политбюро партии и директора Центральной руководящей комиссии по построению духовной цивилизации.
Ван правильно подчеркивает ключевую роль культуры, области символического воображения. Истинно материалистический способ противостоять теме “воображаемой реальности” (субъективистским сомнениям в стиле “не является ли то, что мы воспринимаем как реальность, очередной фантазией?”) состоит не в том, чтобы строго различать вображение и реальность, а в том, чтобы сосредоточиться на реальности воображаемого.
Воображаемое не находится вне реальности, оно материализовано в наших социальных взаимодействиях, в наших институтах и обычаях – как мы можем видеть на примере сегодняшнего беспорядка, если мы разрушаем воображаемое, на котором основаны наши социальные взаимодействия, сама наша социальная реальность начинает рушиться.
Ванг назвал себя неоконсерватором – что это значит? Если верить нашим крупным СМИ, то Ванг – это интеллектуал, выступающий против недавней новой ориентации китайской политики. Когда я прочитал, что одной из мер, введенных в последнее время китайским правительством, является запрет на “996”, я должен признаться, что моя первая ассоциация была сексуальной: “69” на нашем сленге означает позицию, в которой мужчина делает женщине куннилингус, а женщина мужчине фелляцию, и я подумал, что “996” относится к какой-то более извращенной сексуальной практике, получившей широкое распространение в Китае и включающей двух мужчин и женщину (поскольку женщин там не хватает).
Потом я узнал, что “996” означает жестокий рабочий ритм, навязанный многими корпорациями в Китае (рабочий день с 9 утра до 9 вечера, 6 дней в неделю). Но в каком-то смысле я не совсем ошибся: текущая в Китае кампания преследует две цели – большее экономическое равенство, включающее лучшие условия труда, и устранение вестернизированной популярной культуры, ориентированной на секс, потребительство и фэндом.
Так что же значит быть неоконсерватором в современных условиях? В середине октября 2019 года китайские СМИ начали медиаатаку, продвигая тезис, что “демонстрации в Европе и Южной Америке являются прямым результатом терпимости Запада к беспорядкам в Гонконге”. В комментарии, опубликованном в Beijing News, бывший китайский дипломат Ван Чжэнь написал, что “катастрофические последствия беспорядков в Гонконге начали влиять на западный мир”, т.е. что демонстранты в Чили и Испании берут пример с Гонконга.
В том же ключе редакционная статья в Global Times обвинила гонконгских демонстрантов в “экспорте революции”: “Запад расплачивается за поддержку беспорядков в Гонконге, которые быстро разожгли насилие в других частях мира и предвещают политические риски, с которыми Запад не может справиться… На Западе существует множество проблем и разнообразное глубинное недовольство. Многие из подобного в конечном итоге проявятся так, как проявились протесты в Гонконге”. И зловещее заключение: “Каталония – это, вероятно, только начало“.
Хотя представление о том, что демонстрации в Барселоне и Чили берут пример с Гонконга, является надуманным, эти акции протеста стали проявлением всеобщего недовольства, которое, очевидно, уже подспудно присутствовало, таилось, ожидая условного толчка для взрыва, так что даже после того, как конкретный закон или мера были отменены, протесты все равно продолжались. Коммунистический Китай незаметно играет на международной солидарности власть имущих против восставшего населения, предупреждая Запад не недооценивать недовольство в своих собственных странах – как будто под всеми идеологическими и геополитическими противоречиями они все одинаково заинтересованы в сохранении власти… Но сработает ли эта защита?
В объяснении падения восточноевропейского коммунизма Юрген Хабермас проявил себя как последний левый фукуямист, молчаливо признавшим, что существующий либерально-демократический порядок является наилучшим из возможных, и что, хотя мы должны стремиться сделать его более справедливым, мы не должны оспаривать его основные предпосылки. Именно поэтому ему понравилось именно то, что многие левые считали самым большим недостатком антикоммунистических протестов в Восточной Европе: тот факт, что эти протесты не были мотивированы никаким новым представлением о посткоммунистическом будущем.
По его словам, революции в Центральной и Восточной Европе были лишь “корректирующими” или “догоняющими” (nachholende) революциями, целью которых было позволить народу получить то, чем уже обладали западноевропейцы; другими словами, вернуться к западноевропейской норме.
Однако “желтые жилеты” во Франции, протесты в Испании и другие подобные протесты сегодня определенно НЕ являются “догоняющими” движениями. Они воплощают то, что нельзя не назвать глубоким недовольством либерально-демократическим капитализмом. Новым является то, что популистские правые оказались гораздо более искусными в направлении этого недовольства в свою сторону, чем левые.
