На церемонии инаугурации Байдена была одна фигура, которая одним своим присутствием портила все мероприятие – она выделялась как элемент раздора, разрушающего зрелище двухпартийного единства. Это был Берни Сандерс.
Он не был похож на человека, оставшегося на вечеринке чужим, а скорее на того, которому совершенно не интересно происходящее. Каждый философ знает, какое впечатление произвел на Гегеля Наполеон, проезжавший через Йену. Для него это было все равно, что увидеть мировой дух (господствующую историческую тенденцию) верхом на лошади…
Тот факт, что Берни испортил инаугурацию, и то, как он там просто сидел, мгновенно стало иконой, означает, что истинный мировой дух нашего времени был именно там, воплощен в его одинокой фигуре, выражающей скепсис по отношению к фальшивой нормализации, инсценированной ради пышной церемонии. У нашего дела еще есть надежда; люди осознают, что необходимы более радикальные перемены.
Таким образом, четко обозначились линии разделения: либеральный истеблишмент, олицетворяемый Байденом, против демократических социалистов, самыми популярными представителями которых являются Берни Сандерс и АОК.
Однако за последние несколько недель произошло нечто, что, похоже, нарушило эту ясную картину. В своих интервью и других публичных выступлениях Александрия Окасио-Кортез занялась защитой Байдена от нападок со стороны демократических социалистических левых. Ее интервью, опубликованном 19 марта в журнале Демократических социалистов Америки Democratic Left, “сочетает самые безудержные похвалы в адрес Демократической партии со злобными нападками на социализм” и “представляет Демократическую партию в качестве новой партии рабочего класса”.
Она говорит, что администрация Байдена и действующие демократы “полностью переосмыслили себя в гораздо более прогрессивном смысле”. Давление слева заставило “почти радикально измениться” старых лидеров демократов. Единственным препятствием на пути к достижению совершенства для истеблишмента Демократической партии является левая оппозиция.
Этот политик, сделавший карьеру на критике “демократического истеблишмента” и позиционирующий себя как аутсайдер, теперь превратился в самого яростного защитника истеблишмента и самого ожесточенного противника критики извне”.
В соответствии с этим, АОК отвергает критику Байдена слева как “на самом деле критику со стороны привилегированных”, использовав для этого старое и очень подозрительное различие между “добросовестной критикой” и “недобросовестной критикой”: “Критика недобросовестная может разрушить все, что мы так быстро построили. У нас нет ни времени знакомиться с ней, ни обязанности принимать в наше движение недобросовестных участников”. (Кстати, я хорошо помню это различие из своей юности, когда коммунисты у власти регулярно противопоставляли “конструктивную” критику деструктивной антисоциалистической критике).
Если у нас нет времени “развлекать недобросовестных участников нашего движения”, не является ли это (не очень) тонким призывом к чисткам? АОК идет дальше, обвиняя левых критиков Байдена в предательстве: они демонстрируют “презрение к бедным и угнетенным, критикуя президента”, плюс она заигрывает с политикой идентичности против “классового эссенциализма” и реанимирует старый леволиберально трюк, обвиняя левых критиков в служении правым: “Когда вы говорите “ничего не изменилось”, вы называете людей, которые теперь защищены от депортации, “никем”. И мы не можем допустить этого в нашем движении” – снова намек на чистку… (Неудивительно, что в конфликт между АОК и Демократическими социалистами теперь вовлечена даже полиция: “Полицейские явились в дом пользователя Twitter за критику конгрессвумен АОК в социальных сетях, ее представитель отрицает свою причастность”).
Тем не менее, АОК демонстрирует двойственную стратегию: она также критикует администрацию Байдена за то, что та недостаточно продвинулась на пути реализации “Нового зеленого курса”, недостаточно инвестировала в обновление инфраструктуры и осуждает “варварскую” эмиграционную политику Байдена… Таким образом, она следует последовательной стратегии: она хочет, чтобы радикальные левые доверились администрации Байдена, но одновременно проявили “добросовестную критику” и заставили ее двигаться дальше.
Проблема, которую я наблюдаю в этих рассуждениях, атрибутированных АОК, заключается в неявной предпосылке, что радикальные левые заходят слишком далеко в направлении “классового эссенциализма”, тем самым пренебрегая антирасистской и феминистской повесткой администрации Байдена. Действительно ли Демократическая партия отстаивает значение этих двух повесток в отличие от леворадикалов? Разве радикальные феминистки и сторонники BLM в свою очередь не критикуют демократический истеблишмент?
