Вторая часть перевода книги философа, психоаналитика и активиста Феликса Гваттари, в которой он описывает этико-эстетическую парадигму экософии и ее влияние на концепт субъективности и противопоставляет эко-логику системе интегрированного глобального капитализма (ИГК).
Попытаемся теперь немного лучше упорядочить следствия такой экософской перспективы для концепции субъективности. Субъект не самоочевиден; недостаточно мыслить, чтобы существовать, как провозглашал Декарт, поскольку множество других способов существования устанавливается вне сознания, а когда мысль старается охватить саму себя, она начинает вращаться, как безумный волчок, так и не прикрепляясь к реальным экзистенциальным территориям, которые, в свою очередь, дрейфуют [8] относительно друг друга, как тектонические плиты под поверхностью континентов.
Но уместнее было бы говорить не о субъекте, а о компонентах субъективизации, каждый из которых работает более или менее самостоятельно. Это непременно приведёт к пересмотру отношения между индивидом и субъективностью и, прежде всего, к чёткому разделению концептов. Эти векторы субъективизации не обязательно проходят сквозь индивида; в действительности он оказывается в позиции «терминала» в отношении процессов с участием групп людей, социально-экономических объединений, информационных машин и т. п. Таким образом, интериорность устанавливается на пересечении множественных компонентов, относительно независимых друг от друга и, при необходимости, откровенно диссонирующих.
Я знаю, что такую аргументацию по-прежнему трудно расслышать; тем более в контекстах, где продолжает царить подозрение, даже принципиальное непринятие в отношении любой конкретной отсылки к субъективности. Будь то во имя примата инфраструктур, структур или систем, субъективность не получает положительных отзывов, и те, кто имеет с ней дело, на практике или в теории, касаются её не иначе как с помощью пинцета, с бесконечными предосторожностями, с заботой о том, чтобы ни в коем случае не отклониться от псевдонаучных парадигм, предпочтительно заимствованных из точных наук: термодинамики, топологии, теории информации, теории систем, лингвистики и т. п.
Это как если бы Сверх-Я учёного требовало овеществления психических объектов и навязывало, будто их невозможно постигнуть иначе, чем через посредство внешних координат. В таких условиях неудивительно, что гуманитарные и социальные науки обрекли себя на утрату действительно эволюционных, творческих и самопозиционирующихся измерений процесса субъективизации. Во всяком случае, мне кажется, что необходимо срочно избавиться от всех наукообразных отсылок и метафор, чтобы выковать новые парадигмы, которые будут иметь скорее этико-эстетические источники вдохновения.
К тому же, разве лучшие примеры картографии психики или, если хотите, лучшие примеры психоанализа не принадлежат скорее Гёте, Прусту, Джойсу, Арто и Беккету, а не Фрейду, Юнгу и Лакану? Более того, литературная составляющая — это то, что в работе последних остаётся лучшим (например, «Traumdeutung» [9] Фрейда можно рассматривать в качестве необычного современного романа!).
Необходимо срочно избавиться от всех научнообразных отсылок и метафор, чтобы выковать новые парадигмы, которые имеют скорее этико-эстетические источники вдохновения
То, что мы подвергаем сомнению психоанализ со стороны эстетического творчества и этических импликаций, не предполагает никакой «реабилитации» феноменологического анализа, который, с нашей точки зрения, покалечен систематическим «редукционизмом», заставляющим его суживать свои объекты до чистой интенциональной прозрачности. Со своей стороны, я пришёл к мнению, что осознание психического факта неотделимо от сборки [10] высказывания, которая придаёт ему форму, в качестве факта и в качестве процесса выражения.
Между вводом объекта и вводом субъекта устанавливается некоторое отношение неопределённости, и оказывается, что для их артикуляции нам не обойтись без псевдо-нарративного разворота через референциальные мифы, любого рода ритуалы, описания с претензией на научность — все они направлены на кадрирование дис-позиционной мизансцены, приведение к существованию, которое, «в том числе», санкционирует дискурсивную разборчивость. Речь здесь не идёт о восстановлении паскалевского «духа геометрического» и «духа тонкого». Эти два способа восприятия — через концепт или через аффект и перцепт — являются, по сути, совершенно взаимодополняющими.
