Славой Жижек не помнит номера своей квартиры в Любляне. “А это не важно!” – говорит он фотографу, который уже стоит около его дома.
“Подойдите к дверям подъезда и затем постарайтесь прикинуться крайне правым: поверните слева направо, а затем еще раз направо!” А если все же он заблудится, номер не подскажете? “Наверное, 20”, – предположил Жижек. “Хотя, кто знает? Давайте вместе проверим”. Он идет по коридору, открывает дверь и разглядывает ее снаружи.
Отпустив фотографа, он показывает мне город, столицу Словении. “Тут кругом живет что-то вроде местного контркультурного истеблишмента – они ненавидят меня, я ненавижу их. Это тот вид левых, которых я терпеть не могу – левые радикалы, дети весьма богатых родителей”. Остальные дома в округе заняты правительственными учреждениями. “Я их тоже ненавижу”. Затем он возвращается в до смешного маленькую гостиную, строго функциональный дизайн которой нарушают постер компьютерной игры Call Of Duty: Black Ops и плакат с Иосифом Сталиным на стене. Жижек разливает декалорированную кока-колу по пластиковым стаканчикам из “Макдональдса” с рекламой в стиле студии Диснея, а когда он открывает кухонный шкаф для посуды, он оказывается битком набит одеждой.
“Я живу как псих!”, – говорит он и ведет меня на экскурсию по своему жилищу, чтобы объяснить, почему на его кухне хранится одежда. “Ну, просто держать это больше негде!” И на самом деле, все комнаты от пола до потолка заставлены шкафами с DVD и книгами, в том числе томами всех его 75 работ в переводах на всевозможные языки. Для них отведен специальный кабинет.
Вы явно круче меня, если читали все книги Жижека. Этот словенский философ и публицист родился в 1949 году при Тито и вырос в бывшей Югославии, где подозрения в диссидентской деятельности преследовали его вплоть до того момента, как он обосновался в тихой заводи академической науки. Внимание западной публики он впервые привлек в 1989 году благодаря первой книге, которую он написал на английском языке – “Возвышенный объект идеологии”.
Она появилась в результате чтения любимого философа Жижека – Георга Гегеля – через интеллектуальную перспективу другого любимца – Жака Лакана. С тех пор у него вышло столько книг и статей, что я не могу сосчитать, включая “Жить в последние времена” и фильм “Киногид извращенца”.
Обычно считается, что Жижек куда более понятный мыслитель, чем эти двое. Чтобы понять, насколько это мнение соответствует действительности, вот вам рядовая цитата из книги “Жижек для чайников” (Žižek: A Guide for the Perplexed), которая призвана объяснить философию Жижека: “Жижек помещает Лакана внутрь Гегелевской философии за счет того, что рассматривает Реальное как коррелят различия в себе и удвоения феномена”.
Рискуя огорчить миллионы фанатов Жижека, я готова утверждать, что большая часть его текстов совершенно непонятна. Но его тексты возбуждающе амбициозны, а его главные идеи весьма интеллектуально провокационны, что признают даже критики. По сути, он утверждает, что ничто не является таким, как кажется, а противоречия воплощаются буквально во всем. Многое, что мы считаем неэтичным, выходящим за рамки или даже извращением на самом деле ничего не стоящие безделушки.
“Когда вы покупаете яблоко, выращенное на экологической ферме, вы это делаете по идеологическим мотивам. Вам кажется, что вы делаете доброе дело: “Я сделал это ради нашей матушки Земли!” и т.п. Но является ли этот идеологический мотив правильным? Нет! Парадоксальным образом вы делаете это для того, чтобы оправдать свое нежелание что-либо делать. Вам от этого хорошо. Вы отправляете свой бытовой мусор на переработку, вы отдаете по пять фунтов в месяц на каких-то сирот в Сомали и считаете свой долг исполненным”.
Но на самом деле вы своими действиями лишь выступили за неизменный статус-кво? “Да, точно”. Одержимые политикой идентичности западные либералы лишь отвлекают от реальной классовой борьбы. И, хотя Жижек не отстаивает какую-либо из версий реализованного на практике коммунизма, он считает себя “сложным марксистом” с революционными идеалами.
