В то время как в конце 1990-х рос пузырь доткомов, группа киберутопических теоретиков превозносила освободительный потенциал Интернета. Цифровые технологии будут способствовать общению и сотрудничеству: их децентрализованные сети будут уклоняться от иерархий, высвободят творческие силы и распространят радикальные идеи, делая широкое поле информации доступным и прозрачным. Чем больше людей подключится, тем больше будет свободы и демократии.
Тем не менее, двадцать лет спустя Интернет не смог реализовать эти фантазии. Такие критики, как Астра Тейлор, показали, что его “тенденция к монополии” позволяет корпорациям ограничивать нашу онлайн-деятельность, подрывая маклюэновский идеал свободы слова. В дополнение к ее анализу, ряд авторов недавних публикаций — Джонатан Таплин, “Двигайся быстрее и ломай” (2017), “Антисоциальные медиа” Шивы Вайдхьянатан (2018), “Надзорный капитализм” Шошаны Зубофф (2019) — выступили против растущей мощи технологических гигантов и ее пагубного влияния на демократию.
Психологическое влияние нашей коллективной фиксации на экранах было изучено Николасом Карром, Шерри Теркл и Жароном Ланье, чей совместный вердикт ужасен: Интернет не создает горизонтальные сообщества, он порождает зависимость и рассеянность, разрушает социальность, поощряет нарциссизм и уменьшает нашу способность к рациональному мышлению. Наши когнитивные способности зачахнут, если мы не научимся отключаться.
Но если какой-нибудь автор и вобьет последний гвоздь в технофильский гроб, возможно, нет кандидата лучше, чем Ричард Сеймур. Выросший в унылом юнионистском оплоте на окраине Белфаста, Сеймур переехал в Лондон в 1996 году, где написал докторскую диссертацию об идеологии расового превосходства в Америке эпохи холодной войны. С тех пор он стремился к тому, что он называет своей “мечтой о безработице”.
В начале 2000-х годов он создал популярный блог под названием Lenin’s Tomb, в котором публикуются острые, часто яростно полемичные очерки по ряду политических вопросов. Тогда же он вступил в Социалистическую Рабочую партию, из которой вышел в знак протеста против сокрытия обвинений в изнасиловании против члена руководства. Его предыдущие книги содержат разгромную критику Дэвида Кэмерона и Кристофера Хитченса, а также обширное исследование корбинизма, где целью было противодействие “самообману” касательно долгосрочных перспектив движения.
В 2015 году презрение Сеймура к ложному оптимизму и разочарование в групповой политике подтолкнуло его к совместному с другими авторами основанию Salvage, ежеквартального журнала социалистических комментариев. Эстетика издания, основанная на остром, осознанном цинизме, суммируется в лозунге: “мрачный — это новый красный”.
В своей последней работе Сеймур выражает отвращение к миазму социальных сетей, резко критикуя веру в то, что Твиттер, определяемый как “первый в мире публичный, живой, коллективный, открытый проект письма”, спровоцирует позитивные политические изменения или демократизирует средства связи.
Вслед за Тейлор и Таплином “Твиттеринг Машин” (Щебечущая машина — отсылка к картине Пауля Клее — прим.переводчика) утверждает, что эта цифровая платформа является безнадежно реакционной — что прививаемое ею мышление свидетельствует о политической токсичности, которая должна убедить левых отказаться от завышенной оценки ее как средства организации или инструмента пропаганды.
Сеймур начинает с утверждения, что невероятная популярность “щебечущей машины” (его условное обозначение для онлайн-индустрии) свидетельствует о деградации социальной жизни при позднем капитализме. По его мнению, основная функция Твиттера и Фейсбука заключается в том, чтобы исправить ситуацию — обеспечить замену сообществам, разрушенным десятилетиями неолиберального правления — что означает, что цифровые платформы должны пониматься как своего рода мир мечты: место мгновенного исполнения желания, куда мы можем уйти от современных реалий трудностей и изоляции.
