Славой Жижек (Slavoj Zizek)
Сегодня – двадцатая годовщина падения Берлинской стены. Вспоминая эти события, почти все говорят, что это было сродни чуду: мечты вдруг стали явью, коммунистические режимы рухнули, как карточный домик, и в одночасье в мире произошли перемены, казавшиеся немыслимыми еще несколько месяцев назад. К примеру, кто из поляков мог представить себе, что в стране пройдут свободные выборы и президентом станет Лех Валенса?
Однако, когда прекрасный ореол «бархатных революций» развеялся на холодном ветру демократически-капиталистической реальности, неизбежной реакцией на это стало разочарование, выразившееся в ностальгии по «старым добрым» коммунистическим временам, взлете крайне правого национализма и популизма и новой вспышке антикоммунистической паранойи.
В первых двух случаях причины подобной реакции, в общем, очевидны. Те самые «твердокаменные правые», кто двадцать лет назад вопил «Лучше быть мертвым, чем красным!», сегодня ворчат «Лучше быть красным, чем пожирателем гамбургеров». Однако ностальгию по коммунистическим временам не следует воспринимать чересчур серьезно: это не реальное желание вернуться в серые социалистические будни, а скорее некая тоска по молодости, мягкая форма расставания с прошлым. Что же касается правого популизма, то это не какая-то особенность Восточной Европы: подобные настроения проявляются во всех странах, попавших в водоворот глобализации.
Куда интереснее проанализировать причины нового взлета антикоммунизма на всем пространстве от Венгрии до Словении. Осенью 2006 г. массовые акции протеста, объектом которых стала правящая Социалистическая партия, на несколько недель парализовали Венгрию. Их участники возлагали вину за экономический кризис на политику социалистов – наследников компартии. Они даже отказывали в легитимности сформированному социалистами правительству – хотя оно пришло к власти в результате победы на демократических выборах. Когда полиция попыталась восстановить общественный порядок, ее действия приравняли к подавлению антикоммунистического восстания 1956 г. советскими войсками.
Вспышка антикоммунистической истерии затронула даже символику. В июне 2008 г. в Литве был принят закон, запрещающий публичную демонстрацию коммунистических эмблем, например, серпа и молота, а также исполнение советского гимна. А в апреле 2009 г. польское правительство предложило распространить запрет пропаганды тоталитаризма на книги, одежду и другие предметы «коммунистического характера»: по идее, надев майку с портретом Че Гевары, человек мог бы попасть под арест.
В свете этого вряд ли стоит удивляться, что в Словении правые популисты называют всех левых «преемниками» коммунистического режима. В этой удушливой атмосфере ответы на новые проблемы и вызовы сводятся к повторению баталий двадцатилетней давности: в Польше и Словении, к примеру, порой можно слышать совсем уж абсурдные утверждения, будто признание прав геев и легализация абортов – это злодейский коммунистический заговор с целью разложения нации.
В чем корни этого «антикоммунистического ренессанса»? Зачем в странах, где молодое поколение уже не помнит коммунистические времена, возрождать призраки прошлого? «Новые антикоммунисты» отвечают на этот вопрос просто: «Если капитализм настолько лучше социализма, почему мы до сих пор живем плохо?»
Причина, по мнению многих, состоит в том, что реального капитализма мы так и не увидели, и подлинной демократии у нас тоже нет. Есть лишь декорации, под прикрытием которых власть по-прежнему принадлежит все тем же темным силам, узкой секте бывших коммунистов, перекрасившихся в предпринимателей и менеджеров. Поэтому необходима новая «чистка», еще одна революция. . .
Все эти любители помахать кулаками после драки не понимают одного: картина нашего общества, которую они рисуют, очень напоминает тот гротескный образ капитализма, что традиционно пропагандировали левые: демократия – лишь формальность, за которой скрывается власть богатого меньшинства. Другими словами, новоявленные антикоммунисты не понимают: то, что они воспринимают как «извращенный псевдокапитализм» – это и есть настоящий капиталистический строй.
Следует также отметить, что после коллапса коммунистических режимов их бывшие представители, разочаровавшиеся в прежней системе, в куда большей степени обладали нужными навыками для руководства новой капиталистической экономикой, чем популисты-диссиденты. Если герои антикоммунистического движения продолжали жить мечтами о новом обществе, где будут царить честность, справедливость и солидарность, бывшие коммунисты без колебаний приспособились к капиталистическим правилам игры и жестокому миру рыночной эффективности, умело пользуясь коррупцией и грязными трюками – как старыми, так и вновь усвоенными.
