Феликс Гваттари. Три экологии
Посвящается Саше Гольдману [1]
Существует экология дурных идей, как есть экология сорняков.
Грегори Бейтсон [2]
Планета Земля познаёт период интенсивных научно-технических преобразований, в ответ на которые рождаются явления экологического дисбаланса — со временем, если это не исправить, они поставят под угрозу наличие здесь жизни. Параллельно этим потрясениям модусы жизни человека, как индивидуальные, так и коллективные, движутся по пути прогрессирующей деградации.
Сети родственных отношений склонны сокращаться до минимума, домашняя жизнь поражена гангреной потребления масс-медиа, супружеская и семейная жизнь зачастую «окостеневает» от своеобразной стандартизации поведения, соседские отношения по большей части сводятся к своим наихудшим проявлениям… В такого рода общем движении имплозии и регрессивной инфантилизации компрометируется именно связь субъективности с её экстериорностью — социальной, животной, растительной или космической. Инаковость теряет все свои шероховатости. Туризм, к примеру, чаще всего сводится к путешествию на месте, в пределах всё тех же чрезмерностей образов и поведения.
Политические формирования и исполнительные инстанции, как представляется, совершенно неспособны понять эту проблематику со всеми её последствиями. Хотя в последнее время к ним и стало приходить частичное осознание наиболее заметных опасностей, угрожающих естественной среде наших обществ, они в основном удовлетворяются приближением к сфере промышленного загрязнения и только в технократической перспективе, тогда как пролить свет на эти вопросы может исключительно этико-политическая артикуляция — которую я называю экософией — в соответствии с тремя экологическими регистрами: регистром окружающей среды, социальных отношений и человеческой субъективности.
Истинный ответ на экологический кризис можно найти только в масштабе планеты
Отныне вопрос состоит в самом образе жизни на этой планете, с учётом акселерации научно-технических мутаций и существенного роста населения. В связи с непрерывным развитием машинного труда, умноженным на информационную революцию, производительные силы освобождают всё большее количество времени для потенциальной активности человека [3]. Но ради чего? Ради безработицы, гнетущей маргинализации, одиночества, безделья, тревожности, невроза — или ради культуры, созидания, переизобретения окружающей среды, обогащения модусов жизни и чувствительности? Как в странах «третьего мира» [4], так и в «развитых» странах целые слои коллективной субъективности рушатся или просто сворачиваются вокруг архаизмов, как это обстоит, например, с опасным обострением явлений религиозного фундаментализма.
Истинный ответ на экологический кризис можно найти только в масштабе планеты и при том условии, что произойдёт настоящая политическая, социальная и культурная революция, переориентирующая цели производства материальных и нематериальных ценностей. Эта революция, следовательно, должна касаться не только отношений видимых сил в большом масштабе, но в равной степени и молекулярных областей чувствительности, интеллекта и желания. Останавливание социальной работы, недвусмысленно регулируемое экономикой прибыли и отношениями власти, не приведёт в настоящее время ни к чему, кроме драматических тупиков.
Это проявляется в абсурдности тяжеловесного экономического попечительства над странами «третьего мира», которое ведёт некоторые из его регионов к абсолютному и необратимому обнищанию. Это в равной степени очевидно и в таких странах как Франция, где пролиферация атомных электростанций создаёт угрозу возможных последствий аварий, подобных чернобыльской, для большей части Европы. О бредовом характере складирования тысяч ядерных боеголовок, которые при малейшем техническом сбое или человеческой ошибке могут автоматически привести к коллективному истреблению, и говорить не стоит.
Сквозь каждый из этих примеров проходит один и тот же вопрос доминирующих способов валоризации человеческой деятельности, а именно: 1) модус империи глобального рынка, который закатывает все частные системы ценностей и располагает в единой плоскости материальные блага, блага культурные, природные ландшафты и т. п.; 2) модус, который зажимает совокупность общественных и международных отношений в тиски полицейских и военных машин. Государства, находясь в этом двойном захвате, видят свою традиционную посредническую роль всё более ограниченной и всё чаще ставят себя на службу инстанций глобального рынка и военно-промышленных комплексов.