Социальные сети обещают безграничное господство принципа удовольствия, и это фантастическое качество очаровывает техноутопистов. То, что они восхваляют способность сетей соединять людей, неизменно свидетельствует о некотором провале реальных межличностных отношений. То, что они идеализируют их превосходство над материальным миром, говорит о неспособности мириться с этим миром и истощении желания изменить его. “Там, где отсутствовало общество”, — пишет Сеймур, — “его заменит сеть”, создавая темный “симулякр”, населенный нашими потаенными желаниями.
Эти желания, которые могут быть выражены в действиях, столь же непроизвольных, как зависание над рекламой, впоследствии переводятся в данные, которые покупают компании, стремящиеся контролировать наш потребительский выбор (или влияют на наши предпочтения при голосовании, как в случае с Cambridge Analytica). “Мы пишем машине, она собирает и агрегирует наши желания и фантазии, сегментирует их по демографическим рынкам и продает их нам как товарный опыт”. Пористая граница между цифровыми платформами и бессознательным позволяет капиталистам проникать в психику, обращая ее либидозные импульсы в товарную продукцию.
И все же Сеймур обнаруживает противоречие в артикуляции Твиттеринг машиной этих скрытых энергий. С одной стороны, то, что мы получаем из социальных сетей, отражает то, что мы в них помещаем: машина работает как зеркало или эхо-камера. Но благодаря этому циклическому процессу наше цифровое письмо одновременно у нас экспроприируется: когда мы публикуем твит, он “обретает собственную жизнь”, игнорируя намерения автора, присоединяясь к связанным текстовым кластерам, вызывая ответы и влияя на макропроцессы, которые аналитики данных используют для оценки поведения и манипулирования.
В этом смысле онлайновый аватар — основа письма, репрезентирующая человека в киберпространстве — является одновременно интимным портретом (выражающим такие личные желания, что сам пользователь может о них не знать) и отчужденным.
Сеймур утверждает, что эта диалектика интимности и отчуждения придает Твиттеру “зловещую” атмосферу. Профиль в социальных сетях отражает индивидуальные особенности его создателя, а также ведет странное, автономное существование, в котором он является игрушкой корпоративных интересов. Именно это напряжение между аватаром как личным профилем и обезличенным посредником объясняет отвратительный политический климат платформы.
Как отмечает Сеймур, пользователь Твиттера в основном отрезан от общества — одинокий, сгорбившийся перед экраном своего компьютера, разрабатывающий свою цифровую идентичность и совершенствующий свой “личный бренд”. Но он одновременно участвует в массовой коллективизации настроений, так как его твиты объединяются с другими (через треды, хэштеги и трендовые темы), чтобы сформировать “всенаправленную разрушительную силу”, за которую ни один пользователь не должен брать на себя ответственность. Результатом этих коллективных излияний, когда хаотичное групповое мышление подавляет совесть пользователя, являются широко распространенные травля и харассмент.
Как гласит одна популярная мантра в Твиттере: “Никто из нас по отдельности не так жесток, как все мы вместе”. Таким образом, в “Твиттерсфере” сосуществуют противоречия изолированного индивидуализма — фукольдианское “предпринимательство себя” и анонимная “толпа линчевателей”. Пользователи пребывают в осцилляции между нарциссичным самопродвижением и “экстатическим коллективным безумием”, которая ограничивает политический дискурс тщетной демонстрацией показного морального превосходства и запугивающим морализмом.
Поскольку это общедоступная платформа, любой человек в Твиттере “может быть внезапно выбран для демонстративного наказания”, если он столкнется с этой переменчивой толпой. Сеймур утверждает, что постоянное осознание этой возможности создает “эффект паноптикума”, усиливающего интеллектуальную конформность, опровергая утверждение о том, что социальные сети стимулируют живое обсуждение.
