Денис СЕМЕНОВ, для “Хвилі”
«Призрак бродит по Украине – призрак общественного договора»… Собственно, так можно начать статью о чем угодно: от решительных реформ до борьбы с коррупцией. Украина в этом смысле – «страна призраков», если под таковыми понимать идеи, концепты и даже целые дискурсы.
Впрочем, «призрак общественного договора» занимает в этом бесконечном списке особое место. Для постмайданной Украины он — как незакрытый гештальт. Разумеется, мы очень глубоко погружены в текущую повестку дня: выборы срочные и досрочные, война и блокада, борьба с коррупцией и борьба с коррупционерами. Но тема общественного договора периодически всплывает в общественном дискурсе. В основном тогда, когда становится ясно, что все вот это — начиная от реформ и заканчивая ожиданиями прихода «нового поколения политиков» почему-то не срабатывает. И тогда вновь встает вопрос о полной перезагрузке системы, новой Конституции и новом общественном договоре.
Причину такого «вечного возвращения», по сути, еще 100 лет назад сформулировал «вождь мирового пролетариата» Владимир Ленин: «Пытаясь решить частные вопросы, не решив прежде общие, — писал он, — мы будем вновь и вновь натыкаться на эти общие вопросы». Общественный договор — как раз и есть тем самым «общим вопросом», на который мы натыкаемся с завидным упорством олимпийского чемпиона в хождении по граблям.
Общество не может обойтись без общественного договора в той или иной форме. Без реформ, законов и даже государства – может. А без общественного договора – писаного или неписаного, формального или неформального — не может. Ведь именно такой договор дает ответ на самый важный для любого человеческого коллектива вопрос: «Как нам жить вместе?». То есть, служит некой основой, изложением принципов взаимодействия между людьми в рамках общества. Он есть даже в самой жесткой деспотии – правда, звучит он там несколько диковато: «у одного есть воля, все остальные подчиняются насилию». Но де-факто, это все-таки общественный договор. И в деспотиях он тоже работает. А вот в Украине легитимного и действующего общественного договора нет — уже четыре с лишним года.
Старый договор: «Спасайся, кто может»
Куда ж он у нас делся и был ли он вообще? Как ни странно прозвучит, договор был. На заре Независимости негласный, неписанный и неформальный договор был заключен между постсоветской номенклатурной элитой и украинцами (в этом тексте слово «элита» обозначает то, что у нас по факту есть, а не то, какой элита должна быть).
Гласил договор примерно следующее: «Каждый выживает, как может и в способы выживания других по возможности не вмешивается». Грубо говоря, элита пообещала закрыть глаза на то, как в изменившихся (рыночных) условиях выживают обычные граждане. Украинцы, со своей стороны, не мешали элите приватизировать ресурсы, которые еще недавно считались общими.
Надо признать: старый договор сыграл свою позитивную роль. Несмотря на всю дикость формулировки. Он помог обеим сторонам адаптироваться к условиям рынка и поддерживать в целом спокойное, ненасильственное сосуществование людей и элит.
Попыток нарушить договор было предостаточно — в основном, со стороны элиты, которая неустанно накапливала ресурсы контроля и системного насилия. Достаточно вспомнить грандиозные по масштабам «изъятия» приватных ресурсов — таких, как коллапс трастовых компаний, массовые задержки зарплаты, скачки обменного курса валют. Каждое из этих изъятий имело своих бенефициаров, которые — явно не по счастливой случайности — принадлежали к когорте элиты.
Но в целом договор не просто действовал, но и давал возможности для развития другой договаривающейся стороне. Например, введение в 1999 году упрощенной системы налогообложения было вполне в русле договора. Это решение спровоцировало бурный рост класса самозанятых, который уже через пять лет заявил о необходимости создания нового договора во время Оранжевой революции.
Как погибают договоры…
И все-таки договор имел ряд смертельных для себя уязвимостей. Которые и предопределили его будущий коллапс.