Критики считают его Боратом от философии, ради скандальной славы готовым сказать все что угодно. К примеру: “Главная проблема Гитлера состояла в том, что он производил недостаточно насилия”, или “Я не человек, я – монстр!” Некоторые считают его бессмысленным спорщиком, другие опасаются иметь с ним дело как с агитатором неомарксистского тоталитаризма.
Однако финансовый кризис превратил его в мировую знаменитость и привлек миллионы поклонников, которые смотрят на него как на нового гения философии. Его популярность парадоксальна, – и такие парадоксы нравятся Жижеку – ведь если бы это зависело только от него, то он бы вообще ни с кем не разговаривал.
Вы ни за что бы об этом не догадались, если бы он и вас встретил так же бодро и доброжелательно. Впрочем, он поспешил объяснить, что это лишь способ замаскировать мизантропию. “Я думаю, что ад похож на вечеринки, которые любят устраивать американцы. Когда они просят меня выступить, а потом говорят, что потом будет небольшой фуршет, я понимаю, вот он – ад! Я заранее знаю, что все дураки, которые не могут задать тебе вопрос в конце выступления, полезут к тебе со своим “Профессор Жижек, мы знаем, что вы устали, но…” Да, мать вашу, если вы знаете, что я устал, зачем тогда спрашиваете? Я на самом деле все больше и больше превращаюсь в сталиниста. Либералы говорят про сторонников тоталитаризма, что те любят как таковое все человечество, но не уважают конкретную личность, ведь так? О’кей, я в восторге. Да, о’кей, прекрасные идеи, великое искусство. А как насчет конкретных людей? Нет! Ведь 90% людей – тупые идиоты”.
Но больше всего он терпеть не может студентов. “Абсолютно! Я был в шоке, когда в США, где я однажды преподавал – эту ошибку я более не собираюсь повторять – ко мне подошел студент и сказал буквально следующее: “Знаете, профессор, мне понравилось, что вы вчера говорили. Но у меня тут одна проблема, я не знаю, о чем бы мне написать доклад. Не могли бы вы еще со мной поговорить, тогда может быть какая-то интересная идея придет мне в голову?” Да шел бы он… Кто я такой, чтобы заниматься подобными вещами?”
Жижек был вынужден оставить большинство преподавательских постов в Европе и США, чтобы избавиться от назойливых студентов. “А особенно меня бесит, когда они обращаются ко мне со своими личными проблемами. В таких случаях я придерживаюсь следующей линии поведения: “Посмотрите на меня”, – я им говорю, – “посмотрите на мой нервный тик, вам разве не ясно, что я псих? Да как вам вообще в голову приходит обращаться к такому психу вроде меня со своими личными проблемами?”
Вы в этом можете и сами убедиться, посмотрев как этот медведь-гризли, похожий на человека, дико машет лапами при каждом слове, сопит и фыркает. “Но это не помогает! Они все равно лезут ко мне! Знаете, что мне особенно не нравится в американском обществе? Эта пресловутая открытость, типа того, что ты впервые видишь этого человека, а он тебе начинает рассказывать о своей половой жизни. Я ненавижу это, ненавижу!”
Я смеюсь, потому что как только он меня увидел, то сразу же бросился рассказывать именно о своей сексуальной жизни. Поднимаясь в лифте, Жижек поведал о том, как его бывшая подруга часто просила его о том, что он называет “изнасилование по соглашению”. Я думала, что мы будем беседовать о его новой книге о Гегеле, но, кажется, он вправду хотел поговорить о сексе.
“Все потому, что я в сексе остаюсь романтиком. Знаете, чего я боюсь больше всего? Вот этого постмодернистского устраивающего обе стороны прагматического сексуального этикета. Это ужасно. Они выступают за здоровый секс, дескать он полезен для кровообращения, для сердца, что он расслабляет. Они дошли до того, что учат, как полезно целоваться, поскольку это развивает определенные мышцы. Боже, какой ужас!”