Эта ситуация тем более парадоксальна, что подходит к концу то время, когда миром правил антагонизм между Западом и Востоком — воображаемая проекция оппозиций рабочего класса и класса буржуазии в капиталистических странах. Значит ли это, что новая мультиполярная проблематика трёх экологий просто-напросто заменит древнюю классовую борьбу и соответствующие референциальные мифы? Разумеется, эта замена не произойдёт механически! Но между тем похоже, что эта проблематика, соответствующая всё более сложным социальным, экономическим и международно-политическим контекстам, будет продолжать продвигаться на передний план.
Унаследованные из XIX века классовые антагонизмы изначально повлияли на формирование гомогенных биполярных областей субъективности. Затем, во второй половине XX века, чистая и жёсткая субъективность рабочего разрушилась под воздействием общества потребления, социальных пособий, медиа… Несмотря на то, что сегрегации и иерархии никогда ещё не переживались столь интенсивно, все субъектные позиции сейчас оказались под одним воображаемым колпаком.
То же расплывчатое чувство общественной принадлежности смягчило старые классовые сознания. (Здесь я оставлю в стороне конституирование таких отчаянно гетерогенных субъектных полюсов, как те, что возникают в мусульманском мире.) В свою очередь, так называемые социалистические страны в равной мере интроецировали «одномерные» системы ценностей Запада. Старый фасад эгалитаризма в коммунистическом мире, таким образом, уступает место масс-медийной серийности (тот же идеал образа жизни, та же мода, те же типы рок-музыки и т. п.).
Что касается оси Север — Юг, трудно себе представить, будто ситуация может существенно улучшиться. Конечно, можно вообразить, что в перспективе развитие агропродовольственных техник позволит модифицировать теоретические данности драмы всемирного голода. Но между тем было бы вовсе обманчиво полагать, что на практике международная помощь, в том виде, в котором она сегодня разрабатывается и распределяется, сможет решить на длительный срок хоть какие-то из существующих проблем!
Установление громадных зон нищеты, голода и смерти отныне кажется неотъемлемой частью монструозной системы «стимулирования» интегрированного глобального капитализма. В любом случае, именно на ней держится развитие новых промышленных сил, средоточий гиперэксплуатации — таких как Гонконг, Тайвань, Южная Корея и т. п.
В «развитых» странах мы встречаем тот же принцип социального напряжения и отчаянного «стимулирования» вместе с поддержанием хронической чумы безработицы и маргинализации всё большей части молодого населения, пожилых людей, «внештатных» рабочих, обесцененных и т. п.
Итак, куда ни повернись, мы встречаем тот же волнующий парадокс: с одной стороны, непрерывное развитие новых научно-технических средств, потенциально способных решить главные экологические проблемы, и восстановление баланса на планете посредством общественно полезной деятельности, а с другой — неспособность организованных общественных сил и установленных субъектных образований захватить эти средства и заставить их работать.
Традиционные бинарные оппозиции, которые направляли общественную мысль и геополитические картографии, уже в прошлом
И всё же можно задаться вопросом, не суждено ли этой фазе пароксизмального уплощения субъективностей, ценностей и условий окружающей среды перейти в фазу упадка. Во всём мире начинают расти притязания сингулярности; наиболее очевидные признаки в этом отношении содержатся в националитарных [5] притязаниях — ещё вчера маргинальных, — которые всё больше выходят на передний план политической сцены. (Отметим, от Корсики до стран Прибалтики, наличие связи между притязаниями экологическими и автономистскими.) В будущем этот подъём националитарных вопросов, возможно, приведёт к коренному изменению отношений Востока и Запада, и, в частности, к такой конфигурации Европы, в которой центр тяжести может решительно сместиться к нейтралистскому Востоку.
Традиционные бинарные оппозиции, которые направляли общественную мысль и геополитические картографии, уже в прошлом. Конфликты остаются, но они задействуют мультиполярные системы, несовместимые с регламентацией под идеологическими манихейскими флагами. Например, оппозиция между странами «третьего мира» и «развитыми» странами взрывается со всех сторон.
Мы уже наблюдали, что продуктивность новых промышленных сил несоизмерима с традиционными промышленными бастионами Запада, но это явление сопровождается своего рода превращением «развитых» стран в «третий мир» изнутри в сочетании с обострением вопросов, касающихся иммиграции и расизма. Не обманывайтесь, великая суматоха на тему экономического объединения Европейского сообщества не остановит превращение значительных зон Европы в «третий мир».