Во-первых, договор был изначально неравноправным. Невмешательство обеих сторон может работать лишь тогда, когда возможности для вмешательства примерно равны, а возможности противодействия вмешательству тоже сопоставимы. Но у элит было изначальное преимущество: легальная государственная машина (пусть и морально устаревшая, проржавевшая до основания) была в их распоряжении. То есть, технически заходить на «чужую территорию» элиты могли, а механизмов сопротивления давлению со стороны элит договор не предусматривал. Поэтому, если тебе надоело высасывать ресурсы из общего, и ты решил посягнуть на приватное (включить «азаровщину» для бизнеса, ограбить вкладчиков, построить дом на месте детской площадки или банально сбить пешехода), возможности противодействия твоему произволу были достаточно ограничены. Разумеется, если ты успел продемонстрировать свою включенность в категорию элиты, если правящий класс опознал тебя — по запаху или другим признакам — и признал в тебе своего.
Вторая уязвимость связана с тем, что договор не предполагал никакого механизма учета различных интересов: территориальных, языковых, политических, культурных, национальных. Проблемы Крыма, русского языка, украинского языка, закарпатских лесов, этнического патриотизма не становились предметом арбитража (ни горизонтального, ни вертикального). Они просто «складывались под сукно», до лучших времен. И даже карта с «тремя сортами Украины», разыгранная московскими политтехнологами на выборах 2004 года, ничему «подписантов» договора не научила.
Наконец, третья – и, пожалуй, главная – уязвимость старого договора. Он был абсолютно индифферентен к ресурсной базе страны. То есть, не предусматривал, что кто-то кому-то что-либо возвращает. Что кто-то берет обязательства перед другими и отвечает за пополнение общих ресурсов. Говорят, что мы разворовывали «советское наследие». В какой-то степени это так. Но разворовывали мы не только его. Наше природопользование нельзя было назвать разумным. Инвестиции в модернизацию производств были по преимуществу непринципиальными, и в большинстве случаев сводились к капитальным ремонтам оборудования (многие предприятия до сих пор работают на агрегатах, полученных по репарациям сразу после Второй мировой). Наконец, модель экономики на протяжении двух десятилетий оставалась все той же – постсоветской, монополизированной, с элементами настоящего рынка только лишь в малоприбыльных секторах. В общем, воплощенная в параллельной реальности мечта Горбачева о «социализме с человеческим лицом».
То есть, старый договор был ориентирован на то, чтобы изымать максимум, и никто не обещал ничего возвращать. А поскольку условия были изначально неравными, мяч был всегда на поле элиты. Потому что элита обладает более серьезными средствами доступа к концентрированным ресурсам. А об аппетитах нашей элиты отдельно говорить не надо, так ведь? При такой ситуации ресурсы рано или поздно начинают сокращаться, как шагреневая кожа. Что и произошло в 2008 году, когда грянул глобальный кризис. Договор затрещал по швам.
Майдан как «момент истины»
Первым «звоночком» была налоговая реформа 2010 года, когда элита предприняла первую системную атаку на упрощенную систему налогообложения. На языке общественных систем это означало попытку исключить из договора всех, кто не входит в элиту. Месседж был более чем прозрачный — общественный договор должен работать только для олигархов и номенклатуры.
Однако, после выборов 2012 года и это договорное поле многократно сузилось. Из договора начали фактически вытеснять даже олигархов, сосредотачивая доступ ко всем ресурсам (в том числе, приватным) в кругу Семьи. Президентская кампания 2014 года неизбежно должна была пройти под «сильным месседжем», в нашем случае – под месседжем «раскулачивания олигархов». Об этом неоднократно говорили в кулуарах власти и оппозиции. Да и по логике вещей других альтернатив в существующей системе не было. Олигархи чувствовали приход «весны длинных ножей».
Тем временем, наступление на сферу приватного в экономике продолжалось — начались банальные «отжимания» хоть сколько-нибудь работающих бизнесов в более-менее стабильных и прибыльных секторах. Однако, «момент истины» наступил тогда, когда это наступление перешагнуло барьер чисто экономической сферы и вторглось в поле личной безопасности. Врадиевка уже была грубым покушением на сферу приватного. А избиение студентов на Майдане забило толстый ржавый гвоздь в крышку гроба старого общественного договора. Элита начала угрожать жизни и здоровью детей, а этого уже вполне достаточно, чтобы объявить общественный договор ничтожным. И превратить его в общественный приговор — по крайней мере, для элитарной верхушки.