Он возмущен тем, как агентства знакомств обещают обеспечить услуги без риска завязать роман. “Любовь перестала быть абсолютной страстью! А я же предпочитаю, чтобы секс был основан на любви. Ну, знаете, “я готов продать свою мать в рабство, лишь бы вечно трахаться с тобой”. В этом есть нечто прекрасное, трансцендентное. Я все-таки остаюсь неисправимым романтиком”.
Мне кажется, что я должна задав вопрос сменить тему, но он все не унимается. “У меня есть странные предрассудки. О’кей, есть кое-какие, черт возьми. Я никогда не мог решиться, даже если женщина настаивала, на анальный секс”. Анальный секс? “Ох, анальный секс. Ну, почему бы и нет? Потому что я никогда не мог поверить, что ей на самом деле нравится.
Я всегда подозревал, что она лишь только притворяется, что этого хочет, может быть, она просто хочет мне понравиться? То же самое насчет фелляции. Я никогда не мог себя заставить кончить в рот женщине, потому что мне кажется, что сперма – отнюдь на самая приятная на вкус жидкость. И что, если она снова притворяется?”
Он может пересчитать по пальцам всех женщин, с которыми спал. Их не так много поскольку он находит это занятие слишком нервным. “Я никогда не практикую любовь на одну ночь. Я завидую тем, кто способен на такое и, наверное, это прекрасно. Мне здорово с тобой, давай пойдем потрахаемся! Но для меня секс – это нечто сугубо интимное. Это же, господи, какой ужас оказаться голым прямо перед другим человеком! А вдруг он окажется гадом и скажет, “ха-ха, какой ты жирный!” или что-то типа того? Понимаете, все же рухнет!”
Более того, он не готов лечь в постель с той, с которой он не был бы уверен, что проведет всю оставшуюся жизнь. “Во все свои отношения – вот почему их было так немного – я вступал из перспективы, чтобы они продолжались вечно. Может быть, поэтому они до сих пор не завершились”.
Однако Жижек уже трижды разводился. Что же он думает по этому поводу? “Ну, хорошо, я вам расскажу. Вы знаете, молодой Маркс – я не идеализирую Маркса, как личность он был довольно неприятным парнем, но он интересно рассуждал. Он говорил: “Вы не просто расторгаете брак, развод означает признание задним числом того, что любовь была ненастоящей”. То есть, когда любовь уходит, вы задним числом признаете, что это была ненастоящая любовь”. Жижек считает точно так же? “Да! Я полностью стираю любовь в памяти. Я не только думаю, что больше не люблю. Я думаю, что и не любил”.
Как будто желая проиллюстрировать только что сказанное, он смотрит на часы. Скоро должен подъехать его двенадцатилетний сын, который живет неподалеку. Я нервничаю насчет того, как мы будем говорить, когда он придет. “Не волнуйтесь”, – говорит Жижек, – “Он обязательно опоздает”, – и уже насчет того, что его задерживает мать: “Эта сука, которая говорит, что была моей женой”. Разве вы не были женаты? “К несчастью, да”.
У Жижека два сына. Другому же тридцать, но он не хочет иметь детей. “Я расскажу вам формулу, по которой я люблю своих детей. Это либеральная, сентиментальная сторона моего характера. Я не могу ей сопротивляться, когда вижу, как кого-то мучают, как кто-то страдает и т.д. Именно потому, что мы не очень-то хотели этого ребенка, эта сторона моего характера заставляет меня любить его еще больше”.
Здесь я понимаю, что нам вряд ли удастся обсудить новую книгу Жижека о Гегеле “Меньше чем ничто: Гегель и призрак диалектического материализма” (Less Than Nothing: Hegel and the Shadow of Dialectical Materialism). Вместо этого он мне рассказывает о выходных, которые проводит со своим юным сыном. Последние он провел в дубайском отеле “Бурж Аль Араб”, аляповатом храме показной роскоши. “А почему бы и нет? Почему бы и нет? Я люблю валять дурака. Но я выполняю и свой долг марксиста. Я подружился с пакистанским таксистом, который показал нам с сыном, как эта страна выглядит на самом деле. Он нам рассказал о том, как там живут рабочие, как ими командуют. Мой сын был страшно напуган”.