Картина еще более усложнится, если мы вспомним о странах, где правящие коммунистические партии дали «волю» свободному рынку в экономике, сохранив за собой политическую власть: они сегодня выглядят более «капиталистическими», чем традиционные оплоты этого строя – либерально-демократические государства Запада. Такой вот получился парадокс: капитализм одолел коммунизм, но ценой этой победы стал тот факт, что коммунисты теперь обыгрывают капиталистов на их собственном поле.
Поэтому-то сегодняшняя ситуация в Китае выглядит «ненормальной»: всегда считалось, что капитализм неразрывно связан с демократией, и наблюдая за взрывным развитием рыночных отношений в Народной Республике, многие аналитики по-прежнему утверждают – за этим неизбежно последует демократизация в политической сфере.
Но что если этот новый тип капитализма – авторитарный – окажется более эффективным, более прибыльным, чем наш, либеральный капитализм? Что если демократия стала уже не необходимой и естественной «спутницей» экономического развития, а препятствием на его пути?
Если это так, то разочарование в капиталистическом строе, возникшее в посткоммунистических обществах, не следует сбрасывать со счетов, как простой признак «незрелости», завышенных ожиданий тех, кто смотрит на капитализм через розовые очки.
Подавляющее большинство людей, участвовавших в антикоммунистическом движении протеста в Восточной Европе, требовало не капитализма. Они хотели свободы, самостоятельности без контроля государства, возможности встречаться с кем захотят и говорить все, что пожелают; они хотели жизни простой и искренней, лишенной примитивной идеологической обработки и циничного лицемерия.
Как отмечали многие наблюдатели, идеалы протестного движения были в значительной мере заимствованы из самой официальной социалистической идеологии – то, чего люди хотели, уместнее всего охарактеризовать как «социализм с человеческим лицом». И может быть этим стремлениям стоит дать еще один шанс?
В этой связи мне вспоминается судьба Виктора Кравченко – советского инженера, приехавшего в Вашингтон в составе торговой делегации в 1944 г., и решившего стать «невозвращенцем». Позднее он опубликовал книгу воспоминаний под названием «Я выбрал свободу». Этот рассказ из первых уст об ужасах сталинизма содержал и подробное описание массового голода на Украине в начале тридцатых: Кравченко, тогда еще веривший в коммунистическую систему, участвовал в насильственной коллективизации на селе.
Известная большинству людей биография Кравченко заканчивается в 1949 г. Именно тогда он подал в суд на Les Lettres Fran?aises за клевету: в этом еженедельнике французской компартии самого Кравченко назвали алкоголиком, избивающим собственную жену, а его мемуары – пропагандистской стряпней американских спецслужб. В Париж специально командировали советских генералов и колхозников, чтобы они в своих свидетельских показаниях оспорили правдивость мемуаров Кравченко. В конечном итоге процесс превратился из разбирательства по личному иску в публичный суд над всей сталинской системой.
Но сразу после победы на процессе, когда ему по всему миру возносили хвалу как герою «холодной войны», Кравченко, проявив незаурядное мужество, открыто выступил против сенатора Джозефа Маккарти и развязанной им «охоты на ведьм». «Я глубоко убежден, – писал он, – что в борьбе против коммунистов и их организаций. . . мы не можем и не должны опускаться до их собственных методов». Он предостерегал американцев: борясь со сталинизмом подобным способом, они рискуют стать «близнецом» своего противника.
Кроме того, Кравченко все больше волновала проблема неравенства на Западе: он даже написал вторую книгу мемуаров под весьма красноречивым названием «Я выбрал справедливость». Посвятив себя поиску гуманной модели коллективного хозяйства, он в конце концов оказался в Боливии, где потратил все свои деньги, пытаясь «сорганизовать» беднейших крестьян. Сраженный неудачей, он удалился в частную жизнь и в 1966 г. застрелился в собственной нью-йоркской квартире.
Итак, как же мы дошли до жизни такой? Обманутые коммунизмом в 20 веке, разочаровавшиеся в капитализме в веке двадцать первом, мы можем надеяться лишь на то, что среди нас появятся новые Кравченко – и что их ждет не такая печальная судьба. В поисках справедливости им придется начать все с чистого листа. Они должны будут создать новую идеологию. Таких людей, конечно, назовут опасными утопистами, но на деле это мы – остальные – по прежнему находимся в плену утопических мечтаний.
Славой Жижек – международный директор Института гуманитарных наук при лондонском Колледже им. Биркбека. Его последняя книга называется «Сначала как трагедия, потом как фарс» (“First as Tragedy, Then as Farce”)
ПЕРЕВОД:
