В мае 1927 года Рассел опубликовал (что подозрительно напоминало еще одну попытку снискать расположение американского народа) статью под названием «Новая философия Америки» в New York Times Magazine, в которой те же самые аспекты американской мысли и жизни, которые ранее вызывали у него отвращение — механизированная результативность, приоритет действия над мыслью — превозносятся как неотъемлемые части «философии жизни, которая, нравится нам это или нет, очевидно, больше подходит для современного мира, чем философия большинства европейцев».
«Лучшая работа, которая была проделана в философии и психологии в течение нынешнего столетия,— заявляет Рассел, — была проделана в Америке». Объяснение Рассела, почему это так, устраняет противоречия его предыдущей статьи «Бихевиоризм и ценности» и, возможно, показывает, что он окончательно подчинился мировоззрению «новой философии» Доры. Заслуга американских философов и психологов, говорит он,
…обусловлена не столько личными способностями людей, о которых идет речь, сколько их свободой от конкретных препятствующих традиций, которые образованный европейский человек унаследовал от Средневековья.
Возможно, эти традиции можно обобщить одним словом — созерцание. Европейские университеты изначально были местом подготовки монахов, а монахи, хотя и возделывали землю, вели в первую очередь созерцательную жизнь. Современный европейский профессор не возделывает землю, но продолжает верить в созерцание. В нем эта вера принимает форму восхищения чистым знанием независимо от его практического применения. Я сам в достаточной мере европеец, чтобы испытывать это восхищение в гораздо большей степени, чем типичный американец. Тем не менее я понимаю, что это психологически связано с благоговением перед вселенной, которое вряд ли совместимо с верой во всемогущество человека благодаря машине.
На этом последнем убеждении, утверждает Рассел, основывается надежда искоренить традиционные страхи и суеверия и заменить их уверенным господством над природой (включая человеческую природу), что было бы «настолько великим благом, что стоит заплатить даже высокую цену, чтобы его достичь». Таким образом, восхищение чистым знанием, благоговейный восторг от созерцания необъятности вселенной и все формы благоговения нужно с радостью отвергнуть в стремлении овладеть собой и миром. Единственное, о чем Рассел жалеет, — это потеря индивидуальной свободы, которая неизбежно будет сопровождать рост коллективного и индустриализованного мира, но даже это он готов считать приемлемой ценой за победу «новой философии Америки».
Будто после отчаяния прошлого лета, когда он хотел сбежать от мира, который казался ему все более чуждым и недоброжелательным, Рассел решил, что, столкнувшись с волнами, угрожавшими уничтожить вообще все, что он больше всего ценил, лучше плыть по течению, чем рисковать утонуть. Вместо того чтобы ругать современный мир, он сам станет современным, даже если это будет означать, что ему придется с энтузиазмом воспринять взгляд на жизнь, который раньше ему претил.
Если такой взгляд на жизнь будет угрожать каким-то его основополагающим взглядам — что ж, он просто изменит свои взгляды, научившись, например, отказываться от того духа, который вдохновлял его на всю прежнюю великую работу в философии, просто как от пережитка устаревшего средневековья. Это означало, конечно, что придется признать, что сама философия, как он ее всегда понимал, — бескорыстное созерцание истины — относится к более ранней эпохе, но, по крайней мере, получится преодолеть или, во всяком случае, отсрочить ощущение, что он сам принадлежит к более ранней эпохе.
Раньше Рассел верил, что будущее за социализмом; теперь он думал, что будущее за Америкой. Он считал, что американизация мира неизбежна, и раз она неизбежна, лучше пусть она пройдет быстро и безболезненно, чем после катастрофической войны с ее единственным реальным соперником, советским коммунизмом. Об этом он говорил в серии из четырех статей для Jewish Daily Forward летом 1927 года, которые в совокупности назывались «Будущее» и в которых продемонстрировано свободное и полнокровное возвращение к созерцанию хрустального шара колдуньей Сесострис. Он предсказал в том числе упразднение семьи («биологически это кажется неизбежным»), последующую потерю интереса к сексу и романтике и учреждение государством «официальных наблюдателей», которые «будут решать, какие чувства следует распространять в школе, театрах, церквях и т. д.»