Этим летом они собираются в Сингапур – искусственный остров с бассейнами на крышах пятидесятиэтажных небоскребов. “Мы там будем плавать и смотреть сверху вниз на город! “Ха-ха, хрен вам всем!” Я люблю такие совершенно сумасшедшие выходки!” Когда сын его был помоложе, все это было не так весело. “Но теперь у нас общий распорядок дня. Мы спим до часу, потом идем на завтрак, а потом – гулять по городу. Никакой культурной программы! Только покупки и какие-нибудь глупости, вроде тех, о которых я сказал. Затем мы возвращаемся на обед, а потом идем в кино. И до трех ночи играем в компьютерные игрушки”.
Я боюсь, что преданные последователи Жижека из состава молодежи мало что извлекут из моей беседы и будут на меня рассержены за то, что я не вытащила из Жижека ничего важного. Но Жижек полагает, что Дубаи говорят нам о положении вещей в мире гораздо больше, чем любые дискуссии об экономике. Когда его миловидный воспитанный сын наконец появляется, я все-таки пытаюсь перевести разговор на темы финансового кризиса и о том, насколько радикальный ответ на вопрос “что делать?” есть у Жижека. Его поклонники уверены, что таковой у него обязательно найдется.
“Я всегда подчеркиваю: не ждите от меня ничего подобного! Я не считаю, что поиск окончательного решения таких проблем подходит для людей вроде меня. Когда меня спрашивают насчет того, что же делать с экономикой, какого черта они думают, что я знаю ответ? Я полагаю, что моя и мне подобных людей задача – не давать ответы, а задавать правильные вопросы”. Он не выступает против демократии как таковой, он просто полагает, что наши демократические институты более не способны контролировать капиталистические процессы.
“Прекрасные и одобряемые всеми инкрементальные реформы могут на самом деле работать где-то там, на локальном уровне”. Но локализм происходит оттуда же, откуда берутся органические яблоки и переработка отходов. “Все это делается для того, чтобы вы хорошо себя чувствовали. Но главный вопрос, который стоит сегодня перед нами, как можно действовать глобально, на международной арене, и при этом избежать скатывания в авторитаризм?”
Разве это возможно? “Я пессимист. Мне кажется, что мы на пороге опасных времен. Но именно поэтому я остаюсь оптимистом. Пессимизм означает, что все становится хуже. Оптимизм означает, что именно это делает изменения возможными”. А если ничего так и не изменится? “Ох, ну если так будет, то мы постепенно придем к авторитарному обществу, в котором процветает апартеид. И это – я хочу подчеркнуть – будет уже не старый тупой авторитаризм. Это будет его новая, потребительская форма”. И весь мир станет как Дубаи? “Да, и, кстати, оборотной стороной потребительского рая Дубаи является рабство”.
Есть что-то невыразимо трогательное в озорной напыщенности Жижека. Я не ожидала, что он будет столь дружелюбен, а он оказался весьма компанейским человеком. Я-то думала, что он окажется сумасшедшим гением или лунатиком. Я спросила насколько серьезным нам стоит подавать его образ, и он предложил показать себя скорее страшным, чем смешным. “Большинство полагает, что я шучу, преувеличиваю, но это не нисколько не так. Да, сначала я могу пошутить, но потом я становлюсь вполне серьезным. Моя задача состоит в том, чтобы в форме шутки говорить о серьезном”.
Два года назад у Жижека выпали передние зубы. “Мой сын знает, что у меня есть один добрый друг. Никто из нас ни разу не гей, просто хорошие друзья. И вот он видит меня без зубов и говорит: “Папа, а я знаю, почему!” И это – мой сын! Десяти лет от роду! Знаете, что он мне еще сказал? Постарайтесь вспомнить самые неприличные ассоциации”. Хорошо, я постараюсь. “Да! Сосать! Он сказал, что мой друг наверняка жаловался, что мои зубы ему мешают!” Жижек взрывается от смеха, лопаясь от гордости за сына.
“А знаете, что здесь трагикомичного? После того, как он это мне сказал, он еще спросил: “Папа, а я хорошо пошутил?”
Автор: Декка ЭЙТКЕНХЭД
Источник: The Guardian
