В последние несколько лет Мишель Фуко теоретически обосновывал и практиковал новую форму политически ангажированной рефлексии о том, как возникла современность и какова ее природа. Эта рефлексия, которую Фуко называет «генеалогией», принесла очень ценные результаты. Она открыла новые области для исследования и проблематизировала новые измерения современности.
В итоге стали возможны новые плодотворные подходы к политическим вопросам. Но на пути Фуко возникли трудности. Его исследования поднимают важные философские и политические проблемы, которые пока что не удается решить. В этой работе я попытаюсь показать основные достоинства и недостатки трудов Фуко, дав им сбалансированную оценку.
В общих словах самое ценное достижение Фуко – это глубокое эмпирическое описание того, как складывались на ранних стадиях те модальности власти, в которых наиболее отчетливо проявляется современность. Это описание дает возможность проникнуть в природу современной власти, что, в свою очередь, имеет политическое значение, так как дает возможность исключить некоторые распространенные политические ориентации как не адекватные сложной природе власти в современном обществе.
К примеру, Фуко в своем описании устанавливает, что современная власть носит «производящий», а не отрицающий характер. Этого достаточно, чтобы уйти от политики освобождения, согласно которой власть в сущности сводится к подавлению. Схожим образом Фуко доказывает, что современная власть имеет «капиллярный» характер: в социальных практиках повседневности она достигает нижней оконечности социального тела.
Этого достаточно, чтобы отбросить политические практики, предполагающие, что власть сосредоточена главным образом в руках государства или экономики. Наконец, генеалогия современной власти, по Фуко, показывает, что эта власть соприкасается с человеческой жизнью через социальные практики в большей степени, чем через убеждения. Это в свою очередь помогает освободиться от политических представлений, направленных на разоблачение идеологически искаженных мировоззрений.
Все это не значит, что фукольдианский анализ возникновения и природы современной власти важен только как отрицание и исключение не адекватных современности политических позиций. В положительном отношении Фуко дает нам возможность очень широкого и одновременно очень точного определения власти, основывающегося на множественности «микропрактик» – социальных практик, из которых состоит повседневная жизнь современного общества. Эта позитивная концепция власти в общих чертах, но весьма определенно призывает к «политике повседневности».
Таковы в целом основные достижения Фуко и его вклад в понимание современности, как они видятся мне. Они стали возможными благодаря уникальному генеалогическому методу социального и исторического описания у Фуко. Помимо прочего, этот метод отказывается от стандартной для современности либеральной нормы, которая проводит различие между легитимным и нелегитимным применением власти. Фуко как бы заключает в скобки эти идеи и проблемы, которые из них следуют, и сосредоточивается, напротив, на том, как власть функционирует в реальности.
Как я уже сказала, этот выход за пределы проблематики легитимности, бесспорно, стал плодотворным. Именно он позволил Фуко взглянуть на феномен власти по-новому и осветить новые измерения современности. Но в то же время он привел (или еще приведет) и к новым серьезным затруднениям. Например, можно предположить, что Фуко дает нейтральное по отношению к ценностям описание современной власти.
Если такое утверждение плохо соотносится с очевидной политической ангажированностью его текстов, можно сказать, что Фуко создает альтернативную нормативную структуру на месте той, от которой он отказался. Но раз такой структуры мы не обнаруживаем, можно прийти к выводу, что Фуко нашел способ вести политически ангажированную критику без какой бы то ни было нормативной структуры. Или, в еще более общих словах, Фуко покончил с самой необходимостью нормативной структуры, направляющей политику.
Очевидно, что эти предположения несовместимы друг с другом. И тем не менее, все они одновременно инициированы работой Фуко. Кажется, Фуко предполагает, что его описание современной власти в то же время и политически ангажировано, и нейтрально в нормативном отношении. Неясно, приостанавливает ли Фуко действие всех нормативных понятий или только либеральных норм легитимности и нелегитимности. Иногда даже кажется, что Фуко не отменяет либеральных норм, а напротив, полагает их необходимым условием.
Таковы самые серьезные затруднения, связанные с работами Фуко, как они мне представляются. Они находятся в весьма любопытном отношении к уже упомянутым мной достоинствам. Похоже, что сами методологические стратегии, дающие возможность эмпирически и политически ценного описания власти, тесно связаны с этой нормативной двусмысленностью.
Я предлагаю рассматривать эти проблемы в следующем порядке: вначале обратиться к генеалогическому методу Фуко, включая то, как он выходит за пределы либеральной нормативной структуры легитимности. Затем я рассмотрю исторические догадки Фуко о природе и источнике современной власти, которые стали возможны благодаря генеалогическому методу.
Далее я кратко остановлюсь на политическом смысле такого взгляда на современную власть. Наконец, в четвертой, и последней, части статьи я обращусь к трудностям, вытекающим из нормативной структуры в работах Фуко.
I. Генеалогический метод и «заключение в скобки» проблематики легитимности
Вслед за Ницше Фуко называет свою форму рефлексии о природе и развитии современной власти «генеалогией» [2]. Что он имеет в виду? Генеалогию удобнее понять по контрасту с другими подходами к изучению культурных и исторических феноменов. Она представляет собой разрыв с семиотикой и структурализмом, которые анализируют культуру в системных или знаковых терминах [3]. Генеалогия, напротив, представляет культуру как набор практик.
Ее также не следуют путать с герменевтикой, которую Фуко анахронистически понимает как поиск скрытых значений, стоящих за языком; как поиск означаемого, которое прячется за означающим. Для генеалогии является аксиомой, что все вокруг – лишь интерпретация[4]. Или, если выражаться менее загадочно, культурные практики складываются исторически и в некотором смысле произвольны и случайны, то есть обоснованы только другими, так же случайно возникшими, но предшествующими им историческими практиками.