Таким образом, Ален Бадью был полностью прав, сказав по поводу “жилетов”: “Tout ce qui bouge n’est pas rouge” – все, что движется (вызывает волнения), не обязано является красным. Сегодняшние популистские правые принимают участие в старой традиции народных протестов, которые были преимущественно левыми. Китай, похоже, выбрал здесь неоконсервативную сторону: контролировать потенциально разрушительную динамику современной глобальной экономики и вытекающее из нее недовольство населения с помощью сильного национального государства, подчеркивающего патриотизм и традиционные ценности. Но где предел такого подхода?
Ван видит свою задачу в навязывании нового небесного порядка, и мы не должны отмахиваться от этого как от предлога для установления полного контроля коммунистической партии над общественной жизнью. Ванг отвечает на реальную проблему. 30 лет назад он написал книгу “Америка против Америки”, где проницательно отметил антагонизмы американского образа жизни, включая его темные стороны: социальную дезинтеграцию, отсутствие солидарности и коллективных ценностей, нигилистическое потребительство и индивидуализм… Популизм Трампа – это ложный выход: он является кульминацией социальной дезинтеграции, поскольку вводит непристойность в публичный дискурс и тем самым лишает его достоинства, что не только запрещено, но и совершенно немыслимо в Китае.
Мы определенно никогда не увидим, чтобы китайский высокопоставленный политик делал то, что публично делал Трамп: говорил о том, какой большой у него пенис, имитировал оргазмические звуки женщины… Ванг опасался, что та же болезнь может распространиться и на Китай – что сейчас и происходит на уровне массовой культуры, а проводимые реформы являются отчаянной попыткой остановить эту тенденцию. Опять же, получится ли это? Я отношусь к этому скептически. Во-первых, я вижу в том, как ведется кампания, напряжение между содержанием и формой: содержание – установление стабильных ценностей, скрепляющих общество, – навязывается в форме мобилизации, которая переживается как своего рода чрезвычайное положение, навязанное государственным аппаратом.
Хотя цель противоположна Культурной революции, есть сходство с ней в том, как проводится кампания. Опасность, которую я вижу, заключается в том, что такая напряженность может породить циничное неверие населения. В целом, текущая кампания в Китае кажется мне слишком близкой к стандартным консервативным попыткам пользоваться преимуществами капиталистического динамизма, но купировать его негативные последствия с помощью сильного национального государства, выступающего за патриотические ценности.
Здесь и кроется ловушка. Карло Гинзбург однажды высказал мысль, что стыд за свою страну, а не любовь к ней, может быть истинным признаком патриотизма. Высший пример такого патриотизма дает нам история, приключившаяся в 2014 году, когда сотни людей, переживших Холокост, и потомков тех, кто пережил Холокост, купили объявление в субботней газете “Нью-Йорк Таймс”, осуждающее то, что они называли “массовым убийством палестинцев в Газе и продолжающейся оккупацией и колонизацией исторической Палестины”: “Мы встревожены крайней, расистской дегуманизацией палестинцев в израильском обществе, которая достигла предельной точки”, – говорится в заявлении.
Возможно, сегодня некоторые израильтяне наберутся мужества и почувствуют стыд за то, что израильтяне делают на Западном берегу и в самом Израиле – конечно, не в смысле стыда за то, что они евреи, а, наоборот, в смысле стыда за то, что израильская политика на Западном берегу делает с самым ценным наследием самого иудаизма. “Это моя страна, права она или нет”, – один из самых отвратительных лозунгов, и он прекрасно иллюстрирует, что не так с огульным патриотизмом. То же самое можно сказать и о сегодняшнем Китае.
Пространство, в котором мы можем развить такое критическое мышление, – это пространство публичного использования разума. Иммануил Кант в знаменитой работе “Что такое Просвещение?” противопоставляет “общественное” и “частное” использование разума: “частное” – это не индивидуальное пространство в противовес общественным отношениям, а сам общественно-институциональный порядок, в котором возможна конкретная идентификация; “публичное” же – это транснациональная универсальность использования своего Разума:
“Публичное пользование собственным разумом всегда должно быть свободным и только оно может дать просвещение людям. Но частное пользование разумом нередко должно быть очень ограничено, но так, чтобы особенно не препятствовать развитию просвещения. Под публичным же применением собственного разума я понимаю такое, которое осуществляется кем-то как ученым перед всей читающей публикой. Частным применением разума я называю такое, которое осуществляется человеком на доверенном ему гражданском посту или службе”.