Этот псевдо-нарративный разворот подразумевает не что иное, как развёртывание повторения, поддерживающего существование через бесконечное разнообразие ритмов и ритурнелей. Дискурс или любое дискурсивное звено становятся, таким образом, носителем недискурсивности, которая, как след стробоскопа, аннулирует игру различимой противоположности как на уровне содержания, так и на уровне формы выражения. Только при этом условии можно генерировать и регенерировать бесплотные универсумы референции [11], которые сингулярными событиями отмечают развёртывание индивидуальной и коллективной историчности.
Подобно тому, как в иные эпохи греческий театр, куртуазная любовь или рыцарский роман утвердились в качестве модели или, скорее, модуля субъективизации, сегодня наши способы поддержки существования сексуальности, детства, невроза продолжает преследовать фрейдизм. Так что в настоящее время не предполагается «преодолевать» или решительно перечёркивать фрейдистский фактаж, но переориентировать его концепты и практики, чтобы создать для них другое применение, чтобы выкорчевать их из их доструктуралистских привязок к субъективности, прочно закреплённой в индивидуальном или коллективном прошлом. Что отныне будет на повестке дня, так это высвобождение «футуристических» и «конструктивистских» полей виртуальности.
Бессознательное крепится к архаическим фиксациям только в той мере, в какой ни одна из его связей не устремлена к будущему. Это экзистенциальное напряжение будет проходить по косой человеческих и нечеловеческих темпоральностей. Под этим я подразумеваю развёртывание или, если хотите, разворачивание как становления-животным, становления-растительным, космическим, так и становления-машинным, коррелирующего с акселерацией технологических и информационных революций (именно так на наших глазах происходит потрясающее развитие субъективности, поддерживаемой компьютером). Добавим, что не стоит забывать об институциональных и социально-классовых измерениях, которые регулируют формирование индивидов и групп людей, а также «дистанционное управление» ими.
Фантазматические и мифические приманки психоанализа необходимо разыгрывать и расстраивать, а не культивировать и поддерживать, как французские сады!
Короче! Фантазматические и мифические приманки психоанализа необходимо разыгрывать и расстраивать, а не культивировать и поддерживать, как французские сады! К сожалению, сегодняшние психоаналитики даже в большей мере, чем вчерашние, прикрываются тем, что можно назвать «структурализацией» бессознательных комплексов. В их теоретизировании это приводит к сухости и невыносимому догматизму, а на практике заканчивается обнищанием их вмешательств, возникновением стереотипов, которые делают их невосприимчивыми к сингулярной инаковости своих пациентов.
Взывая к этическим парадигмам, я хотел бы принципиально подчеркнуть требование ответственности и необходимой «вовлечённости» не только от специалистов в области «психического», но и со стороны всех, кто находится в позиции, позволяющей вмешательство в индивидуальные или коллективные психические инстанции (через образование, здравоохранение, культуру, спорт, искусство, медиа, моду и т. п.). Этически нецелесообразно укрываться, как это часто делают данные специалисты, за трансференционным нейтралитетом, якобы основывающемся на профессиональном освоении бессознательного и научном корпусе. На самом деле, совокупность сфер «психического» устанавливается в продлении эстетических сфер и на их интерфейсе.
Настаивая на эстетических парадигмах, я хотел бы отметить, что, в особенности в регистре практик «психического», всё должно всегда переизобретаться, начинаться заново с нуля, иначе процессы заморозятся в умертвляющем повторении. Предпосылка для любого возобновления анализа — например, шизоанализа — состоит в признании того, что, как правило, и при минимальной работе над ними, индивидуальные и коллективные сборки субъективности потенциально способны развиваться и пролиферировать далеко за пределами своего привычного эквилибриума.
Следовательно, их аналитические картографии по определению выходят за пределы экзистенциальных территорий, для которых те предназначаются. Этим картографиям необходимо быть, как живописи и литературе, теми областями, в которых каждое конкретное действие призвано эволюционировать, нести новшества, возвещать перспективные открытия — без того, чтобы их авторы могли воспользоваться застрахованными теоретическими основаниями или авторитетом группы, школы, консерватории или академии… Work in progress! Конец катехизисам психоаналитическим, бихевиористским или системистским.