Далее, Фуко утверждает, что генеалогия противопоставлена критике идеологии. И снова он представляет этот процесс лишь в общих чертах. Фуко имеет в виду, что генеалогия вовсе не ставит целью оценивать содержание какой-либо системы знания, или науки, или, если на то пошло, мировоззрения. Скорее ее внимание привлекают процессы, процедуры и механизмы, с помощью которых производятся истина, знание и убеждения, – посредством того, что Фуко называет «политикой дискурсивного режима» [5].
Наконец, Фуко заявляет, что генеалогию нужно отличать от истории идей. Она не стремится запечатлеть постепенное развитие содержания дискурса или дискурсивной практики. Напротив, ее привлекают точки разрыва. Как и Томас Кун, Фуко предполагает, что существует множество несоизмеримых дискурсивных режимов. Каждый из них покоится на соответствующей матрице практик, и эти режимы исторически сменяют друг друга.
Каждый режим включает в себя собственные предметы исследования, свои сформированные критерии для высказываний, претендующих на истинность или ложность, собственные процедуры сбора, хранения и упорядочивания данных, собственные институциональные санкции и матрицы [6].
Весь этот комплекс объектов, критериев, практик, процедур, институций, механизмов и функций Фуко и имеет в виду под «режимом знания/власти». В одном термине оказываются объединены два различающихся у Куна понятия парадигмы и дисциплинарной матрицы. Но, в отличие от Куна, Фуко придает этому комплексу открыто политический характер. Политическая окраска явно видна в самом термине «власть» и, более опосредованно, в термине «режим».
Фуко утверждает, что для функционирования дискурсивных режимов по существу нужны определенные формы социального принуждения. Эти формы и способы их применения, разумеется, неодинаковы для разных режимов. Но есть типичные для них феномены, такие, как повышение ценности некоторых форм высказывания с соответствующей девальвацией других форм, институциональное лицензирование некоторых лиц как имеющих право выдвигать претензию на знание, в то время как остальные исключены из этого процесса.
Сюда же относятся процедуры извлечения информации с применением различных форм принуждения, в которых объект исследования одновременно является предметом приложения социальной политики [7]. Несмотря на очевидную разнородность, все это – примеры того, как социальное принуждение, или, в терминах Фуко, «власть», пронизывает собой производство дискурсов в обществе.
Теперь становится ясно, что имеет в виду Фуко, когда утверждает, что он изучает генеалогию знания/власти. Говоря приблизительно, это целостное и исторически относительное исследование того, как формируются и функционируют несоизмеримые друг с другом сети социальных практик, включая взаимосвязь дискурса и принуждения.
Фукольдианская генеалогия – уникальный и оригинальный подход к культуре. Она группирует феномены, обычно считающиеся отделенными друг от друга, и наоборот. Это удается ей за счет ряда методологических стратегий, которые можно сравнить с «заключением в скобки» [8].
Термин «заключение в скобки», разумеется, принадлежит не самому Фуко. Учитывая связь этого термина с феноменологической традицией, сам Фуко, столь враждебно к ней настроенный, несомненно, его бы отверг. Тем не менее это выражение хорошо передает фукольдианскую практику осознанного отказа от стандартных категорий и обычной проблематики. Например, уже должно быть ясно, что подход Фуко к изучению режимов знания/власти снимает категории истинности/ложности или истины/идеологии, то есть снимает саму проблематику эпистемного обоснования.
Фуко просто не задается вопросом, предоставляют ли изучаемые им режимы знание, которое в каком-то смысле является истинным, или гарантированным, или адекватным, или неискаженным. Вместо того, чтобы оценивать эпистемное содержание, он описывает сами процедуры, практики, механизмы и институты производства знания [9].
Это «заключение в скобки» проблемы эпистемного обоснования может быть истолковано по-разному. Его можно рассматривать как в строгом смысле эвристическое и предварительное – в таком случае открытым остается вопрос, возможно ли такое обоснование и если да, то в чем оно состоит. В более широком смысле «заключение в скобки» можно считать проявлением того, что Фуко – принципиальный сторонник некоего эпистемологического и культурного релятивизма. Хотя текстуальные свидетельства противоречивы, преимущество на стороне второго толкования.
Как бы то ни было, взгляды Фуко на эпистемное обоснование не главное для нас. Более уместно вспомнить о другом виде «заключения в скобки» – том, что имеет отношение к проблематике нормативного обоснования.
Фуко утверждает, что отказался от такого обоснования в исследовании режимов знания/власти. Он говорит, что не ставит вопрос, легитимны ли отягощенные принуждением практики, институты, процедуры и механизмы, которые он изучает. Он также воздерживается от проблематизации нормативной значимости режимов власти/знания [10].
Возникает ряд очень важных вопросов, касающихся природы и степени заключения нормативности в скобки. Каковы предполагаемые пределы этого процесса? Намеревается ли Фуко отказаться лишь от одной нормативной структуры – современной либеральной политической теории, центральными категориями которой являются право, его границы, суверенитет, договор и угнетение?
В этой структуре различается легитимное использование суверенной власти в пределах права и нелегитимное, которое нарушает эти права и выходит за их пределы, тем самым становясь властью угнетающей[11]. Когда Фуко исключает из генеалогии понятия легитимности и нелегитимности, имеет ли он в виду только эти либеральные нормы?
Или заключение нормативного в скобки носит более широкий характер? Намеревается ли Фуко отказаться не только от либеральной, но и вообще от любой нормативной структуры? Имеет ли он в виду, что нужно заключить в скобки всю проблематику нормативного обоснования?
В любом случае как соотносятся намерения, о которых заявляет Фуко, с его практикой генеалогии? Является ли заключение нормативного в скобки всего лишь методологической стратегией, временным эвристическим методом, к которому Фуко прибегает, чтобы по-новому взглянуть на окружающие феномены?
Если так, то возможность последующей нормативной оценки режимов власти/знания остается открытой. Или же заключение нормативного в скобки – следствие принципиальной приверженности культурному и этическому релятивизму? Тогда нормативное обоснование различных режимов власти/знания невозможно.