Центральной темой четырех статей, впрочем, стала необходимость создать «центральную власть для контроля над всем миром», и этот процесс, по его мнению, теперь с большей вероятностью будет идти при помощи американских финансов, чем при помощи идеалов социализма: «Я международный социалист, но я ожидаю, что интернационализм будет реализован раньше, чем социализм». Как только мировое единство будет достигнуто, тогда социализм станет неизбежным, поскольку альтернативой, как он много раз утверждал, было разрушение цивилизации: «Если наша цивилизация еще долго будет преследовать интересы богачей, она обречена. Я социалист именно потому, что не желаю краха цивилизации». Отсюда следует, что сказанное им в «Икаре» — и не только там — неверно: мировое господство американского капитализма не хуже, чем разрушение цивилизации; напротив, это необходимый шаг к международному социализму и, следовательно, к сохранению цивилизации.
Поэтому, исходя из принципа «сначала о главном», необходимо приветствовать и поощрять американизацию мира, а не продолжать биться головой о стену на пути неамериканской социалистической утопии. Этот аргумент благоразумно удерживал Рассела на расстоянии вытянутой руки от Доры, чьи симпатии в борьбе между американским капитализмом и советским коммунизмом всегда были однозначно на стороне последнего и которая выбрала путь к международному социализму через либерализацию коммунизма в советском духе, а не социализацию американской мировой гегемонии. Но на практике это их объединило, поскольку то, что Рассел считал «новой философией Америки», было узнаваемой версией «новой философии» «Права на счастье», и в представлениях Доры и Рассела о том, как достичь социализма, одним из наиболее важных и неотложных необходимых шагов было преодоление всех пережитков европейского монашества, включая традиционное отношение к религии и сексуальную мораль.
Таким образом, перед глазами ошеломленного мира предстало изумительное зрелище: мужчина лет пятидесяти пяти, чья эдвардианская одежда, придворные манеры и викторианские речевые обороты почти комично устарели, но который на каждом шагу заявляет о приверженности «современному взгляду на жизнь». Когда в марте 1927 года Рассел и Дора разместили рекламу своей школы в Nation (США), она была озаглавлена: «Современным родителям», и в том же месяце Рассел прочитал лекцию, которая на всю жизнь закрепит за ним репутацию искоренителя традиционных ценностей и общепринятой религии: «Почему я не христианин».
Лекция была прочитана в ратуше Баттерси 6 марта под эгидой Светского общества, а затем опубликована в виде брошюры издательством Rationalist Press. Впоследствии ее перепечатывали во многих антологиях и, вероятно, она никогда не сходила с книжных полок. Это, пожалуй, самое читаемое произведение, когда-либо написанное Расселом, которое примерно в равной степени вызывает порицание и восхищение.
Тема лекции тесно связана с темой «Новой философии Америки»: достижения науки позволили нам понять природу (включая нашу собственную) и управлять ею, так что больше не нужно ее бояться. Поскольку религия основана «прежде всего и главным образом на страхе», надо научиться жить без нее. Сила науки должна сделать нас гордыми и уверенными в себе, отвергающими смирение, проповедуемое христианством. «Вся концепция бога» «совершенно недостойна свободных людей»:
Когда вы слышите, как люди в церкви уничижают себя и заявляют, что они несчастные грешники и все прочее, то это представляется унизительным и недостойным уважающих себя человеческих существ.
Потеря веры не портит людей; напротив, «христианская религия в своей церковной организации была и все еще продолжает оставаться главным врагом нравственного прогресса в мире».
Рассел один за другим излагает традиционные аргументы в пользу существования Бога и приводит к каждому из них почти столь же традиционное опровержение. Затем он признает, что «людей побуждают вовсе не те интеллектуальные аргументы, о которых я беседовал с вами». Истинные причины, по которым люди принимают христианство, утверждает он, заключаются в том, что они были воспитаны в него верить, что они боятся жизни, смерти и природы и что у них есть «своеобразное чувство, что у тебя есть старший брат, который позаботится о тебе». В век науки в этом нет необходимости; в век науки «нам надо стоять на своих собственных ногах и глядеть прямо в лицо миру… видеть мир таким, как он есть, и не бояться его».
