Пресловутая либеральная бдительность и культура отмены имеют мало общего с реакцией на то, что на самом деле происходит в мире, и попыткой изменить его – это просто шум ради шума, ради сохранения статус-кво.
Традиционный либерально-консервативный упрек в адрес так называемой бдительной культуры отмены заключается в том, что она слишком радикальна: ее сторонники хотят уничтожить все статуи, очистить наши музеи, переписать все наше прошлое… короче говоря, они хотят лишить нас всей нашей коллективной памяти и очистить наш повседневный язык до плоского жаргона с жесткой цензурой.
Однако я думаю, что Бен Берджис прав в своем утверждении, что бдительные агенты культуры отмены “Отменяют комедии, пока мир в огне”: Далеко не будучи “слишком радикальными”, их навязывание новых запретов и правил является одним из образцовых примеров псевдоактивности, того, как сделать так, чтобы ничего на самом деле не изменилось, притворяясь, что действуешь неистово.
Неудивительно, что новые формы капитала, в частности антитрамповские технологические капиталисты (Google, Apple, Facebook), страстно поддерживают антирасистскую и профеминистскую борьбу: “капитализм бдительности” – это наша новая реальность. Нельзя на самом деле изменить ситуацию, предписывая меры, направленные на установление поверхностного “справедливого” баланса без устранения глубинных причин дисбаланса.
Вот свежий случай политически корректной борьбы с привилегиями: министерство образования штата Калифорния выступило с предложением, чтобы разрыв между хорошо успевающими студентами и их менее способными сверстниками исчез. Преподаватели должны сдерживать хорошо успевающих студентов и оказывать помощь их менее интеллектуальным сверстникам так, будто все они равны по способностям. Оправдание?
“Мы отвергаем идеи о природной одаренности и таланте”, поскольку “не существует границы, разделяющей “одаренного” ребенка от неодаренного”. Таким образом, цель состоит в том, чтобы “заменить идеи врожденного математического “таланта” и “одаренности” признанием того, что каждый ученик находится в процессе развития”.
Это демонстрация фальшивого эгалитаризма, призванная лишь породить зависть и ненависть. Нам нужны хорошие математики, чтобы заниматься серьезной наукой, и предлагаемые меры, конечно, не помогут в этом отношении. Решение? Почему бы не расширить доступ к хорошему образованию для всех, улучшить условия жизни для бедных?
И легко представить себе следующий шаг в этом направлении ложного эгалитаризма: разве тот факт, что некоторые индивидуумы гораздо более сексуально привлекательны, чем другие, не является также случаем высшей несправедливости? Так не должны ли мы изобрести некий толчок к равенству в наслаждении, способ сдерживать более привлекательных, поскольку не существует границы, определяющей, когда один человек является сексуально привлекательным, а другой – нет? Сексуальность – это область ужасающей несправедливости и дисбаланса… Равенство в наслаждении – это предел мечтаний ложного эгалитаризма.
Редко звучат голоса подлинной левой оппозиции этому стремлению к ложной справедливости – кроме Берджиса, следует упомянуть Анджелу Нэгл и Кэтрин Энджел. Единственная проблема, которая у меня возникла с книгой Энджел “Завтра секс снова станет хорошим” (Tomorrow Sex Will Be Good Again), – это ее название, которое, похоже, подразумевает, что секс когда-то уже был хорошим (неантагонистичным) и станет таким снова.
Мне редко доводилось читать книгу, с основной предпосылкой которой я был бы настолько согласен – поскольку эта предпосылка кратко сформулирована аннотации книги, я беззастенчиво процитирую ее:
“Женщины попали в трудное положение. Ради уверенности и расширения прав и возможностей они должны четко и уверенно заявлять о своих желаниях. Однако исследователи сексуальности утверждают, что желание женщины часто проявляется медленно. А мужчины стремятся настаивать на том, что они знают, чего хотят женщины и их тела. Между тем, сексуальное насилие повсеместно распространено. Как в такой обстановке женщины могут знать, чего они хотят? И почему мы ожидаем от них этого?
Кэтрин Энджел бросает вызов нашим представлениям о желаниях женщин. Почему, спрашивает она, следует ожидать, что они будут знать о своих желаниях? И как мы можем всерьез относиться к сексуальному насилию, когда незнание того, чего мы хотим, является ключом к эротизму и личной психологии?“
Выделенные мною курсивом фрагменты, имеют решающее значение: Любая феминистская теория должна учитывать незнание как ключевую особенность сексуальности и обосновывать свое противостояние насилию в сексуальных отношениях не в привычных терминах “да – значит да”, а апеллируя к этому незнанию.