Эти вопросы крайне важны для интерпретации и оценки работ Фуко. Но готовых ответов на страницах его трудов обычно не найти. Чтобы начать разбираться в этих запутанных проблемах, нужно ближе рассмотреть, как именно Фуко использует генеалогический метод.
II. Генеалогия современной власти
Эмпирическое исследование современности у Фуко сосредоточено на вопросе природы и возникновения форм власти, которые нам отчетливо видятся современными. Его тезис состоит в том, что современность, по крайней мере частично, состоит в развитии и функционировании радикально нового режима власти/знания. Этот режим включает процедуры, практики, объекты исследования, институциональные площадки и, прежде всего, формы социального и политического принуждения, которые четко отличают данный режим от предыдущих.
Современная власть не похожа на более ранние типы власти, считает Фуко: она локальна, непрерывна, производительна, имеет капиллярный и всесторонний характер. Это объясняется обстоятельствами, в которых она сложилась. Фуко утверждает, что современный режим знания/власти не был навязан сверху, но развивался локально и постепенно в особых «дисциплинарных учреждениях» начиная с конца XVIII века.
Неизвестные доктора, тюремщики и учителя улучшали разнообразные «микротехники» власти в больницах, тюрьмах и школах, удаленных от центров власти «старого режима». Лишь впоследствии эти техники и практики были интегрированы в «глобальные или макростратегии доминирования», как их называет Фуко[12].
Дисциплинарные институты одними из первых столкнулись с проблемами организации, управления, надзора и контроля над множеством людей. Это значит, что они первыми столкнулись с проблемами, которые стали основными для современной политики. Поэтому тактики и техники, которые они впервые применяли, с точки зрения Фуко, и определили современную власть.
Фуко описывает ряд новых дисциплинарных микротактик и практик. Наибольшую известность из них получил «взгляд» (le regard). Взгляд – это техника власти/знания, которую используют администраторы, чтобы управлять институционализированными коллективами (populations) с помощью различных средств, делающих их видимыми. Эти коллективы организованы так, что их можно видеть, познавать, надзирать за ними и тем самым их контролировать. Этот новый контроль над коллективами был двояким, согласно Фуко: синоптическим и индивидуализирующим.
Синоптическое наблюдение было основано на архитектурных и организационных инновациях, которые сделали возможным обзор популяции и отношений между ее элементами. Примером его стали устройство тюрем по модели бентамовского Паноптикона (освещенные с задней стены камеры расположены вокруг наблюдательной вышки), распределение пациентов по палатам в соответствии с их болезнями, а студентов – по категориям и способностям.
Индивидуализирующее наблюдение ставило также целью полное и детальное наблюдение за индивидами, их привычками и историями. Фуко утверждает, что с помощью этой формы контроля впервые удалось создать индивида, одновременно как новый объект исследования и новый объект приложения власти[13].
Оба взгляда, синоптический и индивидуализирующий, были микропрактиками, в которых соединились новые процессы производства нового знания с новыми видами власти. Научное наблюдение за коллективами и индивидами, а следовательно, новая «наука о человеке», соединялось в них с практикой надзора. Эта связь зависела от асимметричной природы взгляда; он был направлен только в одну сторону: ученый или тюремщик видит заключенного, но не наоборот. Наиболее ярким примером такого взгляда и стал Паноптикон.
В нем однонаправленность взгляда не давала заключенным возможности узнать, когда именно за ними наблюдают и наблюдают ли вообще. Таким образом удается заставить заключенных интериоризировать внешний взгляд и, в сущности, надзирать за собой [14]. Менее очевидно, как формы научного наблюдения в других институциях объективизировали тех, за кем шло наблюдение, жадно всматриваясь в каждый аспект их опыта.
Фуко, однако, не согласился бы с выводом, что монополия на взгляд как микротехнику современной власти/знания принадлежит исключительно объективизирующим бихевиоральным наукам. Он показывает, что «герменевтика души» (psyche) действует схожим образом. Такие практики, как психоанализ, которые конституируют индивида как говорящий субъект, а не как бихевиоральный объект, тоже включают асимметричный, однонаправленный взгляд, или точнее сказать, слух.
Производитель дискурса определяется как неспособный расшифровать его. Он зависит от молчащей герменевтической власти [15]. Здесь также открыто применяется принуждение, чтобы получить знание, и знание – чтобы принуждать.
Важность для Фуко таких микропрактик, как взгляд, намного превосходит их место в истории ранних дисциплинарных институций. Как уже было отмечено, они были одним из первых ответов на проблему управления, ставшую определяющей для современной политики. В итоге они были интегрированы в глобальные политические стратегии и позиции. Но даже в ранней дисциплинарной форме они демонстрируют отличительные признаки современной власти.
Дисциплинарные тактики предвосхитили последующее развитие генеалогии современной власти в том, что заставили власть функционировать непрерывно. Паноптический надзор в этом отношении сильно отличается от премодерных механизмов власти. Последние действовали непостоянно, с перерывами и нуждались в действующем лице, которое применяло бы силу. Современная власть в том виде, как она впервые возникла в дисциплинарных микропрактиках, не требует присутствия такого актора.
Насилие и военную силу она заменяет более мягким принуждением беспрерывного взгляда. Отличительной чертой современной власти, таким образом, становится ее незаметность. Она не нуждается в зрелищной демонстрации, характерной для применения власти при «старом режиме». Современная власть обходится дешевле (в экономическом отношении, поскольку требует меньше рабочей силы, и в социальном – так как ее труднее локализовать, чтобы противостоять ей). Однако она и более эффективна.
С учетом ее связи с социальными науками современная власть способна провести исчерпывающий анализ ее объектов, как и всего социального тела, считает Фуко. В отличие от более ранних режимов, она не слепа и не невежественна, она не наносит ударов наугад. Она контролирует свои объекты на самом глубоком уровне – в их жестах, привычках, телах и желаниях.