Для работников сферы «психического» сближение в данной перспективе с миром искусства подразумевает необходимость избавиться от белых халатов, начиная с тех невидимых, которые они носят на голове, в своём языке и образах жизни (живописец не стремится повторять до бесконечности одно и то же произведение — за исключением персонажа Титорелли в «Процессе» Кафки, который всё время идентично пишет одного и того же судью!). Таким же образом, каждый институт опеки, помощи, образования, каждый индивидуальный курс лечения должен постоянно заботиться о развитии в равной степени как своей практики, так и её теоретических оснований.
Как это ни парадоксально, возможно, именно со стороны «точных» наук нужно рассчитывать на самый зрелищный поворот в отношении процессов субъективизации. Разве не показательно, что, например, в своей последней книге Пригожин и Стенгёрс ссылаются на потребность ввести в физику «нарративный элемент», по их мнению, совершенно необходимый для теоретизирования эволюции в терминах необратимости. В данном случае я убеждён, что вопрос субъектного высказывания будет возникать всё чаще, по мере того как развиваются машины, производящие знаки, изображения, синтаксис, искусственный интеллект… Речь идет о реорганизации общественных и индивидуальных практик, которые я располагаю в трёх взаимодополняющих рубриках: социальная экология, ментальная экология и экология окружающей среды — и под этико-эстетической эгидой экософии.
Несправедливо отделять воздействие на психику от воздействия на социум и на окружающую среду
Отношения человечества с социумом, психикой и «природой» склонны действительно всё сильнее ухудшаться — не только по причине объективных проблем и загрязнения, но также из–за невежества и фаталистической пассивности индивидов и властей в отношении этих вопросов, рассматриваемых в их совокупности. Катастрофические или нет, негативные развития принимаются такими, какими они есть. Структурализм, а затем и постмодернизм приучили нас к видению мира, избавленному от человеческих вмешательств, воплощённых в конкретных политиках и микрополитиках.
Объяснять это увядание социального праксиса смертью идеологий и возвращением к универсальным ценностям кажется мне недостаточно удовлетворительным. Что нужно винить в действительности, так это неприспособленность социальных и психологических практик, а также слепоту к ошибочному характеру разделения реального на определённое число областей. Несправедливо отделять воздействие на психику от воздействия на социум и на окружающую среду. Отказ взглянуть в лицо деградации этих трёх областей — который поддерживают медиа — граничит с предприятием по инфантилизации мнения и деструктивной нейтрализацией демократии.
Для детоксикации от седативного дискурса, производимого, в частности, телевидением, отныне надлежит воспринимать мир сквозь три взаимозаменяемые призмы, которые составляют наши три экологические точки зрения.
Чернобыль и СПИД жестоко продемонстрировали нам пределы научно-технических сил человечества и «ответный удар», который приберегла для нас «природа». Очевидно, для того, чтобы ориентировать науку и технологию на более гуманные цели, необходимы коллективные формы управления и поддержки. Мы не можем слепо вверить технократам государственных аппаратов контроль развития и предотвращение рисков в данных областях, регулирующихся по большей части принципами экономики выгоды. Конечно, было бы абсурдно желать возвратиться назад, чтобы попытаться восстановить старый образ жизни.
После информационных и робототехнических революций, после расцвета генной инженерии и глобализации всех рынков человеческий труд или среда обитания никогда не станут вновь такими, какими они были ещё несколько десятилетий назад. Изучаемое Полем Вирильо ускорение транспорта и коммуникации, а также взаимозависимость между городскими центрами, образовывают в равной степени необратимое положение вещей, которое следовало бы переориентировать в первую очередь. В некотором смысле, мы должны признать, что с таким положением вещей нужно «стерпеться». Но это как раз подразумевает реорганизацию целей и методов всех общественных движений в современных условиях.