Обстоятельства Революции Достоинства демонстрируют правоту фразы Ленина об общих и частных вопросах. Вряд ли что-то бы кардинально изменилось, если бы Янукович «сдал» Захарченко, подписал Соглашение об Ассоциации или — к вящей радости русскомирной тусовки — жестко расправился бы с Майданом. Общественный договор лежит в основе легитимности власти. Не юридической, а сущностной, социальной. Не по букве, а по духу. Так вот, с момента ночи на Майдане, власть перестала быть сущностно легитимной, потому что не опиралась на общественный договор, на консенсус по вопросам принципов общежития в стране. И никакие маневры с Захарченко, Ассоциацией или «беркутом» ее бы не спасли.
«Междуцарствие»
Кстати, по той же самой причине нынешняя власть точно так же не является легитимной «по духу» — хотя, в ее легитимности по букве закона сомнений никаких нет. Нет общественного договора — и уже непонятно, почему те, кто издает законы, отдает приказы и посылает распоряжения, имеет право это делать.
Конечно, после Майдана у нас было временное соглашение: «мы защищаемся от российской агрессии». Оно выражалось не только в 54% голосов за Порошенко, но и в огромной армии добровольцев и волонтеров, обеспечивших эту защиту на самом сложном первом этапе. Но временные соглашения не являются прочной платформой общественного согласия. Да еще с имеющейся в нашем распоряжении элитой.
Прикрываясь временным соглашением о необходимости противостоять общему врагу, элита считает возможным жить по старому договору (то есть, продолжает растаскивать остатки ресурсов), причем в одностороннем порядке. Наступление на сферу приватного ведь не только не прекратилось, но и усилилось. Фактически, мы откатились в ситуацию 2010 года. «Семьи» еще нет, но есть олигархический консенсус, процветающая коррупция и постоянные попытки контролировать банковские счета граждан, их расходы, передвижения.
Очевидно, что необходим поиск долгосрочной основы общественного согласия. Что олигархическому консенсусу необходимо противопоставить гражданский — по-настоящему инклюзивный, как сейчас любят говорить. Но вот как раз в плане этого поиска мы имеем серьезную проблему. Не то, чтобы мы эту основу не ищем. Очень даже ищем. Но не там, где ее можно найти.
«Как?» или «Зачем?»
Процесс размышлений украинцев над общественным договором напоминает анекдот о человеке, потерявшим ключи. Он потерял их возле дома, а ищет за углом — потому что там есть фонарь, а значит светлее и искать проще. Точно так же и у нас. Ключевой вопрос договора — «как нам жить вместе?» А мы ищем ответ на вопрос «зачем нам жить вместе?» Разница вроде небольшая, в одно слово. Но — принципиальная.
Вопрос «зачем?» предполагает наличие некоей «единой национальной идеи», некоей цели и даже миссии, которая «объединяет» всех живущих на данной территории людей в некую абстрактную сущность. С легкой руки Томаса Гоббса эта сущность именуется «народом». Последний является источником легитимности власти – достаточно надежным с тех пор, как Божественное провидение перестало власть оправдывать и легитимизировать. Государи, а затем и политики уже лет четыреста выступают и действуют якобы от имени «народа». Он позволяет им сегодня решать извечную проблему власти – обеспечить максимально возможную однородность общества. Потому что чем общество однороднее, чем оно проще – тем проще оно поддается управлению.
Однако, по мере роста индивидуализации и экономической независимости каждого добиваться этой однородности становилось все сложнее. Именно поэтому к общности территории, подданства, языка, культуры и надо было прибавить «объединяющую» идею в том или ином виде – национальную, классовую, социальную.
Лучше всех это получалось у тоталитарных режимов. «Строительство коммунизма» или «Третий рейх для арийцев» реально работали на обеспечение практически полной однородности обществ. Недолго, по историческим меркам, но способствовали.
Впрочем, закладывать «высокие смыслы» в общественный договор могли не только Ленин с Гитлером. В Соединенных Штатах, к примеру, есть и общественный договор, и «миссия».
Первый был заложен еще в Декларации независимости и получил окончательную формулировку в идее «плавильного котла» (Melting pot), который не просто принимает представителей любых культур, но и способен переплавить их в единую нацию, основанную на общих, не связанных с культурными традициями, ценностях — права «на жизнь, свободу и стремление к счастью». А вот «высокая миссия» Штатов рождалась во муках два столетия – от «доктрины Монро» к «доктрине Вильсона» и далее: «категорический императив» нести ценности свободы, демократии и рыночной экономики всему миру.