Лекция была задумана как призыв к сплочению, и благодаря ей Рассел стал одновременно героем противников религии по всему миру и одной из главных мишеней ее защитников. В число последних теперь входил Т. С. Элиот, недавно ставший прихожанином англиканской церкви и верующий в то, что «признание реальности Греха — это Новая Жизнь» и что «смирение — это начало всего, что имеет духовную и даже культурную ценность». В испепеляющей рецензии в Criterion Элиот излил презрение на то, что он считал «религией» Рассела. Несколькими месяцами ранее в статье для The Dial Элиот ответил на очерк «Во что я верю» Рассела, изложив свои соображения по поводу догматической уверенности, с которой Рассел провозгласил свое кредо.
«Рассел верит, что, когда он умрет, он сгниет, — заметил он. — Я не могу согласиться с этим убеждением ни в какой вере». Теперь Элиот относился к Расселу как «по сути, к низкому церковнику», осознавая, конечно, что перед лицом намеренной современности Рассела это было самое ранящее определение, какое он только мог дать. Рассел «должен знать, как и любой другой, — писал Элиот, — что важно не то, что он думает, а то, как он себя ведет, Поведение в психологическом смысле». Элиот не объясняет, что он имеет в виду, о каком «поведении» Рассела он говорит, но разумно предположить, что он намекает на то, что Рассел без конца проповедует, что «рая» можно достичь на земле путем нравственного совершенствования. Во всяком случае, именно это, по-видимому, следует из его заключительных замечаний:
Точно так же, как радикализм Рассела в политике — это просто разновидность либерализма, так и его нехристианство — это просто разновидность настроений Низкой Церкви. Вот почему его брошюра — любопытный и трогательный документ.
Безнравственной предпосылкой обращения Элиота в англиканство и этой публичной ссоры с Расселом стало ужасное ухудшение психического и физического здоровья его жены Вивьен. «Все обернулось так, как вы и предсказывали десять лет назад, — написал Элиот Расселу в апреле 1925 года. — Вы великий психолог». Через несколько недель он рассказал, чем все обернулось. Здоровье Вивьен, писал он Расселу, «в тысячу раз хуже… Мне нужна помощь кого-то, кто ее понимает — она постоянно сбивает с толку и обманывает.
Она будто шестилетний ребенок, необычайно способный и умный не по годам». Вивьен страдала от тяжелого ревматизма и невралгии, постоянно испытывала боль и часто вообще не могла двигаться. Она нуждалась в постоянном внимании, и, поскольку Элиот часто отсутствовал — был на работе, чувствовала себя отчаянно одинокой и покинутой, цепляясь за него всякий раз, когда он угрожал пропасть из виду.
В отчаянии Элиот попросил совета у Рассела. К сожалению, доступна только часть переписки Элиота, поэтому мы не знаем, какой совет дал Рассел, но, что бы там ни было, похоже, Элиот его одобрил. «То, что вы предлагаете, следовало, конечно, сделать много лет назад, — написал он Расселу 7 мая 1925 года. — Единственной альтернативой для нее было бы жить совсем одной — если бы она могла. И тот факт, что жизнь со мной причинила ей столько вреда, мешает мне прийти к какому-либо решению». Что предложил Рассел? Учитывая его веру в психологию, страх перед безумием и то, как он позже поступал с родственниками, больными психическими заболеваниями, вероятнее всего, он посоветовал признать Вивьен невменяемой и отправить ее в психиатрическую лечебницу.
Во всяком случае, именно так в конце концов и поступил Элиот, но ему потребовалось еще несколько лет, чтобы принять это решение. Тем временем он отдалился от нее умственно, физически и духовно, и по мере того, как он находил убежище в Церкви, она все больше отчаивалась и сходила с ума. Муж ненавидит ее, писала она Оттолайн, и она не знает, что делать. На званых обедах и других светских мероприятиях она смущала Элиота, вызывая ссоры, выдвигая обвинения и устраивая сцены. Его друзья все больше убеждались, что она ненормальная, а он напивался в стельку и мучился угрызениями совести, должен ли он ее бросить или нет.
То, что Элиот (как видно по некоторым его письмам) отчасти обвинял Рассела в состоянии Вивьен, плохо согласуется с тем, что он называет его «великим психологом», но то, что он винил и себя за их адскую жизнь с Вивьен, хорошо согласуется с его убеждениями в важности исповеди и необходимости искупления. Нетрудно представить, какой фальшивой нотой для Элиота — в таком отчаянном душевном и духовном кризисе — прозвучала беспечная уверенность Рассела в господстве человечества над собственной природой.
Источник тут