Чтобы проиллюстрировать эту проблематику, достаточно вспомнить опыт, который Ален Бомбар однажды проделал на телевидении, представив два стеклянных резервуара: один был наполнен загрязнённой водой, такой, которую можно собрать в порту Марселя, — в ней вырос бодрый осьминог, резвившийся в пляске; второй был наполнен чистой, незагрязнённой морской водой. Бомбар поймал осьминога и погрузил его в «нормальную» воду: через несколько секунд мы видели, как животное сворачивается, оседает и умирает.
Сейчас более чем когда-либо природа неотделима от культуры, и нам необходимо научиться «трансверсально» мыслить связь между экосистемами, механосферой, а также индивидуальными и социальными универсумами референции. Подобно тому, как чудовищные мутировавшие водоросли захватывают Венецианскую лагуну, телевизионные экраны заселяются и переполняются популяцией «дегенеративных» образов и сообщений.
Другой вид водорослей — на этот раз в сфере социальной экологии — это свобода пролиферации, которая позволила людям вроде Дональда Трампа захватить целые кварталы Нью-Йорка и Атлантик-сити, чтобы провести «реновацию», повысить аренду и, соответственно, вытеснить десятки тысяч бедных семей, большинство из которых обречены стать бездомными, что в терминах экологии окружающей среды эквивалентно мёртвой рыбе. Необходимо говорить также о дикой детерриториализации «третьего мира», которая влияет одновременно на культурную текстуру населения, среду обитания, иммунную систему, климат и т. п.
Ещё одна катастрофа социальной экологии: детский труд, который стал важнее, чем в XIX веке! Как восстановить контроль над ситуацией, которая постоянно заставляет нас сражаться с катастрофами саморазрушения? Международные организации имеют лишь малую долю контроля над этими явлениями, требующими фундаментальных изменений менталитета. Международная солидарность интересует только гуманитарные организации, тогда как в былые времена ею занимались в первую очередь профсоюзы и левые партии. Со своей стороны, марксистский дискурс девальвирован. (В отличие от текстов Маркса, которые сохраняют очень высокую ценность.)
Протагонистам общественного освобождения надлежит перековать теоретические референции, освещающие путь возможного выхода из истории более кошмарной, чем когда-либо, — истории, которую мы проживаем. Исчезают не только виды, но и слова, фразы, жесты человеческой солидарности. Всё делается для того, чтобы раздавить под колпаком тишины борьбу за эмансипацию женщин и нового пролетариата, состоящего из безработных, «маргинализированных», иммигрантов…
Сейчас более чем когда-либо природа неотделима от культуры
Если для трёх экологий столь важно избавиться от псевдо-научных парадигм в установлении собственных картографических ориентиров, то это связано не только с уровнем сложности рассматриваемых объектов, но, что более важно, с тем, что здесь задействована другая логика, отличная от той, которая регулирует обычную коммуникацию между ораторами и слушателями и, в то же время, разборчивость дискурсивных совокупностей и неопределенную взаимосвязь полей сигнификации. Эта логика интенсивностей, которая применяется к автореферентным экзистенциальным сборкам, задействующим необратимые длительности, относится не только к человеческим субъектам, состоящим из тотализованных тел, но также к частичным объектам — в психоаналитическом смысле, к переходным объектам — в значении Винникотта, к институциональным объектам («субъектам-группам»), к лицам, к пейзажам и т. п.
Тогда как логика дискурсивных совокупностей предлагает чётко очертить свои объекты, логика интенсивностей — или эко-логика — не учитывает ничего, кроме движения, интенсивности эволюционных процессов. Процесс, который я противопоставляю здесь системе или структуре, направлен на существование, находящееся одновременно в процессе становления, определения и детерриториализации. Эти процессы «установки-бытия» касаются только определённых подмножеств выражения, которые порвали со своими тотализирующими рамками и начали работать самостоятельно, подчинять себе свои референциальные совокупности, чтобы проявлять себя в качестве собственных экзистенциальных показателей, в качестве процессуального пути утечки…
В каждом локусе существования экологический праксис будет направлен на выявление потенциальных векторов субъективизации и сингуляризации. Как правило, речь идет о чём-то, что воспрепятствует «нормальному» порядку вещей, о контр-повторении, об интенсивной данности, апеллирующей к другим интенсивностям для создания других экзистенциальных конфигураций. Эти диссидирующие векторы оказываются относительно отстранёнными от своих функций денотации и сигнификации, чтобы работать в качестве лишённых плоти экзистенциальных материалов.