Сегодня, к слову сказать, мы можем наблюдать страсти вокруг этого самого «высокого смысла»: отношение к нему провоцирует раскол в обществе и заставляет усомниться даже в основах общественного договора – в частности, в идее «плавильного котла». Соединенные Штаты сегодня лихорадит именно из-за столкновения двух группировок американской элиты по поводу разного понимания «миссии». Но ни одной из них не приходит в голову поставить под сомнение данный 200 лет назад ответ на вопрос «как».
По большому счету, вопрос «зачем мы вместе» — для людей (или сообществ) с более-менее схожими ценностями. Которые в целом разделяются и признаются всеми членами сообщества. В качестве примера может служить любая стартап-команда, любая реально действующая общественная организация и даже каждая благополучная семья.
Но социум (по крайней мере, современный) устроен немного по-другому. В нем может быть бесконечное множество сообществ (и отдельных личностей), у которых свой собственный ответ на вопрос «зачем?», и которые не очень-то подгоняются под одну – пусть даже самую хорошую, вдохновляющую и разумную – ценностную рамку.
Получается, что «как?» — это главный, первичный вопрос. В нетоталитарных обществах он стоит на первом месте. Не договорившись о том, как будут жить вместе люди с разными ценностными ориентациями, нельзя переходить к вопросу «зачем?». То есть, к вопросу о национальной (цивилизационной) идее. Точнее, можно. Но надстройка «общего для всех» смысла на Западе создавалась достаточно долго – через три-четыре столетия революций и гражданских войн, не говоря уж об интеллектуальных диспутах. В быстром темпе она создавалась только и исключительно в тоталитарных и авторитарных обществах. Правда, держалась недолго. А когда «общий для всех» смысл обрушивался – он хоронил под обломками и общественный договор, все принципы и правила взаимодействия.
Еще раз подчеркну: успешный поиск «национальной идеи» — независимо от ее содержания – и инсталляция его в обществе избыточного многообразия (каким является украинское), возможно только в условиях жесткого тоталитаризма и ненадолго. Особенно сегодня, когда, как убедительно показал в книге «Конец власти» Мойзес Наим, наличие у каждого собственного голоса и критического отношения к создаваемой элитами действительности подрывает всякие попытки нормирования, требования послушания и осуществления власти.
Кладбище национальных идей
Впрочем, вернемся к украинским реалиям. На самом деле поиски «общего для всех» смысла мы не прекращаем с момента обретения Независимости в 1991 году. Похоже, главная причина этого — в «фантомной боли» после крушения советской смысловой архитектуры. Ведь там был ответ на вопрос «зачем?» и он заменял собой все, оправдывал все тяготы и лишения, все очереди за маслом и нехватку элементарных товаров. Когда онтология СССР рухнула, на ее месте возникла зияющая пустота. Которую мы хотели бы — осознанно или нет — заполнить «национальной идеей». С тех пор мы перепробовали множество вариантов. Ни один из них до «национальной идеи» не дорос. Наш общественный дискурс представляет собой что-то вроде «кладбища национальных идей», которые не «взлетели» и вряд ли уже «взлетят».
Вот несколько примеров.
Практически все мы так или иначе согласны с необходимостью создания независимого государства. Но для одних оно уже создано (все внешние атрибуты есть, включая герб, флаг и президента). А для других — реальной независимости нет. Для третьих — она не главное (потому что главное — собственная независимость). А четвертые понимают, что абсолютно независимого государства в современном мире быть не может: доказано Будапештским меморандумом и требованиями МВФ.
Точно так же большинство из нас очень даже за евроинтеграцию. Только понимаем мы ее по-разному. Для молодежи евроинтеграция, в принципе, закончилась с предоставлением безвиза. Для людей старшего поколения она ассоциируется с государством всеобщего благосостояния (пенсиями и зарплатами в тысячах евро). Для чиновников евроинтеграция означает царство бюрократии, стандартов, регуляций и инспекторов, которые смогут ходить, проверять и штрафовать. В такой ситуации любой евроинтеграционный маневр одной категории граждан вызывает у всех других когнитивный диссонанс: это не та Европа, о которой они так мечтали.