Вот почему девиз о том, что женщины “должны ясно и уверенно заявлять о своих желаниях”, является не просто насильственным навязыванием сексуальности, а буквально де-сексуализацией, пропагандой “секса без секса”.
Именно поэтому феминизм в некоторых случаях насаждает именно то “стыд и замалчивание” женской сексуальности, против которого он стремится выступать. Что скрывается под прямым физическим (или психологическим) насилием нежелательных сексуальных домогательств со стороны мужчины, так это покровительственное предположение, что он знает то, чего не знает “смущенная” женщина (и тем самым получает право действовать на основании этого знания).
Таким образом, можно утверждать, что мужчина проявляет насилие, даже если он обращается с женщиной уважительно – до тех пор, пока это делается на основании этого предположения, что он знает о ее желаниях больше, чем она сама.
Это ни в коем случае не означает, что желание женщины в каком-то смысле неполноценно по сравнению с желанием мужчины (который, как предполагается, знает, чего хочет): психоанализ нас учит тому, что между тем, чего мы хотим, и тем, чего мы желаем, всегда существует разрыв. Может случиться так, что я не только желаю чего-то, но и хочу получить это без явной просьбы, делая вид, что это было навязано мне – тогда как непосредственная просьба разрушила бы удовлетворение от того, что я получил.
И наоборот, я могу хотеть чего-то, мечтать об этом, но не желать получить это – вся моя субъективная устойчивость зависит от этого не-получения: непосредственное получение привело бы к краху моей субъективности. Мы всегда должны помнить, что одна из самых жестоких форм насилия возникает тогда, когда то, чего мы втайне желаем или о чем фантазируем (но не готовы сделать в реальной жизни), навязывается нам извне.
Единственная форма сексуальности, которая полностью соответствует критериям политкорректности, – это садомазохистский контракт.
Левые партизаны политкорректности часто упрекают ее критиков в том, что их внимание к “излишествам” ПК, к запретительному аспекту отмены и культуры бдительности, игнорирует гораздо более серьезную угрозу цензуры. Только в одной Великобритании мы имеем инфильтрацию полиции в профсоюзы, регулирование того, что публикуется в СМИ и появляется на телевидении, допросы несовершеннолетних детей из мусульманских семей на предмет связи с террористами, вплоть до таких исключительных событий, как все еще длящееся незаконное тюремное заключение Джулиана Ассанжа…
Хотя я согласен, что цензура гораздо хуже “грехов” культуры отмены, я думаю, что это является окончательным аргументом против культуры бдительности и ПК-регулирования: почему сами ПК-левые сосредоточены на регулировании деталей того, как мы говорим и т.д., вместо того, чтобы обратить внимание на вышеупомянутые гораздо более серьезные вещи?
Неудивительно, что Ассанж также подвергся нападкам со стороны некоторых ПК-феминисток (и не только) из Швеции, которые не поддержали его, потому что серьезно отнеслись к обвинениям его в сексуальных преступлениях (которые позже были сняты шведскими властями). Недоказанное нарушение правил ПК перевесило факт того, что он стал жертвой государственного террора…
Однако когда сторонники бдительности затрагивают действительно важный аспект воспроизводства гегемонистской идеологии, реакция истеблишмента меняется от высмеивания оппонента за его эксцессы до панической попытки насильственного правового подавления. Мы часто читаем в наших СМИ жалобы на “эксцессы” критических гендерных и расовых исследований, которые пытаются пересмотреть гегемонистский нарратив американской истории.
Но сейчас мы являемся свидетелями начала реакционного контрнаступления, направленного на утверждение отбеленного американского мифа. По меньшей мере в 15 штатах США предлагаются новые законы, запрещающие преподавание “критической расовой теории”, проекта “1619” газеты “Нью-Йорк Таймс” и, эвфемистически выражаясь, “раскольнических теорий”.
Но действительно ли теории, которые хотят запретить, являются раскольническими? Да, но только в том смысле, что они противостоят (отделяют себя от) гегемонистского официального мифа, который уже сам по себе является раскольническим: он исключает некоторые группы или позиции, ставя их в подчиненное положение.
Более того, очевидно, что для приверженцев официального мифа истина здесь не имеет значения, а только “стабильность” основополагающих мифов – именно эти приверженцы, а не те, кого они отвергают как “исторических релятивистов”, фактически практикуют позицию “постправды”: Им нравится приводить “альтернативные факты”, но они исключают альтернативные основополагающие мифы.
Критикуя ПК-культуру отмены, мы должны помнить, что разделяем их цели (за феминизм, против расизма и т.д.), и критикуем их за неэффективность в достижении этих целей. Со сторонниками основополагающих мифов дело обстоит иначе: их цели неприемлемы, и мы надеемся, что они их не достигнут.
Источник: RT