Часть BLM откололась от более широкого движения именно из-за поддержки последним Демократической партии, или, как они выразились, “союз с Демократической партией – это союз против нас самих”[1]. Таким образом, раскол между демократическим истеблишментом и радикальными левыми не имеет ничего общего с обвинениями в классовом эссенциализме.
Первое, на что здесь необходимо указать, используя слова Мао Цзэдуна, это то, что конфликт между АОК и демократическими левыми – это не “противоречие” между народом и его врагами, а противоречие внутри самого народа, которое должно быть разрешено путем дебатов, что означает, что в нашем случае ни одна сторона не должна относиться к другой как к агенту, тайно работающему на врага. Но давайте перейдем к основному вопросу: кто прав здесь, в этом конфликте? Или, по крайней мере, кто менее плох? Я склонен использовать старую формулу Сталина: они оба хуже. Как именно?
В некотором абстрактном теоретическом смысле позиция радикальных левых верна: Байден не является долгосрочным решением; главной проблемой является глобальный капитализм сам по себе. Однако представление об этом никоим образом не оправдывает то, что можно назвать принципиальным оппортунизмом: удобную позицию критики каждой скромной прогрессивной меры как неадекватной и ожидание настоящей движухи, которой, конечно же, никогда не будет. Итак, АОК также права в том, что Байдена нельзя воспринимать как “Трампа с человеческим лицом”, как я сам писал ранее.
Многие из мер, принятых или предложенных его администрацией, должны быть поддержаны: триллионы на борьбу с пандемией, триллионы на возрождение экономики и экологию. Еще один шаг администрации Байдена, к которому следует отнестись серьезно, – это налоговая реформа, за которую выступает министр финансов Джанет Йеллен, реформа, которая следует шагам, предложенным Пикетти: повысить ставку корпоративного налога в США с 21% до 28%, плюс оказать давление на международное сообщество, чтобы оно пошло навстречу и повысило налоги до сопоставимого уровня.
Это и есть “классовый эссенциализм” (стремление к экономической справедливости), который необходимо воспринимать всерьез. Я согласен с Крисом Чиллиза в том, что самыми важными словами в речи Байдена на совместном заседании Конгресса 28 апреля 2021 года являются: “Мои соотечественники, американцы: экономическое “просачивание” или “просаживание” никогда не работало”.
Однако если каждая из противоположных позиций (предложение Демократической партии или пустой левый радикализм) сама по себе ошибочна, то не является ли их сочетание, то есть утверждение, что мы должны тактически поддержать Байдена, даже если мы знаем, что его политика не сработает, циничной манипуляцией, поскольку официально мы остаемся в рамках системы, но на самом деле преследуем свои собственные более радикальные скрытые цели?
Истина такой позиции обычно противоположна: мы думаем, что преследуем скрытые радикальные цели, но в действительности мы прекрасно вписываемся в систему, или, цитируя Дуэйна Русселя, “именно эту прагматичную попытку оставаться актуальной, сохранять сферу влияния внутри демократической партии, мы должны поставить под сомнение”. Тем не менее, я думаю, что стратегия поддержки некоторых мер Байдена не предполагает циничного манипулирования, а также не означает, что мы остаемся внутри системы.
Мы можем поддержать некоторые из его мер совершенно “искренне”, но с допущением, что это лишь первый шаг, который приведет к дальнейшим шагам, поскольку существующая глобальная система не выдержит этих мер без каких-то более радикальных мер. Например, если трата триллионов приведет к финансовому кризису, то потребуются гораздо более радикальные меры финансового контроля. Нам остается только настаивать на этих мерах, требовать их полной реализации.
Почему же тогда обе стороны конфликта хуже? Суть вопроса заключается в упреке в “классовом эссенциализме”, который, как мне кажется, не попадает в цель. Конечно, мы должны отбросить старое марксистское клише о борьбе рабочих как единственной “настоящей” борьбе, так что все остальные виды борьбы (экологическая, деколонизация и национальное освобождение, угнетение женщин, расизм…) должны подождать и будут более или менее автоматически решены, как только мы победим в “большой” борьбе.
Но мы должны полностью принять “классовый эссенциализм”, при условии, что мы используем термин “сущность” в строгом гегелевском смысле. Хотя Мао Цзэдун не очень понимал гегелевскую диалектику (см. его нелепую полемику против отрицания отрицания), его центральный вклад в марксистскую философию, его разработка понятия противоречия, находится на уровне гегелевского понятия сущности.
Главный тезис его великого текста “О противоречии” о двух гранях противоречий, “главном и непринципиальном противоречии в процессе и главном и непринципиальном свойствах противоречия”, заслуживает внимательного прочтения.
