С недавних пор мы стали много говорить — я, вы, политики, философы, наши коллеги, матери и дети. Мы панически ищем информацию и передаем ее друг другу, пытаясь применить к анализу текущей ситуации и дать прогнозы. Мы обращаемся к опыту прошлого в надежде обнаружить там аналоги происходящего и выработать надежные ориентиры. Одним словом, мы говорим, чтобы внести определенность и ясность в ситуацию.
Люди склонны говорить много, когда боятся неизвестности. Мы говорим, чтобы заполнить пустоту неопределенности. Мы скорее находимся в состоянии тревоги, чем в состоянии страха. В отличие от страха, тревога не имеет объекта, в состоянии тревоги мы боимся пустоты самой по себе. То есть, страх— это послабление тревоги, у него есть объект и, следовательно, относительная уверенность, по крайней мере, мы знаем, чего бояться.
Можно рассматривать человека как существо, по существу неизбежно тревожное, и считать тревогу нашим базовым состоянием, в которое мы выпадаем, когда перестают работать наши механизмы подавления базовой тревожности. Мы достигаем такого подавления, ограничивая поле нашего восприятия, сдерживая осознание или прибегая к иллюзии ясности происходящего.
Возможно, сам язык эволюционировал как одно из средств преодоления первоначальной тревоги. Вступая в диалог с другими, говоря о происходящем, описывая реальность и генерируя прогнозы, мы чувствуем, что овладеваем непредсказуемой и неконтролируемой реальностью.
Во времена кризиса и замешательства наша потребность в разговоре резко возрастает. Хотя язык создает иллюзию дескриптивного контроля над реальностью, как ни парадоксально, язык сам по себе может усиливать тревогу. Когда независимо от того, сколько мы говорим, слова не излечивают неуверенность, не заполняют собой пустоту, эта неспособность языка исполнять свою терапевтическую функцию вносит еще большую неопределенность и делает пустоту более заметной. Из-за того, что язык не работает, пустота ощущается еще сильнее. Такая тревожность может стать настолько непреодолимой, что становится предпочтительнее остаться в полной тишине.
В нынешнем состоянии всеобщего недоумения и смятения философия оказывается в центре внимания. Казалось бы, это ее звездный час. Философия осознает и позиционирует себя как возвышение над банальностью и предвзятостью common sense дескрипций, как раскрытие реальности, скрытой от повседневного взора.
Казалось бы, философия предлагает более глубокое, более тонкое и новаторское понимание происходящего и его причин. Когда линейный рост привычных повседневных способов описания и понимания мира оказывается непригодным для осмысления происходящего, кажется возможным найти убежище в философском дискурсе.
Однако сегодня философия как убежище вызывает сомнения. Попытки заполнить пустоту не только банальными средствами языка, но и философским пониманием, похоже, терпят неудачу. Пустота тревожной неопределенности настолько убедительно обнажилась, что даже философская интерпретация не может ее замаскировать. Философия теперь, как и здравый смысл, кажется шумом, который больше не обладает ни смыслом, ни актуальностью.
Даже если философский подход может предложить более тонкий анализ, способен выявить предубеждения и ограничения здравого смысла и поп-психологии, а также предлагает альтернативные им интерпретации, увы, философия не является исчерпывающим дискурсом. Она может рассеять предубеждения, но сама по себе не лишена предубеждений и ограничений, как и любой другой вид дискурса.
Философия замкнута в себе, она по большей части строго ограничена академическими практиками. Она опирается на собственную замкнутую на себе академическую традицию, бесконечно воспроизводя мыслительные модели предыдущих мыслителей и легитимируя себя с помощью их авторитета. Она пребывает в замкнутом диалоге с самой собой и своим прошлым.
Все, что могут предложить философы, — это схемы понимания, порожденные и легитимированные в прошлом и ставшие привычными в результате их воспроизведения. Такая легитимация дает им право считаться по-настоящему философским уровнем мышления, но именно это делает неспособным учитывать изменившуюся ситуацию в мире и обществе. Как и другие дискурсы, философия не имеет механизмов быстрого переосмысления реальности, поскольку она узаконивает себя с помощью форм мышления из прошлого.
Философия сохраняет иллюзию более глубокого понимания мира, потому что она оперирует концепциями, довольно оторванными от мира. Философия не так очищает мышление от предубеждений, как создает свои собственные, более изощренные предубеждения, которые нельзя опровергнуть именно из-за их непричастности к реальности.
Она использует самореферентный, эксклюзивный и запутанный язык, создающий иллюзию эксклюзивного знания, как будто обещая, что за его загадочностью скрыто что-то стоящее и конструктивное. Поскольку философия создает свою собственную сложную реальность, ее терапевтическая функция состоит в том, что она не интерпретирует реальность, а отвлекает от нее, соблазняя своей сложностью.