Другой антагонизм, трансверсальный классовой борьбе, заключается в отношении мужчина/женщина. В глобальном масштабе положение женщины выглядит далёким от улучшения. Эксплуатация женского труда и связанная с ней эксплуатация детского труда сопоставимы с худшими периодами XIX века! Однако тянущаяся революция субъекта не прекращала работать над состоянием женщины последние два десятка лет.
И несмотря на то, что сексуальная независимость женщин в её соотношении с доступом к средствам контрацепции и абортам развита очень неравномерно, а возрастание религиозного фундаментализма продолжает ухудшать этот доступ, некоторое количество индикаторов приводит к мысли, что трансформации большой длительности [6] — в смысле, заложенном Фернаном Броделем — успешно происходят (назначение женщин главами государств, требование паритета в представительных органах и т. п.).
Молодёжь раздавлена господствующими экономическими отношениями, которые отводят ей всё более ненадёжное место, и подвергается ментальному манипулированию посредством производства коллективной масс-медийной субъективности — но тем не менее развивает собственные дистанции сингуляризации по отношению к нормализованной субъективности. В этом отношении транснациональный характер рок-культуры имеет весьма важное значение, она играет роль своеобразного инициационного культа, дарующего культурную псевдо-идентичность значительным массам молодых людей и позволяющего им образовать необходимый минимум экзистенциальных территорий [7].
Именно в данных контекстах разрыва, децентрализации, размножения антагонизмов и процессов сингуляризации возникают новые экологические вопросы. Следует понимать, что я ни в коем случае не заявляю, будто они «определяют» другие линии молекулярных изломов, но, на мой взгляд, они взывают к проблематизации, которая будет им трансверсальной.
Так как дело теперь не за выработкой единой идеологии, как это было в предшествующие периоды классовой борьбы или обороны «родины социализма», вполне возможно, что, напротив, новая референция экософии указывает на линии переустройства человеческих практик в самых различных сферах. На всех индивидуальных и коллективных уровнях, в том, что касается как повседневной жизни, так и переизобретения демократии, в регистре урбанизма, художественного творчества, спорта и т. п., это каждый раз требует рассмотрения того, что может представить диспозитивы производства субъективности — в понимании индивидуальной и/или коллективной ре-сингуляризации, а не механической масс-медийной обработки, являющейся синонимом страдания и отчаяния.
Эта перспектива вовсе не исключает определения объединяющих целей, таких как борьба с мировым голодом, прекращение вырубки леса или слепой пролиферации ядерной промышленности. Только теперь они несводимы к стереотипным, редукционистским лозунгам, которые экспроприируют другие, более сингулярные проблемы и подразумевают продвижение харизматических лидеров.
То же этико-политическое видение проходит сквозь вопросы расизма, фаллоцентризма, бедствий, доставшихся в наследство от городского планирования, которое хочет называть себя современным, вопрос освобождении художественного творчества от системы рынка, вопрос о педагогике, способной изобретать собственные общественные медиаторы и т. п. Эта проблематика является в конечном счёте проблематикой производства человеческого существования в новых исторических контекстах.
Ментальная экософия приведёт к переизобретению отношения субъекта к телу, фантазму, проходящему времени, «тайнам» жизни и смерти
Общественная экософия будет состоять в развитии конкретных практик, нацеленных на модификацию или переизобретение способов сосуществования в паре, в семье, в городском контексте, в работе и т. п. Разумеется, было бы немыслимо пытаться возвратиться к формулам прошлого, соответствующим периодам, когда плотность населения была ниже, а плотность социальных связей — выше, чем сегодня.
Придётся, однако, в прямом смысле слова реконструировать совокупность способов бытия-в-группе. И это подразумевает не только «коммуникационные» интервенции, но и экзистенциальные мутации, вызываемые силой субъективности. В данной области мы не станем придерживаться общих рекомендаций, но будем осуществлять эффективные практики эксперимента как на микросоциальном уровне, так и в более крупном институциональном масштабе.
Со своей стороны, ментальная экософия приведёт к переизобретению отношения субъекта к телу, фантазму, проходящему времени, «тайнам» жизни и смерти. Она приведёт к поиску антидотов массмедийной и телематической стандартизации, конформизму моды, манипулированию общественным мнением посредством рекламы, опросов и т. п. Способ её работы будет ближе к подходу художника, чем профессиональных «психотерапевтов», вечно преследуемых устаревшим идеалом научности.