Но каждое из этих испытаний подвешивания смысла представляет риск того, что слишком брутальная детерриториализация разрушит сборку субъективизации (как, например, имплозия общественного движения в Италии начала 1980-х). Напротив, мягкая детерриториализация может способствовать эволюционированию этих сборок конструктивным процессуальным образом. Здесь основа всего экологического праксиса: а-означающие разрывы, экзистенциальные катализаторы сподручны, но при отсутствии сборки высказывания, которое предоставляет поддержку выражения, они остаются пассивными и грозят утратить консистентность (именно с этой стороны стоит искать корни тревожности, чувства вины и в целом всех психопатологических реитераций).
В случае с фигурой процессуальных сборок, а-означающий разрыв выражения взывает к творческому повторению, создающему бесплотные объекты, абстрактные машины и универсумы ценности, внушающие, будто они «уже здесь» были, хотя они полностью зависят от экзистенциального события, которое их актуализирует.
Кроме того, эти экзистенциальные каталитические сегменты могут оставаться носителями денотации и сигнификации. Отсюда двусмысленность, к примеру, поэтического текста, который может одновременно передавать сообщение, денотировать референт, функционируя, по существу, на избыточности выражения и содержания. Пруст в совершенстве проанализировал функционирование этих экзистенциальных ритурнелей как каталитических очагов субъективизации («небольшая фраза Вентейля», движение двух шпилей Мартенвиля, вкус мадленки и т. п.).
Здесь следует подчеркнуть, что эта работа по выявлению экзистенциальных ритурнелей касается не только литературы и искусства. Эту эко-логику можно встретить в действии равным образом в повседневной жизни, на разных уровнях жизни общественной и в целом каждый раз, когда речь идет о конституции экзистенциальной территории. Добавим, что эти территории могут быть в крайней степени детерриториализированны (они могут воплощаться в Небесном Иерусалиме, в относительной проблематике добра и зла, в этико-политической ангажированности и т. п.). Единственной общей точкой этих разнообразных экзистенциальных черт является поддержка производства сингулярных существующих или ресингуляризация сериализованных совокупностей.
Повсюду и во все времена искусство и религия были прибежищем экзистенциальных картографий, основанных на допущении определённых «экзистенциализирующих» разрывов смысла. Но современная эпоха, усиливая производство материальных и нематериальных благ в ущерб консистентности индивидуальных и групповых экзистенциальных территорий, породила в субъективности огромную пустоту, которая становится всё более абсурдной и непоправимой. Помимо того, что отсутствует причинно-следственное отношение между увеличением научно-технических ресурсов и развитием социального и культурного прогресса, представляется очевидным, что мы наблюдаем процесс необратимой деградации традиционных операторов общественного регулирования.
Перед лицом данного явления наиболее «модерные» капиталистические формирования пытаются делать ставку на возвращение, на перекомпоновку способов бытия наших предков — несмотря на всю искусственность таких действий. Можно видеть, например, что определённые иерархические структуры, утратившие существенную часть своей функциональной эффективности (благодаря, в частности, новым компьютерным информационным и организационным инструментам), являются объектом — не только со стороны руководящих слоёв, но равным образом со стороны нижних эшелонов — сверхинвестиции воображаемого, которая иногда граничит, как в Японии, с религиозной преданностью. В том же духе усиливается сегрегативное отношение к иммигрантам, женщинам, молодежи и даже пожилым людям.
Такой рост того, что можно назвать субъектным консерватизмом, обусловлен не только усилением социального подавления — это связано также с некоторой экзистенциальной напряжённостью, захватывающей всех социальных акторов. Постиндустриальный капитализм, который я, со своей стороны, предпочитаю называть интегрированным глобальным капитализмом (ИГК), стремится все больше децентрализовать свои очаги власти, отделив их от производственных структур товаров и услуг и приблизив к структурам, производящим знаки, синтаксис и субъективность, в частности посредством контроля, осуществляемого через медиа, рекламу, опросы и т. п.