Мы, в принципе, понимаем необходимость создания политической нации на основе гражданского патриотизма. И не просто понимаем: именно он позволил нам в 2014 году противостоять российской агрессии, породив волонтеров, «жидобандеровцев», «киборгов» и русскоязычных патриотов в принципе. Но стоит запустить в социальных сетях какой-нибудь расклаывающий мем — как это было с запретом соцсетей, «щупальцами русского мира» и похождениями писательницы за сдачей в супермаркете — и гражданский патриотизм разваливается на глазах вместе с политической нацией, которую мы как раз вроде бы и жаждем.
Мы не против «новой индустриализации», которая даже для Штатов была в свое время хорошей и продуктивной идеей. Но одни понимают под этим развитие IT-сектора и сферы услуг, а другие — возвращение протекционизма и меркантилизма, попросту говоря — государственную помощь олигархическому капиталу.
Мы даже в целом готовы согласиться с идеей о том, что в Украине должно быть «как у людей»: демократия, рыночная экономика, экономический рост. Но как только мы соглашаемся — из деталей неожиданно выпрыгивает дьявол. Оказывается, по ценностной структуре у нас 68% населения — патерналисты. А это значит — внедрение реальной демократии противоречит рыночной экономике.
Наиболее мудрые утверждают, что «общим для всех смыслом» может стать будущее. Но и с этим тоже проблема. Будущее — ресурс не для всех. Будущее — ресурс лишь для тех, кто хочет о нем думать и главное — его создавать. Что делать с теми, кто не хочет размещаться в будущем и кому достаточно настоящего?
Но это еще полбеды. Даже самые смелые футурологи современности разделяют ту точку зрения, что будущее — штука множественная. Что в любой момент времени мы имеем бесконечное число возможных будущих и довольно солидное количество вероятных. В подавляющем большинстве футурологических публикаций последних лет слово «будущее» вообще не употребляется в единственном числе — пишут либо «futures», либо уточняют — «alternative futures».
Понятно, что предпочтительный тип действия здесь — конструировать желаемое будущее. Но опять же — согласовать сегодня образ этого желаемого практически невозможно. Точнее, со сценарием «молочные реки, кисельные берега и жовто-блакитный флаг над Кремлем» в той или иной степени могут согласиться все. Но на дискуссии о путях достижения мы заглохнем, как «антилопа гну» в решающий момент гонки.
Усложнять или упрощать?
Перечисление можно было бы продолжать. На каждую идею найдется сообщество или группа интересов, которая будет эту идею торпедировать. Сегодня, когда социальные сети дают возможность высказаться буквально каждому, торпедировать что угодно — задачка не из сложных.
Ссылки на европейский и уж тем более азиатский опыт не слишком помогут. Украина оказалась лицом к лицу с необходимостью выработать новые нормы общежития в момент глобальной турбулентности, в обстановке разрушения привычных институтов во всем мире. Да к тому же, имея в историческом анамнезе избыточное разнообразие (религий, языков, жизненных укладов, этносов). У нас даже самая яркая популистская партия не может органически, без админресурса, взять более 20-25% голосов.
И уж чтоб наверняка, приведу пример из собственной практики. Несколько десятков стратегических сессий и игр о будущем Украины, в которых мне приходилось участвовать как игроку или игромастеру за последние четыре года, показали любопытную вещь. Осознание необходимости нового общественного договора — независимо от аудитории — составляет практически 100%. Но как только речь заходит о том, какую, собственно, страну будем строить — единодушие исчезает моментально. Даже у людей со схожими ценностными ориентациями.
Важен общий вывод. Поиск «национальной идеи» или «общего для всех смысла» — это, по сути, попытка создать простую и однородную систему в сложном и многообразном мире. В рамках украинской действительности такая попытка обречена на провал. Но в умопостигаемой реальности — то есть, теоретически — предпринять ее можно. Если, конечно, нас не интересует результат.