Вместо солидарности среди угнетенных групп — мелкобуржуазная политика идентичности, привитая индивидуализирующей технологией Твиттера, которая объединяет пользователей в герметичные культурные категории, когда они часами изобличают и осуждают политическую некорректность. Однако, что еще более важно, именно это ощущение того, что за тобой наблюдают, делает Твиттер таким аддиктивным. Каждый раз, когда твит публикуется, его восприятие — количественно выраженное в репостах и ответах — это либо одобрение, либо упрек в адрес его автора. “Рассказывая машине о себе, чего бы мы ни пытались достичь, мы просим о суждении”.
Согласно Сеймуру твит — это азартная игра: подготовка к впечатляющей победе или сокрушительному поражению. Но он напоминает нам, что зависимость от азартных игр не поддерживается “положительным подкреплением”: “победа” не бывает достаточно частой, чтобы сделать игру стоящей, скорее, “каждый, кто делает ставку, ожидает проигрыша”.
В Твиттере мы никогда не можем “выиграть у игорного дома”, никогда не получим достаточное количество лайков, чтобы спасти нашу больную самооценку, и именно эта модель постоянного, гарантированного провала заставляет нас отчаянно цепляться.
В непрекращающемся осуждении “Твиттеринг-машины” мы находим “Бога”: Большого другого, обвиняющее суперэго, которое выявляет наше несовершенство. И, к радости сборщиков данных, мы не можем отвести взгляд.
Наше желание вызвать это оцифрованное суждение, по словам Сеймура, является выражением влечения к смерти. Практика самопродвижения в Интернете демонстрирует стремление к уничтожению, о чем свидетельствуют трагические самоубийства подростков, связанные с использованием социальных сетей. Чтобы объяснить это болезненное явление, Сеймур цитирует работу Раны Дасгупты о культуре знаменитостей, в которой утверждается, что быть знаменитостью — значит быть “всегда умирающим”.
Когда знаменитость проецирует свой гламурный публичный образ наружу, она начинает бессознательную атаку на свою внутреннюю жизнь, которая постепенно разрушается и заменяется миражом. Селебритизация — это форма самоповреждения, атрофирующая подлинную личность, чтобы культивировать пустой товарный суррогат. С появлением социальных сетей это заболевание распространилось в гигантских масштабах.
Миллионы людей (особенно дети школьного возраста) сейчас ведут безумную гонку за подписчиками и фанатами, раздувая онлайн-аватар за счет повседневной жизни. Нарциссизм, пропагандируемый Машиной Твиттера, является чрезвычайно “хрупким” разнообразием, которое при тщательном изучении выглядит неотделимым от мазохизма.
В последних главах Сеймур оценивает, в какой степени социальные медиа могут использоваться для прогрессивных целей, и делает вывод о том, что “зарождающиеся фашистские” качества Твиттера делают его неблагоприятной средой для социалистической борьбы. Отмечая, что именно правые, а не левые, провели наиболее успешную онлайн-мобилизацию, Сеймур связывает это неравенство со встроенной политической предвзятостью. Он указывает на роль аффекта в цифровых сообщениях: когда сообщение ограничено 280 символами, шокирующий и эмоциональный контент превосходит обдуманные формулировки, принося пользу тем, кто разжигает ненависть.
Вдобавок ко всему, конкурентная структура платформы, в которой все противостоят друг другу в непрерывной борьбе за симпатии, создает культуру социал-дарвинизма, в которой побеждают “сильнейшие”, а ее последующее продвижение иерархий, или культов личности, заглушает эгалитарный дискурс, поощряя потенциальных фюреров. Соблазнительно предположить, что мы можем обернуть логику Твиттера против самой себя, используя очевидную напряженность между ее свободными, всеобъемлющими сетями и ее регрессивной идеологической функцией.
Но для Сеймура любая такая попытка обречена на эти неизменные свойства — аффект, конкуренция и иерархия, которые определяют алгоритмический состав платформы. Помните, пишет он, что мы прикованы к “протоколам и элементам управления”, управляющими этими веб-сайтами, поэтому даже когда мы используем их “для продвижения образов и идей, оспаривающих то, что получило одобрение в традиционных СМИ”, мы в конечном итоге “подтверждаем, подкрепляем и консолидируем власть машины над нами”. Если власть Твиттера похожа на власть фашистского диктатора, она не может быть присвоена благонамеренными левыми: ее нужно свергнуть.