Вместо отупляющего и инфантилизирующего консенсуса, в будущем речь пойдёт о развитии диссенсуса и сингулярном производстве существования
Это та эволюция, которая должна заставить нас задуматься о том, чем в этом отношении были более ранние формы капитализма, ведь они также не были лишены подобной склонности капитализировать субъектную власть как в рядах элит, так и среди пролетариев. Однако эта склонность ещё не продемонстрировала в полной мере свою истинную значимость, а потому ещё не была должным образом оценена теоретиками рабочего движения.
Я предлагаю сгруппировать инструменты, на которых базируется ИГК, в четыре основных семиотических режима:
— экономическая семиотика (денежные, финансовые, бухгалтерские инструменты, инструменты принятия решений…);
— юридическая семиотика (право собственности, законодательство и различная регламентация…);
— научно-техническая семиотика (планы, диаграммы, программы, изучение, исследования…);
— семиотика субъективизации, частично совпадающая с вышеперечисленными, к которым необходимо добавить многие другие, связанные с архитектурой, городским планированием, коммунальной инфраструктурой и т. п.
Необходимо отметить, что модели, претендующие на учреждение каузальной иерархии между этими семиотическими режимами, находятся на пути полной утраты контакта с действительностью. Становится всё сложнее, например, утверждать, что экономическая семиотика и та, что содействует производству материальных благ, занимают некую инфраструктурную позицию относительно семиотики юридической и идеологической, как то постулировал марксизм. Ныне объект ИГК един: он производительно-экономически-субъектный. И, возвращаясь к старой схоластической категоризации, можно сказать, что это результат материальных, действующих, формальных и конечных причин [12].
Одной из ключевых психоаналитических проблем, с которыми сталкивается социальная экология и экология ментальная, является интроекция репрессивной власти угнетёнными. Основная трудность состоит здесь в том, что профсоюзы и партии, которые в принципе борются за защиту интересов рабочих и угнетённых, воспроизводят внутри себя одни и те же патогенные модели, которые препятствуют какой-либо свободе выражения и инновации в их рядах.
Возможно, потребуется значительное время для того, чтобы рабочее движение признало, что деятельность по циркулированию, распространению, коммуникации и управлению… составляет экономические и экологические векторы, расположенные строго в одной плоскости — с точки зрения создания прибавочной стоимости, где труд непосредственно включён в производство материальных благ. В этом отношении множество теоретиков поддерживали догматическое невежество, укрепляя рабочевизм и корпоративизм, которые в последние десятилетия глубоко исказили и покалечили антикапиталистические эмансипаторные движения.
Будем надеяться, что переустройство и переоформление целей эмансипаторной борьбы как можно скорее придут в соответстветствие с развитием трёх упомянутых здесь видов эко-логического праксиса. И желать, чтобы — в контексте новых «данностей» отношения между капиталом и деятельностью человека — просветительство экологического, феминистического, антирасистского и т. п. толка поскорее сделало своим главным предметом модусы производства субъективности, то есть производства знания, культуры, чувствительности и социабельности, которые соотносятся с системами ценностей, располагающимися в основе новых производительных сборок.
Общественная экология должна будет работать над реконструкцией человеческих отношений на всех уровнях социума. Ей никогда не стоит упускать из виду, что капиталистическая власть делокализировалась и детерриториализировалась, как экстенсивно, расширяя свои полномочия на совокупность общественной, экономической и культурной жизни планеты — так и «интенсивно», путём инфильтрации в наиболее бессознательные слои субъективности.
Больше невозможно пытаться противостоять этому исключительно извне, с помощью профсоюзных практик и традиционных политик. Теперь крайне необходимо противостоять этим эффектам в области ментальной экологии, изнутри индивидуальной, домашней и супружеской повседневной жизни, соседства, создания персональной этики. Вместо отупляющего и инфантилизирующего консенсуса в будущем речь пойдёт о развитии диссенсуса и сингулярном производстве существования. Капиталистическая субъективность, порождённая операторами разной природы и объёма, производится таким образом, чтобы защитить существование от какого-либо вторжения событий, способных подорвать и нарушить общественное мнение.