Премодерная власть могла наносить только поверхностные удары, да и то издали. Современная власть, впервые возникшая в дисциплинарных микропрактиках, не обязательно воплощена в ключевых фигурах или институтах (таких, как король, суверен, правящий класс, государство, армия и так далее).
Напротив, она везде. Как становится ясно из описания паноптического надзора, она проникает и в свои объекты, в их тела, жесты, желания и привычки. Другими словами, современная власть, как выражается Фуко, «капиллярна». Она не исходит из некоего центрального источника, но циркулирует по всему социальному телу, вплоть до самых мелких и малозначимых его пределов[16].
Все эти характеристики, взятые вместе, определяют действие современной власти, которое Фуко определяет как ее расширение и самоусиление (self-amplifying). И в этом смысле она тоже отличается от власти при «старом режиме». В распоряжении последнего, если можно так выразиться, был ограниченный объем сил. Он противопоставлял себя встречным силам и пытался их уничтожить или свести к минимуму. Современная власть постоянно наращивает и увеличивает свою силу по ходу своего действия.
Она не уничтожает противостоящих ей сил, а утилизирует их, подсоединяя к своей схеме в качестве точек перехода [17]. Следовательно, паноптический механизм захватывает заключенного, находящегося в рамках дисциплинарной экономики, и заставляет его надзирать за собой. Заключенного нужно не подавить, а переоснастить новым оборудованием, чтобы создать, по словам Фуко, «покорные и полезные тела» [18].
Заимствуя терминологию у Маркса, можно сказать, что, если премодерная власть функционировала как система, рассчитанная на простое воспроизводство, современная власть нацелена на воспроизводство расширенное.
Фуко описывает дисциплинарные истоки современной власти очень детально и конкретно. Пока он не уделял столько внимания тому, как локальные и разрозненные микротехники интегрируются в глобальные макростратегии. Наиболее полное описание этого можно найти в «Воле к знанию» (первом томе «Истории сексуальности»), где Фуко рассуждает о современной макростратегии биовласти. Биовласть имеет отношение к управлению производством и воспроизводством жизни в современном обществе.
Она ориентирована на такие новые объекты власти/знания, как население, здоровье, городская жизнь и сексуальность. Биовласть объективирует их, делая ресурсами, которые нужно администрировать, культивировать и контролировать. Она использует новые количественные методы социальных наук, чтобы пересчитывать, анализировать, предсказывать и предписывать. Биовласть также задействует широко распространенные неколичественные дискурсы сексуальности, истоки которых Фуко находит в самоописании и самоутверждении среднего класса в XIX веке [19].
В Таннеровских лекциях, прочитанных в Стэнфорде в 1979 году, Фуко связал свои исследования биовласти с проблематикой политической рациональности [20]. Действительно, его трактовка развития и использования социальных наук как инструмента управления ресурсами населения отсылает к концепции модернизации, понимаемой как рационализация. Но есть одно явное и очень важное различие.
В то время, как понятиям рациональности и рационализации часто приписывают двусторонний нормативный характер, Фуко отнюдь этого не делает. Например, в понимании Юргена Хабермаса, рационализация включает противопоставление инструментальности как односторонней, частичной и недостаточной рационализации, с одной стороны, и более полной практической или политической рациональности, – с другой.
Рассуждения Фуко о политической рациональности в Таннеровских лекциях не содержат такого противопоставления или позитивного нормативного полюса. Рациональность для Фуко – это либо нейтральный феномен, либо (что бывает чаще) попросту инструмент доминирования [21].
III. Политический смысл / последствия генеалогии
Представленная Фуко картина современной власти, которая функционирует на капиллярном уровне посредством множественных микропрактик повседневности, имеет определенные политические следствия, как нормативные, так и стратегические.
Анализ, проведенный Фуко, подразумевает, что современная власть затрагивает индивидов через различные формы принуждения, свойственные их социальным практикам, а не напрямую – искажая их убеждения. Фуко драматизирует этот тезис, утверждая, что власть находится в наших телах, а не в головах. Выражаясь менее парадоксально, он имеет в виду, что практики более фундаментальны, чем мировоззренческие системы, когда речь идет о том, как власть контролирует нас.
Отсюда следует, что анализ и критика таких практик более приоритетны, чем анализ и критика идеологии. Мысль Фуко тем самым склонна исключить по крайней мере самую грубую форму критики идеологии как стратегически не адекватную по отношению к социальной реальности современной власти.
Таким образом, исключается мнение, утверждающее, что в случае создания соответствующих объективных материальных условий единственным препятствием на пути социальных изменений останется идеологически искаженное восприятие людьми своих нужд и интересов. Но в таком явном виде вряд ли кто-то придерживается подобной позиции. Тем не менее, полезное напоминание Фуко о том, что практики приоритетны, может скорректировать потенциальную односторонность даже самых сложных версий критики идеологии [22].
Второе стратегическое следствие мысли Фуко о капиллярном характере современной власти касается неадекватности политических позиций, которые ставят в центр государство или экономику. Такие позиции подразумевают, что власть исходит от одной или обеих этих центральных точек общества.
Но Фуко опровергает это предположение, описывая полиморфную, постоянную циркуляцию власти в микропрактиках. Власть везде и в каждом, демонстрирует Фуко, она в равной степени присутствует и в самых тривиальных деталях и отношениях повседневности, и в вип-ложах, производственном конвейере, палатах парламента и военных базах.
Взгляд Фуко, таким образом, исключает политические позиции, утверждающие центральное положение государства или экономики. Иначе говоря, он отрицает, что достаточно захватить и трансформировать государственную и/или экономическую власть, чтобы демонтировать или изменить современный режим власти [23].
Эти два стратегических и политических вывода из эмпирического исследования Фуко можно объединить и выразить более положительно. Раскрывая капиллярность современной власти и тем самым отвергая грубый идеологизм, этатизм и экономизм, Фуко открывает дорогу тому, что часто называют «политикой повседневности». Если власть конкретизируется в повседневных социальных практиках и отношениях, тогда усилия, направленные на демонтаж или трансформацию режима, должны обратиться на эти отношения и практики.