Тем не менее, когда дело доходит до практических предложений по осуществлению этой цифровой революции, Сеймуру не хватает идей. Он утверждает, что невозможно изменить машину изнутри, но полное отключение будет представлять собой форму реакционной ностальгии. Мы могли бы перейти на некоммерческие онлайн-платформы, но их нежелание превращать пользователей в зависимых делает их скучными и разочаровывающими, что неизбежно ограничивает их охват.
В другом месте Сеймур отвергает идею цифровой забастовки, в рамках которой пользователи будут коллективно выходить из системы до тех пор, пока компании не прекратят свои деструктивные методы обработки данных, считая ее слишком сложной для координации. Исключив эти варианты Сеймур оставляет нас с утверждением, что “нам нужна эскапология… теория того, как выбраться, пока не стало слишком поздно”.
И все же его окончательное видение этого побега больше похоже на план самопомощи, чем на теоретическое предложение: “Что, если, отказавшись от смартфонов, мы прогуливались бы по парку, ничего не захватив с собой кроме блокнота и красивой ручки? Что если мы сидим в церкви с закрытыми глазами? Что если мы откинемся на кувшинку и ничего не делаем?”
Проницательный комментарий Сеймура об отчуждении, зависимости и селебритизации заключает в себе все сильные стороны его книги. Описанные им патологии будут знакомы обычному пользователю, но их переоценка под этим теоретически сложным объективом отличает “Машину” от предшествующей критики. Кроме того, текучий стиль автора сплетает жгучие филиппики против социальных сетей в непоколебимо ясную и проницательную аргументацию, сочетающую спонтанную энергию поста в блоге со строгой интеллектуальной структурой.
В 77-м номере Нью Лефт Ревью Роб Лукас утверждал, что в литературе о Сети часто не хватает “социально-исторических объяснений”. Такие авторы, как Карр и Теркл, могут сделать набросок формальных особенностей цифровых технологий и дать достоверную оценку их когнитивных эффектов, но они пренебрегают “социальными и культурными формациями, такими как класс, гендер, каста или религия”, которые формируют как Интернет, так и его пользователей.
Это слепое пятно приводит их к отделению взаимодействия между разумом и машиной от его более широкого исторического контекста, так что техническая и психологическая динамика отделены от “отношений собственности и власти”. Интернет может воздействовать на нас, пишет Лукас, но Интернет в свою очередь обусловлен культурными и материальными факторами, с которыми должен столкнуться серьезный анализ цифровой вселенной. В отличие от предшествующих техно-скептиков, “Твиттеринг машина” не уклоняется от этой конфронтации.
Она рассматривает психологические и социологические результаты действия онлайн-платформ как сопряженные, утверждая, что ментальный ущерб, наносимый Фейсбуком и Твиттером, неотделим от их паразитической роли в капиталистической экономике.
Этот психосоциальный анализ опирается на продуманное переплетение марксизма и фрейдизма. Сеймур исследует движущие силы, комплексы и желания, присутствующие в нашем опыте работы с социальными сетями, и объясняет, как эти внутренние силы активируются ориентированной на данные моделью получения прибыли технологических компаний. Такое привнесение политики в технологические дебаты позволяет избежать ошибок подхода Карра-Теркл.
Когда они описывают развитие Интернета, их молчание касательно более широких социально-экономических вопросов наполняет этот рассказ о технологическом развитии чувством неизбежности. Игнорируя условные исторические структуры, повлиявшие на развитие Сети (неолиберализм, “национальная безопасность”), они создают впечатление, что альтернативы нашей нынешней онлайн-реальности не существует. Таким образом, их программа сводится к смеси личных рекомендаций (“без экранов за обеденным столом”) и технократических исправлений, призванных смягчить наиболее неприятные черты грядущей кибер-дистопии.