Мао упрекает “догматических марксистов” в том, что они “не понимают, что именно в частных противоречиях кроется всеобщее противоречие“: “Например, в капиталистическом обществе две противоположные силы — пролетариат и буржуазия — образуют главное противоречие. Другие же противоречия, как, например, противоречие между остатками класса феодалов и буржуазией, противоречие между крестьянами — мелкими собственниками — и буржуазией, противоречие между пролетариатом и крестьянами — мелкими собственниками, противоречие между немонополистической буржуазией и монополистической буржуазией, противоречие между буржуазной демократией и фашизмом, противоречия между капиталистическими странами, противоречия между империализмом и колониями и другие противоречия — все они определяются этим главным противоречием и находятся под его воздействием…
В случае агрессивной войны империалистов против такой страны различные её классы, за исключением небольшой кучки национальных предателей, могут временно сплотиться для ведения национальной войны против империализма. В этом случае противоречие между империализмом и данной страной становится главным противоречием, а все противоречия между различными классами внутри этой страны (включая главное противоречие — между феодальным строем и народными массами) временно отступают на второстепенное место и занимают подчинённое положение”.
Это ключевой момент для Мао: главное (универсальное) противоречие не противоречит противоречию, которое должно рассматриваться как господствующее в конкретной ситуации: универсальное измерение буквально пребывает в этом конкретном противоречии. В каждой конкретной ситуации господствующим является различное “конкретное” противоречие, в том точном смысле, что для победы в борьбе за разрешение основного противоречия необходимо рассматривать конкретное противоречие как господствующее, которому должна быть подчинена вся остальная борьба.
В Китае в условиях японской оккупации патриотическое единство против японцев было господствующим, если коммунисты хотели победить в классовой борьбе – в этих условиях какая бы то ни было непосредственная апелляция к классовой борьбе шла против самой классовой борьбы. В этом, пожалуй, и кроется главная особенность “догматического оппортунизма”, а именно его настаивание на центральной роли главного противоречия в неподходящий момент.
Мы сразу видим, как это понятие применимо к множествам сегодняшней борьбы: истинный “классовый эссенциализм” означает, что классовая борьба – это не фиксированная сущность, а сверхдетерминирующий принцип, который регулирует динамическое взаимодействие множества видов борьбы. Скажем, сегодня в США нельзя говорить о классовой борьбе, не привлекая сюда угнетение и эксплуатацию чернокожих: сосредоточение на “чистой” классовой борьбе независимо от цвета кожи в конечном счете служит классовому угнетению.
Маурицио Лаццарато привел доводы против “классового эссенциализма”, ссылаясь на формулу итальянской феминистки Карлы Лонци “Давайте плюнем на Гегеля”. Sputiamo su Hegel (1970), основополагающий текст итальянского феминизма, подчеркивает патриархальный характер диалектики и теории признания Гегеля и распространяет эту суровую критику с Гегеля на марксизм: с его вниманием к производству, иерархической социальной организации и власти, с партийной политикой, а также с тем фактом, что марксизм рассматривает историю как диалектический прогресс по стадиям.
Здесь чернокожие и женщины оказываются “заблокированы” на более низких “стадиях”; женщины могут в конечном итоге достичь свободы самосознания, только если они присоединятся к мужской производственной логике… Лонци отвергает подобные представления как несовместимые с подлинной революцией: революционный процесс – это скачок, недиалектический разрыв порядка истории, который откроет путь к изобретению и открытию того, чего история еще в себе не содержала.
Чтобы стать автономным политическим субъектом, женщины должны изобрести радикальную демократию: новые горизонтальные, неиерархические отношения, которые создадут коллективное сознание, свойственное женщинам. Понятие и практика “представительства” и делегирования здесь отсутствуют, поскольку проблема заключается не в захвате и отправлении властью: женщины должны избавиться от обещаний эмансипации через труд и борьбу за власть, которые считаются ценностями патриархальной культуры (и рабочего движения). Феминистское движение требует не участия во власти, а, наоборот, вынесения на обсуждение понятия власти и захвата власти.
Лаццарато знает о ловушках феминистского или антиколониалистского эссенциализма. В последнем случае “врагом становится Европа как таковая; капитализм исчезает в перспективе расового различия. Эта двусмысленность досадным образом повторяется в постколониальной мысли, потому-то идея революции оказывается полностью опущеной”.
Итак, классовый эссенциализм не должен быть просто заменен феминистским эссенциализмом (угнетение женщин – основная форма всех угнетений) или антиколониальным эссенциализмом (колониальное господство и эксплуатация как ключ ко всем другим).