Вероятно, это самая важная черта мысли Фуко. Он предоставляет эмпирическую и концептуальную основу для анализа таких феноменов, как сексуальность, семья, школа, психиатрия, медицина, социальные науки и так далее, в качестве феноменов политических. Тем самым становится возможным рассматривать проблемы во всех этих областях как проблемы политические.
Расширяется арена, на которой индивиды могут коллективно противостоять, понимать и пытаться изменить характер своей жизни. Бесспорно, что с 1960-х на Западе идут попытки раздвинуть границы этой политической арены. Фуко, несомненно, испытал их влияние и в свою очередь помог им укрепиться эмпирически и концептуально.
В рассуждениях о политической стратегии мы пока принимали как должное, что современный режим власти нежелателен и нуждается в демонтаже и трансформации. Но такое допущение – следствие нормативных выводов из фукольдианского генеалогического описания. Обратимся же к этим выводам.
Несколько раз уже было отмечено, что в описании Фуко современная власть не применяется государством или сувереном к индивидам вертикально. Скорее она циркулирует повсеместно, доходя до самых крошечных капилляров социального тела. Отсюда, по утверждению Фуко, следует, что нормативный контраст между легитимной и нелегитимной властью в классическом либерализме не адекватен по отношению к природе современной власти.
Либеральная концепция понимает власть как исходящую от суверена и навязывающую себя своим подданным. В свою очередь эта концепция стремится определить зону прав, в которую легитимная власть не должна вторгаться. Нелегитимная власть воспринимается как угнетение или выход за пределы этой зоны.
Но, если власть повсюду, если она не исходит из одного источника и не устремлена в одном направлении, тогда такая либеральная теория неприменима. Более того, учитывая ее неприменимость, Фуко утверждает, что распространение либерального дискурса само может быть частью капиллярного развертывания современной власти. Такой дискурс может маскировать истинный характер современной власти и тем самым скрывать доминирование [24].
Ясно, что здесь Фуко переходит границу между концептуальным и реальным нормативным анализом. Одновременно исключая либеральную нормативную структуру и используя термин «доминирование», он, кажется, предполагает существование некоей альтернативной структуры. Вопрос о том, какой она может быть, мы обсудим в следующей части статьи.
Пока же достаточно сказать, что эмпирический тезис Фуко о капиллярности современной власти, если он верен, не заставляет нас принимать какую-либо нормативную структуру. Он лишь выбивает одно из традиционных оснований из-под ног либеральной структуры.
Схожая ситуация возникает и в отношении нормативных политических выводов из того, как Фуко понимает производительный характер современной власти и ее ориентацию на «расширенное воспроизводство». Подход Фуко отрицает «репрессивную гипотезу», которая предполагает, что власть действует главным образом негативно, с помощью таких операций, как запрет, цензура и отказ. Власть, выражаясь попросту, говорит «нет» желаниям, нуждам, действиям и речам, которые она определяет как недозволенные.
Но, если прав Фуко, современная власть также все это и производит. Его эмпирическое описание отвергает и репрессивную гипотезу, и освободительную политическую позицию, которая ее поддерживает. Такая позиция, довольно распространенная в настоящее время на Западе, стремится освободить все то, что власть репрессирует. «Недозволенные» речи, желания и действия она превращает в выражение политического протеста.
Фуко не только отрицает эту позицию как не адекватную истинной природе современной власти, но и предполагает, что одной из черт этой власти является распространение дискурса освобождения для того, чтобы вновь замаскировать реальный механизм доминирования [25].
Исключая репрессивную гипотезу, Фуко отвергает радикальную нормативную структуру, которая подменяет либеральное противопоставление легитимности и нелегитимности новым контрастом «репрессии» и «освобождения». Обе этих структуры Фуко связал с процессом доминирования. Выглядит это так, будто Фуко предлагает некую собственную альтернативную нормативную структуру. Какой же она может быть?
IV. Оставшиеся без ответа вопросы о нормативных аспектах генеалогии Фуко
Мой тезис состоит в том, что, несмотря на важный вклад в изучение современности, работы Фуко в итоге побуждают к таким вопросам, на которые они не могут ответить из-за структурной непригодности. Чтобы пояснить, что я имею в виду, еще раз кратко изложу свои аргументы.
Я утверждаю, что Фуко принимает по крайней мере минимальный эвристический принцип, состоящий в том, что режимы власти нужно рассматривать и описывать как нейтральные феномены, а не исследовать, к примеру, с либеральной точки зрения на предмет их легитимности или нелегитимности. Я также утверждаю, что эта методологическая стратегия дала ему возможность ясно представить возникновение современного режима.
В свою очередь это пролило свет на некоторые прежде не замеченные аспекты власти в современной жизни. Более того, я доказываю, что описание современной власти у Фуко дает основание отвергнуть некоторые довольно распространенные стратегические и нормативные политические позиции и принять взамен их точку зрения «политики повседневности».
В то же время я оставила открытым вопрос о том, какова природа и степень «заключения в скобки» проблематики нормативного обоснования режимов власти/знания у Фуко. Я отметила некоторые указания на то, что описание современной власти на самом деле не является нейтральным в нормативном отношении, но систематически их не анализировала. Теперь я хочу вернуться к этим вопросам, ближе взглянув на политическую ангажированность работ Фуко.
Хочу начать со следующего: труды Фуко изобилуют выражениями типа «эпоха биовласти», «дисциплинарное общество», «тюремный архипелаг», полными зловещих намеков. Стоит также заметить, что Фуко часто использует слова «доминирование», «подчинение» и «субъективация», описывая современный режим власти/знания. Перефразируя основные детали этого описания на языке, близком к авторскому, можно сказать, что в раннее Новое время закрытые дисциплинарные институции (такие, как тюрьмы) довели до совершенства набор механизмов для создания и подчинения индивидов как эпистемных объектов и объектов власти.