Вот почему формула просвещения Канта звучит не: “Не подчиняйся, думай свободно!”, не: “Не подчиняйся, думай и бунтуй!”, а: “Думай свободно, излагай свои мысли публично и повинуйся!” То же самое относится и к сомневающимся в вакцине: дискутируйте, публикуйте свои сомнения, но подчиняйтесь правилам, если их устанавливает государственная власть. Без такого практического консенсуса мы будем медленно дрейфовать в общество, состоящее из племенных фракций, как это происходит во многих западных странах.
Но без пространства для публичного употребления разума само государство рискует превратиться в еще один случай частного употребления разума. Пространство для публичного употребления разума не тождественно демократии в западном либеральном смысле – Ленин в последний год своей активной деятельности сам видел необходимость такого органа, воплощающего публичное употребление разума. Признавая диктаторский характер советского режима, он предложил создать Центральную контрольную комиссию: независимый, образовательный и контрольный орган с “аполитичным” уклоном, состоящий из лучших педагогов и технократов, следящий за “политизированным” ЦК и его органами.
“Мечтая” (по его выражению) о том, какую работу должна выполнять ЦКК, он описывает, как этот орган должен прибегнуть “какую-нибудь полушутливую проделку, какую-нибудь хитрость, какую-нибудь каверзу или нечто в этом роде. Я знаю, что в западноевропейском чинном и серьезном государстве эта мысль вызвала бы действительно ужас, и ни один порядочный чиновник не согласился бы даже допустить ее к обсуждению.
Но я надеюсь, что мы еще недостаточно обюрократились и что у нас ничего, кроме веселья, обсуждение этой мысли не вызывает. В самом деле, почему не соединить приятное с полезным? Почему не воспользоваться какой-нибудь шутливой или полушутливой проделкой для того, чтобы накрыть что-нибудь смешное, что-нибудь вредное, что-нибудь полусмешное, полувредное и т. д.?”
Возможно, Китаю нужна подобная Центральная контрольная комиссия. Ее первой задачей было бы заметить глубокую структурную гомологию между перманентным самореволюционизированием маоистов, постоянной борьбой против окостенения государственных структур и присущей капитализму динамикой. Я думаю, Ванг молча осознает это. Я склонен перефразировать здесь каламбур Бертольта Брехта “Что такое ограбление банка по сравнению с основанием банка?”: что такое ярость и негативные последствия деятельности красногвардейца, попавшего в вихрь культурной революции, по сравнению с настоящей культурной революцией, постоянным растворением всех форм жизни, необходимых для капиталистического воспроизводства? Сегодня трагедия Большого скачка повторяется в виде комедии стремительного капиталистического Большого скачка модернизации, а старый лозунг “чугунолитейный завод в каждую деревню” превращается в “небоскреб на каждой улице”.
Некоторые наивные леваки утверждают, что именно наследие Культурной революции и маоизма в целом действует как противояд разнузданному капитализму, предотвращая его худшие эксцессы, поддерживая минимум социальной солидарности. Что, если, однако, дело обстоит как раз наоборот? Что, если непреднамеренная и оттого еще более жестоко ироничная “культурная революция” с ее жестоким стиранием традиций прошлого стала шоком, создавшим условия для последующего капиталистического скачка? Что если Китай должен быть добавлен в список государств Наоми Кляйн, в которых природная, военная или социальная катастрофа расчистила площадку для нового капитализма?
Высшая ирония истории заключается в том, что сам Мао создал идеологические условия для быстрого капиталистического развития, разорвав ткань традиционного общества. К чему он призывал людей, особенно молодых, во время Культурной революции? Не ждите, пока кто-то другой скажет вам, что делать, у вас есть право на восстание! Думайте и действуйте сами, уничтожайте культурные реликвии, обличайте и нападайте не только на старших, но и на государственных и партийных чиновников! Сметайте репрессивные государственные механизмы и объединяйтесь в коммуны! И призыв Мао был услышан – за этим последовал взрыв безудержной страсти к делегитимации всех форм власти, так что в конце концов для восстановления порядка пришлось вмешаться армии.
После неоконсервативного поворота в Китае завершился целый цикл освободительной политики. В своих “Заметках к определению понятия культуры” великий консерватор Т.С. Элиот показал, что бывают моменты, когда единственный выбор – это выбор между ересью и неверием, когда единственный способ сохранить жизнь религии – это провести сектантский раскол от ее главного трупа. Ленин сделал это в отношении традиционного марксизма, Мао сделал это по-своему, и это то, что сегодня необходимо сделать.
Когда в 1922 году после победы в Гражданской войне большевикам пришлось сделать шаг назад и объявить НЭП (“Новая экономическая политика”, разрешающая ряд элементов рыночной экономики и частной собственности), Ленин написал небольшой текст “О восхождении на высокие горы“. Он использует образ альпиниста, который вынужден отступить в долину после первой попытки достичь новой горной вершины, чтобы описать, что означает отступление в революционном процессе, т.е. как отступить без оппортунистического предательства верности делу революции.