Она требует избегания сингулярностей, проведения их через специализированную обработку и референциальные рамки. Таким образом, она стремится управлять миром детства, любви, искусства, а также всего, что относится к порядку тревоги, безумия, боли, смерти, ощущения затерянности в космосе… Именно исходя из наиболее персональных экзистенциальных данных — их можно даже назвать инфра-персональными — ИГК формирует свои массивные субъектные агрегаты, прикреплённые к расе, нации, профессии, спортивным соревнованиям, господствующей маскулинности, масс-медийным звёздам… Обеспечивая свою власть над как можно большим количеством экзистенциальных ритурнелей, чтобы контролировать и нейтрализовать их, капиталистическая субъективность поит и обезболивает себя коллективным чувством псевдо-вечности.
Мне кажется насущной, таким образом, организация новых микрополитических и микросоциальных практик, новых солидарностей, новой мягкости, идущей рука об руку с новыми эстетическими практиками и новыми аналитическими практиками, касающимися формирований бессознательного
Именно на всех этих запутанных и гетерогенных фронтах, как мне кажется, должны будут артикулироваться новые экологические практики, цель которых будет состоять в том, чтобы процессуально активизировать изолированные, подавленные, вращающиеся на одном месте сингулярности. (Пример: школьный класс, в котором применяются принципы педагогики Френе, состоящие в сингуляризации общего функционирования — это системы сотрудничества, совещания по оцениванию, журнал, свобода учеников организовывать свою работу индивидуально или в группах и т. п.)
В этой же перспективе нестандартные симптомы и инциденты следует рассматривать как признаки потенциальной работы субъективизации. Мне кажется насущной, таким образом, организация новых микрополитических и микросоциальных практик, новых солидарностей, новой мягкости, идущей рука об руку с новыми эстетическими практиками и новыми аналитическими практиками, касающимися формирований бессознательного. И мне кажется, что это единственный путь, который снова поднимет на ноги социальные и политические практики — то есть заставит их работать на человечество, а не просто на постоянное перебалансирование универсума капиталистической семиотики.
Можно возразить, что крупномасштабная борьба не обязательно должна быть синхронизирована с экологическим праксисом и микрополитиками желания. Но в этом и заключается вопрос: различные уровни практики не только не должны быть гомогенизированы, согласованы друг с другом под трансцендентной опекой, но должны сами быть задействованы в процессах гетерогенеза. Никогда феминистки не будут достаточно вовлечены в становление-женщиной, и нет причин просить иммигрантов отречься от культурных характеристик, которые склеены с их бытием, или скорее с их националитарной принадлежностью. Необходимо позволить частным культурам развёртываться, изобретая иные договоры о гражданстве. Необходимо дать сингулярности, исключению, редкости сосуществовать с условиями наименее обременительного государственного порядка.
Эко-логика больше не навязывает «решения» противоположностей, как того желали гегельянские и марксистские диалектики. В области социальной экологии, в частности, будут времена борьбы, когда все повально сосредоточатся на общих целях и будут вести себя, «как маленькие солдаты» — я имею в виду, как хорошие активисты, — но одновременно будут и времена ресингуляризации, когда индивидуальная и коллективная субъективность «возвращаются к исходным позициям», и когда преобладать будет творческое выражение как таковое, не заботящееся больше о коллективных целях.
Я должен подчеркнуть, что эта новая экософская логика напоминает логику художника, которому случается изменять свою работу из–завторжения случайной детали, события-инцидента, внезапно разветвляющего изначальный проект, чтобы заставить его дрейфовать прочь от прошлых, наиболее застрахованных перспектив. Говорят, «исключение подтверждает правило», но оно может его также гнуть или обновлять.