Эти техники ставили целью превратить девиантов в покорные и послушные тела, чтобы вернуть их в социальную машину. Впоследствии эти техники вышли за пределы их институциональной родины и стали основой для глобальных стратегий доминирования, стремящихся к тотальному управлению жизнью. Различные дискурсы, которые, казалось, противостоят этому режиму, на самом деле поддерживают его, маскируя его истинную природу.
Если изложить описание современной власти у Фуко таким образом, ясно, что оно не является нейтральным и неангажированным. Вопрос в том, как ему удалось перейти от отрицания вопроса о легитимности современной власти к ангажированной критике биовласти.
Этому есть ряд возможных объяснений. Во-первых, можно интерпретировать фукольдианскую критику как политически ангажированную и тем не менее нормативно нейтральную. Можно считать, что заключение нормативного в скобки касается всех политических норм, а не только либеральной.
В ряде интервью Фуко сам прибегает к такой интерпретации. Он заявляет, что подходит к власти со стратегической и военной точек зрения, а не нормативно. Фуко говорит, что правовую перспективу с ее контрастом легитимности и нелегитимности он заменяет перспективой войны, где противопоставлены борьба и подчинение [26].
В такой интерпретации понятия «доминирование», «подчинение» и «субъективация» действительно будут нейтральными в нормативном отношении. Они будут просто описывать стратегический расклад и способы действия различных сил, противостоящих друг другу в современном мире.
Возникает, однако, ряд вопросов. Стратегический военный анализ ситуации обычно четко идентифицирует противостоящие стороны, уточняя, кто доминирует в борьбе, кто кого подчиняет и кто кому сопротивляется или подчиняется. Фуко этого не делает. Более того, он отвергает такую возможность, считая, что ошибочно считать власть формой собственности, которой могут обладать лишь некоторые индивиды или классы. Ее правильнее понимать как сложное и изменчивое поле отношений, элементом которого является каждый [27].
Строго говоря, это утверждение не сходится с тем фактом, что Фуко иногда связывает биовласть с классовым доминированием и сам косвенно принимает, по крайней мере некоторые, детали марксистской интерпретации класса. Не сходится оно и с его склонностью называть социологов, технологов поведения и «герменевтиков души» «доминирующими силами».
Определяет каким-то образом Фуко доминирующие силы и тех, над кем они доминируют, или нет, но его утверждение, что нормативная терминология на самом деле не нормативная, а военная, сталкивается еще с одной трудностью. Военный смысл «доминирования», «борьбы» и «подчинения» не может сам по себе объяснить или обосновать, почему кто-либо поддерживает или предпочитает ту или иную из сторон.
Фуко открыто и ясно призывает сопротивляться доминированию. Но почему борьба предпочтительнее, чем подчинение? Почему вообще нужно сопротивляться доминированию? Только введя какие-либо нормативные представления, Фуко мог бы ответить на этот вопрос. Только с их помощью можно объяснить нам, в чем проблема современного режима власти/знания и почему мы должны ему противостоять.
Предположение о том, что его критика ангажированна, но не нормативна, похоже, создает для Фуко серьезные проблемы. В таком случае лучше принять другую интерпретацию: Фуко заключает в скобки не все нормативные структуры, а только либеральную, основанную на понятии легитимности. Следовательно, нужно определить, существование какой именно структуры он предполагает. Можно ли считать, что она основана на языке доминирования, подчинения, борьбы и сопротивления?
Такая теоретическая возможность, конечно, присутствует. Но я не в состоянии детально ее описать. Я не могу найти в работах Фуко никаких сведений о том, как могут выглядеть альтернативные нормы. Я не вижу в этих работах подсказок, как можно было бы интерпретировать «доминирование», «субъективацию», «подчинение» каким-то новым «постлиберальным» образом. Нельзя отрицать, что эти термины у Фуко приобретают новое эмпирическое содержание в описаниях дисциплинарной власти.
Например, «доминирование» может включать в себя «дрессаж» – применение физической силы (без прямого насилия) для создания «нормального», конформного и квалифицированного индивида. Но накопление и расширение смыслов сами по себе не приводят к созданию полностью новой нормативной структуры.
Иными словами, их недостаточно, чтобы внятно объяснить нам, что плохого в дисциплине, не прибегая к либеральным нормам. И напротив, нормативная сила этих смыслов зависит от того, что мы, не признавая этого, прибегаем к либеральным понятиям прав, границ и так далее.
Я уже отмечала, что Фуко иногда, кажется, предполагает, что макростратегии глобального доминирования (например, биовласть) связаны с классовым доминированием и что данное у Маркса описание этого доминирования в целом приемлемо для Фуко. Может быть, Фуко считает, что приемлема и нормативная структура, введенная Марксом? Ее отличает, по крайней мере в широко распространенной ее интерпретации, отрицание не всех либеральных норм.
Она скорее опирается на некоторые из них, критикуя капиталистические социальные и производственные отношения. К примеру, Маркс демонстрирует, что договорный обмен рабочей силы на заработную плату предполагается симметричным и свободным, но на самом деле является несимметричным и принудительным. Тем самым Маркс не отказывается полностью от буржуазных норм взаимности и свободы.
Может быть, и Фуко можно прочитать таким способом? Может быть, он не полностью отрицает, а частично утверждает критикуемые им либеральные нормы? Его описание таких дисциплинарных микротехник, как взгляд, в таком случае может показать, что, хотя современные социальные науки считают себя нейтральными и свободными от власти, на деле и в них присутствует асимметрия и принуждение.
Я уверена, что сам Фуко отверг бы такое прочтение его работ. И все же в нем есть некоторое правдоподобие, если вдуматься в то, как Фуко описывает дисциплинарное или тюремное общество в «Надзирать и наказывать». Если задать вопрос, что нам не нравится в этом обществе, ответ формулируется в терминах Канта. Нельзя не обратиться к таким идеям, как оскорбление достоинства и нарушение автономии, если индивиды рассматриваются только как средства, которыми можно манипулировать. Но и эти кантовские идеи явно связаны с либеральными нормами легитимности и нелегитимности, определяемыми в терминах границ и прав.