Перечислив достижения и неудачи советского государства, Ленин заключает: “Не погибли (и, вероятнее всего, не погибнут) те коммунисты, которые не дадут себе впасть ни в иллюзии, ни в унынии, сохраняя силу и гибкость организма для повторного «начинания сначала» в подходе к труднейшей задаче”. Это Ленин в своем бекетовском стиле, повторяющий строчку из “Уорстворда Хо”: “Пробуйте снова. Провалитесь еще раз.
Провалитесь еще лучше”. Его вывод – “снова и снова начинать с начала” – ясно показывает, что он говорит не просто о замедлении прогресса и укреплении уже достигнутого, но именно о спуске к исходной точке: нужно “начинать с начала”, а не с того места, куда удалось подняться в предыдущей попытке. Говоря словами Кьеркегора, революционный процесс – это не постепенный прогресс, а повторяющееся движение, движение повторения начала снова и снова… и именно в этом мы находимся сегодня, после “непонятной катастрофы” 1989 года, окончательного завершения эпохи, начавшейся с Октябрьской революции.
Поэтому следует отказаться от преемственности с тем, что означали левые в последние два столетия. Хотя такие возвышенные моменты, как якобинская кульминация Французской революции и Октябрьская революция, навсегда останутся ключевой частью нашей памяти, эта история закончилась, все должно быть переосмыслено, нужно начинать с нулевой точки.
Сегодня капитализм революционен гораздо больше, чем традиционные левые, одержимые защитой старых достижений государства всеобщего благосостояния – достаточно вспомнить, насколько сильно капитализм изменил всю структуру нашего общества в последние десятилетия… Вот почему стратегия радикальных левых сегодня должна сочетать прагматизм с принципиальной позицией, которая не может не напоминать ленинскую Новую экономическую политику (НЭП) начала 1920-х годов, когда советская власть в определенной степени разрешила частную собственность и рыночную экономику; НЭП, очевидно, был исходно моделью для реформ Дэн Сяо-Пина, которые открыли путь для капиталистического свободного рынка (под контролем правящей коммунистической партии) – вместо пятилетки либерализации рынка, мы имеем в Китае уже полвека того, что они эвфемистически называют “социализмом с китайской спецификой”.
То есть Китай уже более полувека следует гигантской Новой экономической политике? Вместо того чтобы высмеивать эти меры или просто осуждать их как поражение социализма, как шаг к (авторитарному) капитализму, мы должны рискнуть расширить эту логику до крайности. После распада восточноевропейского социализма в 1990 году ходила шутка, согласно которой социализм – это переход от капитализма обратно к капитализму.
Но что если сделать обратный ход и определить сам капитализм как социалистическую Новую экономическую политику, как переход от феодализма (или вообще домодерных обществ) к социализму? После отмены домодерных отношений непосредственного личного рабства и господства, после утверждения принципов личной свободы и прав человека капиталистический модерн сам по себе уже является социалистическим – неудивительно, что Новое время снова и снова порождало восстания против господства, которые уже указывали на экономическое равенство (крупные крестьянские восстания в Германии в начале 1500-х годов, якобинцы и т.д.).
Капитализм – это переход от премодерна к социализму в смысле компромиссной формации: он устанавливает конец непосредственного отношения господства, то есть принцип личной свободы и равенства, но (как выразился Маркс в своей классической формулировке) переносит господство с отношений между людьми на отношения между вещами (товарами): как индивиды, мы все свободны, но господство сохраняется в отношениях между товарами, которые мы обмениваем на рынке. Вот почему для марксизма единственный способ достичь реальной свободной жизни – это отменить капитализм.
Для сторонников капитализма это решение, конечно, утопично: разве урок сталинизма не состоит в том, что если отменить капитализм, то отменяется и свобода, а личное господство возвращается в самых чудовищных формах. А когда капитализм переживает кризис, он может реанимировать феодальные элементы, чтобы выжить – не это ли происходит сегодня с ролью мегакорпораций, что побудило некоторых экономистов и социальных аналитиков говорить о неофеодальном корпоративном капитализме?
Такова, таким образом, истинная альтернатива сегодня: не капитализм или социализм, не либеральная демократия или правый популизм, а посткапитализм, корпоративный неофеодализм или социализм. Будет ли капитализм в конечном итоге просто переходом от низшей стадии феодализма к высшей или же это будет переход от феодализма к социализму.
Источник: The Philosophical Salon