Напротив, Лаццарато утверждает непреложный плюрализм борьбы за эмансипацию и резонанс между ними. Он цитирует Жана-Мари Клизеля: “Революционное движение распространяется не путем заражения / А путем резонанса / Что-то, что создает себя здесь, / Резонирует с ударной волной, созданной чем-то, что создало себя в другом месте / Тело, которое резонирует, делает это по-своему”.
Как происходит резонанс между феминистской борьбой и борьбой рабочих? Является ли борьба рабочих неизбежно втянутой в централистско-производственную парадигму, или децентрализованная феминистская форма может найти в ней отклик? Кроме того, действительно ли антиколониальное уважение к премодернистским традициям и современный феминизм образуют единый фронт против современной организации и производства?
Не является ли современный феминизм не только не имеющим ничего общего с парадигмами премодерна, но и имманентно антагонистичным по отношению к ним? Но основной вопрос здесь заключается в том, действительно ли классовый антагонизм является лишь одним в ряду антагонизмов?
У немцев есть хороший анекдот о дебатах между прогрессистом-идентитаристом и марксистом. Идентитарист говорит “пол”, а марксист отвечает “класс”. Идентитарист говорит “пол, раса”, а марксист отвечает “класс, класс”. Идентитарист говорит “пол, раса, класс”, а марксист отвечает “класс, класс, класс”… Хотя шутка призвана высмеять марксистскую позицию, марксист здесь прав. В его тавтологии есть истина: класс (борьба) переопределяет всю совокупность социальных идентичностей[2].
Когда идентитарист говорит “этническая идентичность”, марксист анализирует, как эта идентичность пересекается с классовой борьбой, как эта группа включается или исключается из социальной тотальности, с какими препятствиями или привилегиями она сталкивается, какие профессии и образовательные учреждения открыты или закрыты для нее и т.д.
То же самое относится и к угнетению женщин: как капиталистическое воспроизводство в стране опирается на их неоплачиваемый труд? В какой степени их свобода и автономия поддерживаются или пресекаются их местом в социально-экономическом воспроизводстве? Доминируют ли в феминистской борьбе ценности среднего класса, направленные против иммигрантов и низших классов как недостаточно феминистских (как в случае США)?
В Германии и некоторых других странах в последнее время появляется мода на так называемый “классизм”: классовый вариант политики идентичности. Рабочих учат защищать и продвигать свои социокультурные практики и самоуважение; им дают понять, какую решающую роль они играют в социальном воспроизводстве… Таким образом, рабочее движение становится еще одним элементом в цепи идентичностей, подобно определенной расе или сексуальной ориентации.
Такое “решение” “проблемы рабочих” – это то, что характеризует фашизм и популизм: они уважают рабочих и признают, что последние часто эксплуатируются, и они (часто искренне) хотят улучшить это положение в координатах существующей системы. Трамп делал это, защищая американских рабочих от банков и нечестной китайской конкуренции.
В сфере кино последним примером такого “классизма” является фильм “Страна кочевников” (Nomadland, Хлоя Чжао, 2020), в котором показана повседневная жизнь наших “кочевых пролетариев”, рабочих без постоянного места жительства, которые живут в трейлерах и кочуют с одной временной работы на другую. Они показаны достойными людьми, преисполненными искренней доброты и солидарности друг с другом, которые живут в своем собственном мире скромных обычаев и ритуалов и даже способны испытывать маленькое счастье – даже случайная работа в упаковочном центре Amazon уже радость…
Именно такими любит себе представлять рабочих гегемонистская идеология. Неудивительно, что фильм стал главным победителем на последней церемонии вручения премии “Оскар”. Хотя изображенная в фильме жизнь выглядит довольно жалкой, режиссер подкупает нас, чтобы мы наслаждались ею с помощью очаровательных деталей специфического быта, так что его подзаголовок мог бы быть таким: “Наслаждайтесь жизнью кочевого пролетария”!
Именно отказ от того, чтобы быть таким элементом в цепи идентичностей определяет подлинное рабочее движение. В Индии я встретился с представителями самой низкой группы самой низкой касты неприкасаемых – уборщиками сухих туалетов. Я спросил их об основных положениях их программы, о том, чего они хотят, и они мгновенно дали мне ответ: “Мы не хотим быть самими собой, быть теми, кто мы есть”.
Здесь мы сталкиваемся с показательным случаем того, что Гегель и Маркс называли “оппозиционной детерминацией”: универсальный классовый антагонизм, пронизывающий все социальное поле, встречает себя как один из своих видов, в классе рабочих, которые являются, по выражению Жака Рансьера, “частью из не-частей” социального тела, не имея в нем своего места, воплощенным антагонизмом.