Эта новая экософская логика напоминает логику художника
На мой взгляд, экология окружающей среды в том виде, в котором она существует сегодня, едва ли инициирует и предвосхищает ту общую экологию, которую я отстаиваю здесь, и которая будет направлена на радикальную децентрализацию общественной борьбы и способов принятия собственной психики. Нынешние экологические движения несомненно имеют много достоинств, но, по правде говоря, я считаю, что глобальный экософский вопрос слишком важен, чтобы отдавать его на откуп архаизирующим и фольклоризирующим течениям, иногда сознательно делающим выбор в пользу отказа от какой-либо крупномасштабной политической вовлечённости. Экология должна перестать ассоциироваться с образом небольшой группы любителей природы или титулованных специалистов. Экология ставит под вопрос совокупность капиталистической субъективности и формирований власти, которые вовсе не гарантируют продолжение собственного преобладания, как это было в течение последнего десятилетия.
Нынешний перманентный кризис, как финансовый, так и экономический, может привести к серьёзным потрясениям социального статус-кво и медийного воображаемого, на котором тот держится, а некоторые темы, продвигаемые неолиберализмом — связанные, например, с гибкостью труда, дерегулированием и т. п. — могут вполне обернуться против него самого.
Я настаиваю на том, что это не просто выбор между слепой фиксацией на старой государственно-бюрократической опеке и общем благосостоянии, с одной стороны, и отчаянным или циничным поглощением идеологией «яппи» — с другой. Есть все основания полагать, что прирост производительности, порождённый нынешними технологическими революциями, будет описываться кривой логарифмического роста. Вопрос, таким образом, заключается в том, преуспеют ли новые экологические операторы и новые экософские сборки в ориентации на пути менее абсурдные и менее тупиковые, чем пути ИГК.
Примечания
8. Гваттари часто делает в своих текстах прямые или косвенные отсылки к ситуационистским понятиям. Здесь следует иметь в виду значение дрейфа (dérive), предложенное Ги Дебором в работе «Теории дрейфа» (1956). В журнале «Ситуационистский Интернационал» № 1 (июнь 1958) была представлено следующее сжатое определение: «Дрейф. Экспериментальный способ поведения, связанный с условиями городского общества, — техника быстрого прохождения через различные среды. Также употребляется в более узком смысле для обозначения продолжительности непрерывного проведения этого эксперимента» (перевод Веры Акуловой, опубликован в Художественном журнале № 79–80, 2011). (Прим. пер.)
9. «Толкование сновидений», первая крупная работа Зигмунда Фрейда, вышедшая в свет в 1900 году. (Прим. пер.)
10. У Гваттари: agencement. Для обозначения этого термина в переводе «Тысячи плато» Яков Свирский использует слово «сборка», и мы используем данную версию перевода для удобства читателя. В своём предисловии к труду он описывает термин таким образом: «И тут хотелось бы остановиться на одном из важных концептов, во многом задающем открытость системы «Тысячи плато», а именно на термине «сборка [agencement]». По словам Делеза, концепт сборки приходит на смену словосочетания «желающие машины», превалирующего в «Анти-Эдипе». Этот концепт, пронизывающий каждое плато, направлен на то, чтобы показать возможность соединения крайне разнородных элементов, соединения формирующего, согласно Гваттари, своего рода «диаграмму», «карту», а не кальку. Более того, сборка предполагает любые формы соединений, в том числе и не-человеческие, что как раз и высвобождает силы внешнего.
Достаточно совместить несводимые друг к другу элементы, и мы уже имеем особую сборку (оса-орхидея, лошадь-человек-лук и т. п.). Авторы допускают любые сочетания между техническими, животными и человеческими машинами — сочетания, результатом которых собственно и будут процессы субъективации и индивидуации, проступающие как бы на горизонте. Благодаря сборкам человек вновь соединяется с природой, с physis, когда стираются различия между действиями внешнего и внутреннего». (цит. по: Делёз Ж., Гваттари Ф. Тысяча плато. Капитализм и шизофрения / Пер. с фр. и послесл. Я.И. Свирского, науч. ред. В.Ю. Кузнецов. — Екатеринбург: У-Фактория; М.: Астрель, 2010. — 895 с.). (Прим. пер.)
11. У Гваттари: les Univers de référence incorporels, см. примечание 7. (Прим. пер.)
12. Гваттари довольно иронично отсылает к четыре причинам бытия по Аристотелю. (Прим. пер.)
Перевод: Леся Прокопенко
Джерело: syg.ma