Ничто в этих сферах не играет в интересах истории, в интересах инфраструктурных детерминизмов! Никоим образом не исключается варварская имплозия. И отсутствие такого экософского восстановления (как бы мы его не называли), отсутствие реартикуляции трёх фундаментальных регистров экологии, может, к сожалению, предвещать рост всех опасностей: расизма, религиозного фанатизма, впадения националитарных схизм в реакционное затворничество, эксплуатации детского труда, угнетения женщин…
Примечания
1. Саша Гольдман — друг Феликса Гваттари, сейчас генеральный секретарь Международного коллегиума по этике, науке и политике (Collegium international éthique, scientifique et politique). (Прим. пер.)
2. Vers l’écologie de l’esprit, том Il, Paris, Le Seuil, 1980. (Прим. Ф. Г.); перевод цитаты: Бейтсон Г. Экология разума: Избранные статьи по антропологии, психиатрии и эпистемологии / Пер. Д.Я. Федотова, М.П. Папуша; вступ. ст. А.М. Эткинда. — 1-е изд. — М.: Смысл, 2000. — 476 с. (Прим. пер.)
3. Например, на заводах Fiat количество наёмных работников уменьшилось с 140000 человек до 60000 человек за десятилетие, а производительность увеличилась на 75%. (Прим. Ф.Г.)
4. Сегодня существует консенсус о неуместности применения в XXI веке возникшего во времена Холодной войны термина «третий мир». Феликс Гваттари вполне оправданно использует его в тексте конца 1980-х. Мы предлагаем буквальный перевод данного термина и вводим кавычки. Подобным образом, определение «развитых стран» также приобретает относительный характер. (Прим. пер.)
5. У Гваттари: nationalitaires, эта характеристика введена Жилем Делёзом и Феликсом Гваттари в работе «Тысяча плато. Капитализм и шизофрения». В переводе Я.И. Свирского nationalitaire логично обозначается прилагательным «националитарный»: «И действительно, рождение наций предполагает много ухищрений — дело в том, что нации конституируются не только в активной борьбе против имперских или развитых систем, против феодальных систем, против городов, но они сами осуществляют уничтожение собственных «меньшинств», то есть миноритарных феноменов, кои мы могли бы назвать «националитарными [nationalitaires]», причем последние работают изнутри и вынуждены вернуться к прежним кодам, дабы найти ещё большую степень свободы». (цит. по: Делёз Ж., Гваттари Ф. Тысяча плато. Капитализм и шизофрения / Пер. с фр. и послесл. Я.И. Свирского, науч. ред. В.Ю. Кузнецов. — Екатеринбург: У-Фактория; М.: Астрель, 2010. — 895 с.). (Прим. пер.)
6. Идея la longue durée была разработана Фернаном Броделем в работе «Средиземноморье и средиземноморский мир эпохи Филиппа II» (1949 г.) и использовался историками Школы Анналов для характеристики медленно развивающихся явлений в противовес «событийной» истории. В 1958 году Бродель последовательно оформил концепт в статье «La Longue Durée» и окончательно легитимизировал его применение в историографии — традиционно он переводится на русский как «время большой длительности». (Прим. пер.)
7. У Гваттари: les Territoires existentiels. В своей последующей работе «Chaosmose» (1992, Galilée, Paris) Гваттари определяет собственный концепт экзистенциальных территорий следующим образом: «В таких условиях представляется целесообразным выковать более трансверсалистскую концепцию субъективности, которая позволила бы нам понять как своеобразные территориализированные соединения (экзистенциальные территории), так и её открытие к системам ценностей (бесплотным универсумам) с их общественными и культурными импликациями. […] На данном этапе предварительное определение субъективности, которое я хочу предложить в качестве наиболее всеобъемлющего, будет следующим: «Совокупность условий, которые делают возможным появление индивидуальных и / или коллективных инстанций в качестве автореферентных экзистенциальных территорий, смежных или граничащих с инаковостью, которая сама по себе субъективна». (Цит. по Guattari, Felix. Chaosmosis: an ethico-aesthetic paradigm; translated by Paul Bains and Julian Pefanis, Indiana University Press, Bloomington and Indianapolis, 1995.) (Прим. пер.)
Перевод: Леся Прокопенко