Итак, что означает классовая борьба в Индии в мае 2021 года, когда ежедневно регистрируется рекордное число новых случаев заражения? Арундати Рой права, утверждая, что в Индии “мы являемся свидетелями преступления против человечества” – и не только в гуманитарном смысле, согласно которому мы должны забыть о политической борьбе и всеми силами противостоять катастрофе с сфере здравоохранения. Чтобы противостоять катастрофе в сфере здравоохранения в полную силу, необходимо задействовать многие аспекты классовой борьбы, как глобальной, так и локальной. Только сейчас, когда уже слишком поздно, мы слышим призывы помочь Индии.
Международная солидарность часто действует подобно пресловутому мужу, который ждет, пока его жена сделает работу на кухне, а затем, когда убедится, что работа в основном сделана, предлагает свою щедрую помощь. Индия была провозглашена “аптекой мира”, хорошо экспортирующей лекарства, но теперь, когда она в них нуждается, развитый Запад продолжает политику ковидонационализма вместо срочной тотальной “коммунистической” мобилизации для сдерживания пандемии на месте.
Кроме того, есть и очевидные внутренние причины: Индия “спасла мир, все человечество от большой трагедии, эффективно контролируя коронавирус”, – хвастался Моди 28 января; однако его националистическая политика не только преступно игнорировала предупреждения об опасности новой волны инфекций, но и продолжала политику давления на мусульман (включая большие публичные предвыборные собрания). Таким образом, Индия упустила уникальную возможность пробудить солидарность индуов и мусульман в борьбе с пандемией.
Но не происходит ли то же самое и в обратную сторону? Разве классовый антагонизм не пересекается с расовым и сексуальным напряжением, т.е., как выразился Лаццарато, разве эти антагонизмы не взаимодействуют во взаимном резонансе? Мы должны отказаться от этого решения по четкой причине: существует формальное различие между классовым антагонизмом и другими антагонизмами.
В случае антагонизмов в отношениях между полами и сексуальными идентичностями, борьба за эмансипацию направлена не на уничтожение некоторых из них, а на создание условий для их неантагонистического сосуществования, то же самое касается напряженности между этническими, культурными или религиозными идентичностями. Цель состоит в том, чтобы обеспечить их мирное сосуществование, их взаимное уважение и признание.
Классовая борьба так не функционирует; она направлена на взаимное признание и уважение классов только в своих фашистских или корпоративистских версиях. Классовая борьба – это “чистый” антагонизм: цель угнетенных и эксплуатируемых – ликвидация классов как таковых, а не их примирение[3]. Вот почему классовая борьба “резонирует” в других видах борьбы иначе, чем другие резонируют в ней: она вносит в другие элемент непримиримого антагонизма.
Итак, теперь мы видим, почему в конфликте между АОК и радикальными демократическими социалистами обе стороны неправы, хотя и правы по отношению друг к другу. Общей для обеих сторон является опасность оппортунизма: прагматического оппортунизма с одной стороны (опасность попасть в пространство гегемонии, работать как ее “радикальное” дополнение) и принципиального оппортунизма с другой стороны (опасность отвергнуть любое участие как компромисс и таким образом критиковать реальность с безопасного расстояния).
То, что упускают обе стороны (или руки) – это правильное диалектическое единство теории и практики, в котором теория не только оправдывает конкретные меры, но и позволяет нам вмешиваться “вслепую” в непрозрачную ситуацию, давая нам понять, что ситуация может измениться непредсказуемым образом в результате нашего вмешательства. Как сказал Макс Хоркхаймер несколько десятилетий назад, девизом истинных радикальных левых должны быть: “пессимизм в теории, оптимизм на практике”.
__________________
[1] Кстати, здесь следует отметить, что представление сторонников BLM о стреляющих в чернокожих белых полицейских как образце государственного насилия сегодня не так невинно, как может показаться: завораживающая сила таких образов прямого насилия служит для того, чтобы затушевать гораздо более опасное и широко распространенное невидимое расистское насилие, ежедневно совершаемое самими членами либерального истеблишмента. (Этой мысли я обязан Энджи Спаркс).
[2] Этой шутке, как и всей линии рассуждений, я благодарен Арно Франку.
[3] Здесь необходимо рассмотреть еще две проблемы: сексуальный антагонизм и власть. Я считаю, что сексуальный антагонизм несводим, он конституирует сексуальность, т.е. не существует способа вывести неантагонистические сексуальные отношения, и что отношения власти и господства предшествуют классовому различию и не могут быть объяснены как эффект экономической эксплуатации. И патриархат, и социальное господство возникли раньше, с появлением неолитических обществ – Маркс упустил значение этого разрыва.
Источник: The Philosophical Salon