Ирония в том, что такой детерминизм в конечном итоге воспроизводит Интернет-центричную идеологию, которую эти авторы намеревались оспорить, рассматривая цифровые технологии как неизменное, трансисторическое божество, которому должны подчиниться люди. Единственное разногласие между Карром и его утопическими противниками на этом фронте состоит в том, жесток ли их бог или доброжелателен.
Сеймур решительно отвергает эту теологическую перспективу. Он настаивает на том, что недуг цифровых технологий является социальным явлением — результатом разрушения сообществ, массового желания покинуть материальный мир и появления авторитарного корпоративизма, добывающего наши личные данные. Но, размещая социальные сети непосредственно в этих координатах, он также остается внимательным к тому, как машина функционирует как индивидуальная болезнь: совокупность физических и психических симптомов, поражающих атомизированного пользователя.
Фрейдизм дает Сеймуру язык для описания этих симптомов без скатывания в аполитичный, психологизирующий регистр, потому что психоанализ основан на убеждении, что (заимствуя фразу Марка Фишера) “личное безлично”: субъективный опыт определяется коллективными силами, укоренившихся в бессознательном (которые, согласно марксистскому твисту Сеймура, сами зависят от общих материальных условий).
Тем не менее, в различных местах по всему тексту тонкий баланс экономической и психоаналитической критики Сеймура нарушается его неослабевающим унынием по поводу перспектив использования социальных сетей. Один из его постоянных аргументов заключается в том, что все, что публикуется в Твиттере и Фейсбуке, будет служить реакционным целям, расширяя возможности технологических гигантов. “Социальные медиа-платформы фундаментально нигилистичны”, пишет он.
Независимо от того, насколько мы “меняем нашу тактику относительно средства коммуникации”, его алгоритмический контроль лишит наши посты их политического содержания и перенаправит их на прибыль. Однако, неожиданно изменив тон, в заключении Сеймур признается, что Корбин и Сандерс “использовали профессиональные кампании в социальных сетях, чтобы обойти и разрушить старые медиа-монополии”, донося социалистические идеи до миллионов.
Поскольку оба этих политика имеют реалистичные планы по устранению гегемонии социальной индустрии (закрытие налоговых лазеек, запрет их трудовых практик и создание альтернатив, находящихся в государственной собственности), их растущая популярность, подкрепленная опытными кампаниями в Фейсбуке и Твиттере, несомненно, имеет потенциал ослабить или даже обанкротить такие платформы.
Это парадокс, о котором Сеймур нерешительно заговаривает, но не может разъяснить — возможно, ослепленный своей непоколебимой приверженностью “мрачности”. Чем больше людей реагирует на твит Momentum, тем более прибыльные данные генерируются для Твиттера, что усиливает его механизм эксплуатации, но если этот процесс создает широкую поддержку для программы перераспределения, то модель краткосрочной прибыли компании может поставить под угрозу ее долгосрочные интересы.
Таким образом, в то время как Сеймур дает точную диагностику структурной позиции машины Твиттера (как инструмента капитала), он недооценивает нашу возможность для маневра в рамках этой идеологической матрицы. Его марксистское вступление в технические дебаты ставит диалектические отношения между психологией и социологией или индивидом и коллективом, но оно не расширяет эту диалектику в область политических действий, из которой Сеймур, в своем стремлении разгромить интернет-ориентированное левачество, упускает существенный нюанс. Нигде это не проявляется так явно, как в обсуждении реакционных связей Твиттера, связанных с его трехсторонним продвижением аффекта над разумом, конкуренции над сотрудничеством и иерархии над горизонтальностью.
Наряду с сомнительным утверждением, что конкуренция и иерархия являются скорее “фашистскими”, а не просто капиталистическими чертами, эта критика опирается на ряд монолитных предположений. Во-первых, что аффект — исключительная собственность крайне правых, то есть страсть и лаконичность, которые требует Твиттер, могут быть использованы только фанатиками. Здесь позиция Сеймура поддерживает догму Просвещения о том, что культивируемое знание должно подавлять невежественные эмоции в интересах развития общества.