Сегодня, когда абсурдность философии и ее отстраненность от реальности стали особенно ощутимы, пугает не только то, что она не может удовлетворительно объяснить происходящее сейчас, но и то, что вместе с тем это ставит под сомнение ее актуальность в прошлом, разрушая успокаивающую иллюзию, что философская теория когда-либо действительно что-либо объясняла.
При попытке применить философские концепции к анализу ситуации, эта иллюзия обнаруживает себя как таковую. Учитывая несогласованность двух миров, философия может только вплетать исторические события в свою собственную интерпретацию, но, когда мы пытаемся сделать обратное, то есть использовать философский дискурс для анализа ситуации, все разваливается на части: несоответствие обезличивает себя и позволяет пустоте просвечивать сквозь него.
Один из самых обсуждаемых случаев такого провала философской мысли — реакция Джорджо Агамбена на пандемию: в феврале он категорически выступил против строгих карантинных мер, введенных в Италии. Он действовал как философ, применив ранее разработанный им концептуальный аппарат для интерпретации текущей ситуации. Это казалось идеальным моментом для того, чтобы воплотить в жизнь его хорошо известную и широко используемую концепцию чрезвычайного положения и ее опасностей.
Он написал, что эти экстренные меры в связи с «предполагаемой эпидемией коронавируса» являются «безумными, иррациональными и абсолютно необоснованными». Коронавирус, как заявил Агамбен, — это «нормальный грипп, мало чем отличающийся от тех, которые поражают нас каждый год». Для него настоящее «чрезвычайное положение» и, следовательно, реальная угроза — это не сама болезнь, а карантинные меры, которые в его интерпретации являются проявлением «растущей тенденции использовать исключительное положение как нормальную руководящую парадигму».
СМИ интерпретировали записку Агамбена как «симптом коллапса теории в паранойю».
Такая интерпретация позиции Агамбена обнажает общую надежду на то, что философия только недавно «сломалась», в то время как в других случаях она прекрасно работала. Но возможны более радикальные выводы, которые следуют из этой «поломки»: философская теория никогда не была ничем иным, как паранойей, просто это стало более заметным в последнее время. Раньше, когда не было острой тревожности и потребности в экстренных объяснениях, это было менее заметно. Мы могли позволить себе пребывать в иллюзиях.
Разочарование и гнев, порожденные философемами Агамбена, также показали, что мы слишком полагаемся на интеллектуальные авторитеты. Мы разочаровываемся, потому что полагаемся на философию, как на практику, владеющей секретами фундаментального понимания и объяснения происходящего.
Это разочарование изобличило нашу тщетную уверенность в том, что у нас всегда есть на кого положиться, что есть пробужденные эксперты, которые могут помочь нам избавиться от нашей собственной паранойи, дав исчерпывающие проницательные объяснения происходящего и руководство к действию.
Философы, как и все мы, стали больше говорить. Как и все мы, они напуганы и сбиты с толку, — а может и больше нас, поскольку они считаются ответственными за генерацию глубоких и вдумчивых объяснений и, при этом, не могущие их предоставить.
Философы — это просто люди, такие же, как и каждый из нас: они не понимают, что происходит, они боятся и используют имеющийся у них дискурсивный арсенал для снижения тревоги. Как и всем остальным, им нечего сказать, кроме того, что они уже говорили раньше, и что изменившаяся ситуация сделала нерелевантным.
Философия — это лишь одна из форм терапевтического заполнения незаполняемой пустоты. Попытка схватить в языке то, что несхватываемо. Любое новое человеческое знание возникает из-за того, что реальность не поддается исчерпывающему описанию ни в повседневных, ни в философских, ни в научных, ни в каких-либо еще терминах. Тревога, на которую мы конститутивно обречены, является мотивом для производства знаний и форм описания мира.
В моменты кризиса иллюзия понимания и актуальности наших интерпретаций рушится, тревога становится невыносимой. Мы много говорим, пока речь не превращается в сокрушительный бессмысленный шум, которых звучит как паранойя. Ни для кого из нас нет надежды на приемлемое объяснение, но, по крайней мере, это означает, что в этом разговоре мы вместе отчаянно собираем пустоту при помощи своих слов.
После стадии параноидального шума, раздающегося в момент, когда мир катится в пропасть, и заставляющего нас изобретать бесконечные интерпретации, лишь провоцирующие и поддерживающие панику, наступит черед стадии коллективной депрессии и смирение перед унылым лицом неопределенности. Но за этим может последовать этап восстановления и зарождения новых, более убедительных иллюзий понимания. До следующего кризиса.
* * * * *
Картина — «Крик» Эдварда Мунка (1910; источник).
Источник: Koine