Потому что создать общий смысл сегодня можно только одним путем: загнать все идентичности в одну ценностную рамку (существующую или новую, созданную спецом для этого случая — неважно). Что значит загнать? Либо — по жесткому сценарию — путем исключения не вписывающихся в рамку идентичностей (отрезание вместе с территориями, эмиграция, расстрел). Либо — по мягкому сценарию — заставить не вписывающихся отказаться от части своей идентичности ради общего смысла («толерантность», мультикультурность, гражданское единство). Долгое время второй сценарий считался вполне естественным. Пока политика мультикультурализма не начала обрушиваться все на том же Западе, несмотря на всю монолитность, стратегическое мышление руководителей и гибкость институтов — гражданских и государственных.
Вопрос общественного договора и процесс продвижения к нему в Украине напоминает лабиринт, роль Минотавра в котором может с успехом сыграть кто угодно — хоть МВФ, хоть Путин, хоть Си Цзинь Пинь. Не ищем выход — блуждаем по коридорам. Предлагаем выход в виде общей для всех идеи — продолжаем блуждать по коридорам. Но есть и хорошие новости. Их две. Первая — Минотавр нас еще не сожрал. Вторая: лабиринт — это не тупик. Там обязательно есть выход. Хотя бы один.
Как изобрести велосипед и почему это нужно
В нашем случае — по моему скромному мнению — выходом может стать изобретение велосипеда. То есть, реализация инновационного решения в условиях, когда стандартные не работают. А именно — создание общественного договора, основанного не на одной ценностной модели, а на принципах взаимоотношений между носителями разных ценностных моделей. Соответственно, взаимоотношений между разными видениями будущего, прошлого и прочих абстрактных сущностей.
Такой договор — очень сложная конструкция, состоящая из более простых (ценностных) договоров. Слово «сложная» не должно нас слишком сильно пугать. Да, создать будет непросто. Но в современном сложном мире только сложные конструкции позволяют сохранить необходимое разнообразие. Можно сколько угодно клеймить позором патерналистов, русскоязычных, «упоротых нациков», «ностальгирующих о совке» и «сельское быдло», награждать этими обидными прозвищами каждого, кто в данный момент не согласен с твоей точкой зрения или даже с твоим мнением. Но настоящая инновация в том, чтобы создать условия, при которых все эти позиции, мнения, точки зрения и жизненные стили уживаются между собой мирно и спокойно, никого не уничтожая и не унижая. История — к сожалению или к счастью — не придумала других способов создать такие условия, кроме прозрачного договора, который устраивает все стороны.
То есть, отправной точкой для общественного договора в масштабах страны является признание того, что у разных личностей (сообществ, групп) могут быть разные ценностные ориентации, разные цели и жизненные смыслы. Это первый фундамент для того, чтобы начать договариваться. Вторым является осознание того, что единство (в данном случае, социальное) не существует отдельно от тех, кто его объединяет. Единство может быть только в связях «между», но никак не «над», «сверху», «сбоку», и даже «вокруг». Меня, если честно, всегда коробит, когда политики употребляют выражение «объединимся вокруг идеи». Так и хочется сказать — вот сами и объединяйтесь «вокруг».
Предмет, субъекты и механизмы контроля
Второй вопрос, который мы должны себе задать: о чем вообще договор? Каков его предмет? Конечно, если есть смысл договариваться о чем-либо, то только об общем. То есть, о публичном — ибо частные отношения всегда могут быть урегулированы частным правом. В нашем случае предметом договора может быть государство Украина. Лично я был бы не против исключить слово «государство» из лексикона и рассматривать другие варианты человеческих связностей, но прекрасно понимаю, что подавляющее большинство соотечественников сегодня не готово так думать. Так что предлагаю не выходить за рамки существующей организационной «доски».
«Государство — предмет договора» — выглядит немного банально, но только на первый взгляд. Ведь мы по сути ни разу еще не задумывались над тем, зачем нам нужно государство. Не в нигилистическом смысле («да зачем оно нам нужно?»), а в самом что ни на есть позитивном. По пунктам – за этим вот, за этим, и еще за этим.
Я допускаю, что есть сферы, где государство нам на данном этапе нужно и необходимо. И более того — я допускаю, что мы сможем прийти к консенсусу по поводу того, в каких именно сферах без наличия такого элемента, как государство, никак не обойтись. Будет это оборона территории, представительство на международном уровне или что-то еще — об этом мы можем договориться. Точно так же мы можем договориться и о пределах государства — в какие сферы (ради выполнения определенных нами функций) оно может и должно заходить, а в какие — не обязано, не должно и не может ни за что и никогда. Опять-таки, не хочу говорить свою версию, потому что это может и должно стать предметом договоренности.