Его неявное уравнение “чувства” с “предубеждением” превращает левых в канал для отвлеченного рационализма, возвышая объективную правду над субъективным инстинктом. (В этом смысле критика кибер-буллинга в книге, которую Сеймур связывает с господством настроений в Твиттерсфере, иногда звучит как призыв к более вежливому политическому дискурсу: либеральное “мы не можем получить все” противоречащий его типичному язвительному стилю.)
В рефлексивном отказе Сеймура от аффекта мы, следовательно, сталкиваемся с ограничениями шикарной меланхолии, продвигаемой Salvage. Его некритическое повторение этого рационалистского аргумента означает, что подозрение в сильных эмоциях — и решимость оставаться опустошенным и разочарованным перед лицом “ложного мышления” — может фактически сузить аналитические способности.
Сходная односторонность прослеживается в инвективе против конкуренции и иерархии. Сеймур прав, что вездесущие в Твиттере дискурсы власти, происходят из неравного общества и воспроизводят его управляющую логику. Но он забывает упомянуть, что на цифровых платформах часто не проводится различий между “конкуренцией” и “классовым конфликтом” или “иерархией” и “лидерством”.
Те же самые “протоколы и управление”, которые приводят к безжалостному авторитаризму, могут производить вдохновляющие левые фигуры, потому что упорно безразличный к содержанию Твиттер будет усиливать те голоса, что наиболее резонансны в данный момент. Сеймур заставил бы нас поверить, что это всегда голос Дональда Трампа, но иногда это голос Александрии Окасио-Кортез. Аналогичным образом, конкурентная динамика платформы, хотя и возникла из про-рыночной доктрины, господствующей в Кремниевой долине, искусно использовалась такими изданиями, как Novara и Jacobin, чья способность обойти своих конкурентов, принадлежащих Мердоку, усиливается за счет упадка печатных СМИ.
Исходя из этого, слепая оппозиция книги “Машине Твиттера”, ее нежелание найти что-либо пригодное для использования в этой “фашистской” технологии — может иногда показаться чрезмерной. Остается впечатление, что негативный настрой Сеймура свидетельствует о его пораженчестве в отношении перспектив левых в целом, а не результативности их деятельности в Твиттере в частности.
Описание Сеймуром Твиттера как фашистского инструмента малоубедительно, т.к.он не принимает во внимание тот факт, что доминирование правых в Интернете лучше всего объясняется масштабами их влияния в реале. И, хотя в другом месте он подчеркивает неразделимость виртуального и материального миров, в последних главах он молчаливо разделяет их, списывая неудачи левых в социальных сетях на особенности самих платформ, а не на более широкие социальные и идеологические факторы.
Полностью исторический подход, напротив, видит причину дефицита мощной пропаганды и сильного лидерства левых не в предвзятости алгоритмов, а в культуре неолиберализма, чье замалчивание темы классовой борьбы лишает социалистический дискурс его аффективной силы, создавая вакуум, который заполнили правые. Это направление исследования дало бы больше надежды, чем книга Сеймура, поскольку оно бы отвергло схематическое разделение между “благоприятными” и “неблагоприятными” местами борьбы, настаивая на том, что такие ограничения политической борьбы не являются ни практически, ни теоретически оправданными.
В конъюнктурном кризисе позднего капитализма социалистические принципы вновь подтвердили свою актуальность. Наша ближайшая задача — использовать аффективную энергию этих принципов и направить ее через цифровые и нецифровые средства коммуникации, вместо того чтобы отказаться от соцсетей как безнадежно испорченной формы коммуникации. Сеймуровский анализ Машины Твиттера великолепен в выявлении дисбаланса ее сил и структурных ограничений. Но его отказ работать в рамках этих ограничений — с целью их преодоления — демонстрирует политический пессимизм, который не должен оставаться единственным выводом из его критики.
Автор: Оливер Иглтон
Перевод Дмитрия Райдера
Источник: NewLeft