Учитывая, что другой очевидной нормативной структуры в работах Фуко нет, было бы разумно предположить, что от либеральной структуры он отказался не полностью. Но, если это так, мы поймали Фуко на открытом противоречии, так как он (даже в большей степени, чем Маркс) склонен считать такие структуры инструментами доминирования.
Но дело не просто в том, что Фуко себе противоречит. Отчасти это происходит потому, что Фуко неправильно понимает (по крайней мере когда речь идет о его собственном положении), как функционируют нормы в социальном описании. Он предполагает, что можно удалить все следы либерализма из описания современной власти, просто отказавшись от вершины айсберга – от понятий легитимности и нелегитимности.
Иными словами, он допускает, что эти нормы можно изолировать и вычистить из более обширной культурной и лингвистической матрицы, в которой они находятся. Он не отдает отчета, насколько глубоко нормативное укоренено в языке на всех его уровнях и насколько часто его собственная критика, вопреки желанию, прибегает к способам описания, интерпретации и суждения, существующим в рамках современной западной нормативной традиции [28].
Таким образом, ни одно из возможных прочтений Фуко не обходится без затруднений. Принимаем ли мы, что он отказывается от всех нормативных структур или только от либеральной, или что он сохраняет и ее, многие вопросы остаются без ответа. Возможно, ответа на них для Фуко может и не быть.
Ему не удалось создать и воплотить последовательную нормативную стратегию, и он приходит к любопытному сочетанию внеморального милитаристского описания, марксистского жаргона и кантовской морали. Несмотря на все ценные эмпирические аспекты работ Фуко, я могу лишь заключить, что в нормативном отношении они полны противоречий.
Я считаю, что корни этих противоречий – в концептуальной двусмысленности понятия власти у Фуко. В самом этом понятии смешаны ангажированность и нейтральность. Возьмем, к примеру, утверждение Фуко, что власть не репрессивна, а производительна. Выше я предполагала, что это эмпирическое утверждение о самоусиливающейся природе современной власти. Но очевидно, что Фуко прибегает к уловке, рассматривая производительность как характерную черту любой власти.
Он утверждает, что не только современный, но любой режим власти создает, изменяет и поддерживает определенный набор культурных практик, включая и те, что направлены на производство истины. Каждый режим создает, изменяет и поддерживает определенную форму жизни как положительный феномен. Ни один режим не занят исключительно отрицанием. Фуко утверждает и обратное: ни одна положительная форма жизни не может выжить без власти.
Культуры, социальные практики и языки, свободные от власти, в принципе невозможны. Отсюда, с его точки зрения, следует, что нельзя возражать против формы жизни только на основании того, что в ней присутствует власть. Власть производительна, неискоренима и, следовательно, нейтральна в нормативном отношении [29].
Как оценивать такой взгляд? Мне представляется, что он сводится к сочетанию трех довольно невинных утверждений: 1) социальные практики неизбежно управляются нормами; 2) управляющие практиками нормы одновременно ограничивают и открывают новые возможности; 3) они дают новые возможности именно потому, что ограничивают. Вместе эти три утверждения подразумевают, что не может быть социальных практик без принуждения и ограничения и сам факт ограничения нельзя вменять в вину ни одной практике.
Такая позиция хорошо известна в философии XX века. Она подразумевается, например, у Хабермаса в описании того, как успешное выражение речевого акта требует наличия норм истинности, понятности, правдивости и соответствия. Эти нормы делают возможной коммуникацию, но при этом обязательно девальвируют и исключают некоторые возможные и реальные высказывания. Нормы дают нам возможность говорить, поскольку и в то время как они ограничивают нас.
Если фукольдианский тезис всеобщей производительности и неискоренимости власти означает именно это, то власть – действительно феномен, нейтральный в нормативном отношении. Но согласуется ли такая интерпретация с тем, что Фуко делает на практике? В некотором смысле, да. Он действительно включает в категорию знания/власти такие феномены, как критерии артикуляции претензий на знание, критерии, которые одновременно повышают ценность некоторых форм высказывания и девальвируют другие формы.
К ним также относятся социальное или институциональное лицензирование тех, кто претендует на знание, дающее некоторым право утверждать наличие у них специализированного знания, отказывая в том же другим. Если власть означает это, то нельзя возражать против тезиса, что она является производительной, неискоренимой и, следовательно, нормативно нейтральной.
Но режимы власти/знания у Фуко включают и другие типы феноменов, например, скрытое или открытое принуждение в получении знания об индивидах и от индивидов, а также выбор объектов и лиц в качестве целей применения политики, где задействовано более тонкое принуждение. Эти феномены уже не столь невинны и намного более опасны. Что они тоже в принципе неискоренимы, не является столь очевидным. Если они и составляют власть, тогда тезис, что она производительна, неискоренима и нормативно нейтральна, весьма сомнителен.
Я уже отмечала, что режим власти/знания у Фуко включает в себя очень неоднородный набор феноменов. Теперь ясно, что эта неоднородность – по крайней мере одна из причин тех затруднений, что возникают в нормативных аспектах его работ. Да, все культурные практики включают ограничения, но они также разнообразны и требуют различных нормативных реакций.
Да, нет социальных практик без власти, но отсюда не следует, что все формы власти в нормативном отношении эквивалентны или что все социальные практики одинаково хороши. Для собственного проекта Фуко существенно важно умение отличать худшие практики и формы принуждения. Но это требует более обширных нормативных ресурсов, чем те, что есть у Фуко.
Можно высказать эту мысль и по-иному: Фуко как будто не помнит о том, что существует веберовская социальная теория и масса работ, в которых четко разграничены понятия авторитета, силы, насилия, доминирования и легитимации. Те феномены, которые можно было бы разграничить с помощью этих терминов, Фуко объединяет под общим названием власти [30]. В результате теряется возможность передать ряд нормативных нюансов, и Фуко приходит к некоторой нормативной одномерности.
Я уже упоминала, что генеалогия современной власти у Фуко связана с пониманием модернизации как рационализации, но здесь есть одно важное отличие. Оно состоит в том, что у Фуко нет биполярного нормативного противопоставления, сопоставимого, например, с контрастом между частичной и односторонней инструментальной рациональностью и более полной практической или политической рациональностью у Хабермаса.
Теперь становятся очевидны последствия этого. Так как у Фуко нет основы для того, чтобы отличать, например, формы власти, которые включают доминирование, от тех, что не включают его, Фуко, кажется, соглашается с односторонним и полным отторжением современности. Более того, он отвергает ее, не предлагая никакой концепции того, что может ее заменить.
В сущности, Фуко колеблется между двумя одинаково неадекватными позициями. С одной стороны, он принимает такую концепцию власти, которая позволяет ему осуждать любые элементы современности, вызывающие у него возражение. С другой стороны, его риторика выдает уверенность в том, что у современности нет никаких аспектов, которые бы компенсировали осуждаемые.
Ясно, что Фуко отчаянно нуждается в нормативных критериях, чтобы отличить приемлемые формы власти от неприемлемых. При нынешнем положении дел бесспорно оригинальные и ценные аспекты его исследования могут быть неправильно поняты из-за отсутствия адекватной нормативной перспективы.
* * * * *
[1] Перевод выполнен по изданию: Fraser N. Foucault on Modern Power: Empirical Insights and Normative Confusions // PRAXIS International. 1981. № 3. P. 272–287.
[2] Фуко принял термин «генеалогия» лишь в работах последних лет, см.: Foucault M. Nietzsche, Genealogy, History // Idem. Language, Counter-Memory, Practice: Selected Essays and Interviews. Ithaca, N.Y., 1977. Ранее он называл свой подход «археологией», см.: Idem. The Archaeology of Knowledge. New York, 1972. Объяснение смены этой схемы см. в: Idem. Truth and Power // Idem.Power/Knowledge: Selected Interviews and Other Writings 1972–1977. New York, 1980.
[3] Idem. Truth and Power. P. 114.
[4] Idem. Nietzsche, Freud, Marx // Cahiers de Royaumont, Philosophie Numero 6: Nietzsche. Paris, 1967. P. 183–200.
[5] Idem. Truth and Power. Р. 118.
[6] Ibid. P. 112–123, 131, 133.
[7] Idem. The Discourse on Language // Idem. The Archaeology of Knowledge. Р. 216 и далее; Idem. Nietzsche, Genealogy, History. Р. 51 и далее; Idem. Discipline and Punish: The Birth of the Prison. New York, 1979. Р. 17 и далее, 101–102, 170, 192.
[8] Рассматривать проект Фуко в терминах «заключения в скобки» мне впервые предложили Хьюберт Дрейфус (Hubert L. Dreyfus) и Пол Рабиноу (Paul Rabinow). В своей книге «Michel Foucault: Beyond Structuralism and Hermeneutics» (готовится к выходу в издательстве Чикагского университета) они обсуждают «заключение в скобки» проблематики эпистемного, но не нормативного обоснования.
[9] Idem. Truth and Power. Р. 113; Idem. Discipline and Punish… Р. 184–185.
[10] Idem. The History of Sexuality // Idem. Power/Knowledge. Р. 184; Idem. Two Lectures // Ibid. Р. 93, 95.
[11] Idem. Two Lectures. Р. 91 ff.
[12] Idem. The Eye of Power // Idem. Power/Knowledge. Р. 158–159; Idem. Prison Talk// Ibid. Р. 38.
[13] Idem. The Eye of Power. Р. 146 и далее; Idem. Discipline and Punish. P. 191–194, 201–209, 252.
[14] Idem. Discipline and Punish. Р. 202–203.
[15] Idem. The History of Sexuality. Vol. I: An Introduction. New York, 1978. Р. 61 и далее.
[16] Idem. Power and Strategies // Idem. Power/Knowledge. Р. 142; Idem. Truth and Power. Р. 119, 125; Idem. The Eye of Power. Р. 151 и далее; Idem. Two Lectures. Р. 104–105; Idem. Discipline and Punish. Р. 201–209.
[17] Idem. The Eye of Power. Р. 160; Idem. The History of Sexuality. Vol. I. Р. 139; Idem. Discipline and Punish. Р. 170.
[18] Idem. Discipline and Punish. Р. 136–138.
[19] Idem. The History of Sexuality. Р. 24–26, 122–127, 139–145.
[20] Idem. Each and Every One: A Criticism of Political Rationality [неопубликованная рукопись, транскрибированная Шэри Поупен с магнитофонной записи].
[21] Ibid.
[22] Idem. Truth and Power. Р. 118, 132–133.
[23] Ibid. Р. 122; Idem. Body/Power // Idem. Power/Knowledge. Р. 60; Idem. Two Lectures. Р. 89.
[24] Idem. Two Lectures. Р. 95–96.
[25] Idem. Power and Strategies. Р. 139–141; Idem. The History of Sexuality. Р. 5–13; Idem. Truth and Power. Р. 119; Idem. Body/Power. Р. 59.
[26] Idem. Two Lectures. Р. 90–92.
[27] Ibid. Р. 98; Idem. Power and Strategies. Р. 142.
[28] Здесь я объединила тезисы, которые мне предложили Ричард Рорти (Richard Rorty) и Албрехт Веллмер (Albrecht Wellmer).
[29] Foucault M. Discipline and Punish. Р. 27; Idem. Power and Strategies. Р. 141–142; Idem. Two Lectures. Р. 93; Idem. Truth and Power. Р. 131–133.
[30] Этой идеей я обязана Эндрю Арато (Andrew Arato).
Перевод с английского Владимира Макарова
Источник: IR