В чем прелесть такого подхода? Мы привыкли воспринимать государство, как материю в понимании Ленина — то есть, как «объективную реальность, данную нам в ощущении». Материю мы не видим, но если наше лицо столкнется с материей в виде асфальта — ощущение будет, и не из приятных. Точно так же и с государством. Оно есть, мы его не видим и не знаем (бюджетные расходы, доходы, государственные решения — кто досконально в теме?), но мы его ощущаем. Причем, эти ощущения пока что мало отличаются от соприкосновения лица с асфальтом. А тут у нас абсолютно другая концепция. Государство может быть предметом договора и мы можем заложить в него те фукнкции, которые посчитаем нужными и не вызывающими принципиальных возражений. Чувствуете разницу?
В итоге процесса может оказаться, что необходимый нам объем государства не такой уж дорогой, не такой уж неподъемный, как сейчас. И что не нужна масса контролирующих органов, и что суды могут выбираться людьми, и что юрисдикция лондонского суда в Жмеринке или Краматорске — не такая уж экзотика. В Каменец-Подольском в 16 веке существовало аж три судебных юрисдикции на 12-14 тысяч человек: армяне судились в армянском суде, украинцы — в русинском, поляки — в королевском. И ничего, жили как-то.
В любом случае — каким бы ни был итог процесса, он будет нашим решением по поводу принципов взаимодействия. Не навязанным извне (иностранными субъектами или собственной бюрократией), а согласованным внутри.
Субъекты договора — то есть, «высокие договаривающиеся стороны» — тоже вопрос сложный. Но это не значит — тупиковый. Иногда — по аналогии с США периода Войны за независимость — общественный договор мыслится как договоренность между регионами. Отсюда — обвинения в федерализме, кремлевской «рамке» и так далее. Нам надо вести речь о других вещах. Начнем с того, что наши «регионы» — советские области, нарезанные достаточно произвольно в 30-50-х годах по факту не являются субъектами каких-либо договоренностей. Если говорить о территориальных субъектах, то в качестве таковых логичнее предложить города и объединенные территориальные громады (ОТГ), где есть реальное местное самоуправление. Но кто сказал, что мы должны ограничиваться территориальными субъектами? У нас есть масса экстерриториальных — например, айтишники, да и вообще — любые отраслевые и профессиональные объединения и сообщества могут стать участниками. В пределе — до которого явно сегодня не дойдет, а жаль — договор может быть заключен хоть между всеми семьями или отдельными гражданами страны. Раньше — да, это было невозможно. Но современные технологии это позволяют сделать.
Важный момент: в качестве субъекта договора должна присутствовать территориальная экосистема. Потому что без этого мы рискуем заключить еще один договор, в котором природные ресурсы только изымаются, но не возобновляются. Прецеденты в мире есть — в Южной Америке и в некоторых штатах США есть целые организации, специализирующиеся на представлении интересов Природы в судебных процессах, которые касаются экологических вопросов. То есть, правосубъектность природа приобретает. Неужто она не может быть договороспособной?
Самый сложный вопрос здесь — о том, должны ли в договор «втягиваться» все? Мой ответ — нет, не должны. В идеале Договор — добровольное соглашение с открытым кодом для присодинения. Причем, наверняка возможность присоединяться должна быть разной. Если ты разделяешь все положения — входишь в договор как равноправный участник. Если разделяешь не все (допустим, не хочешь платить налоги, но готов оплачивать определенные услуги, которые тебе действительно нужны или служить в армии) — можешь заключить дополнительное соглашение.
Нынешние технологии учета и агрегации данных запросто позволят держать эту сложную систему договоров и допсоглашений в поле зрения. А главное — обеспечивать такую необходимую гибкость, которую потеряло современное государство с момента установления принципа универсализма. Теоретически, одинаковое отношение законов ко всем и каждому должно обеспечивать равенство. Но на деле равенства никакого универсализм не обеспечивает. Потому что универсальность законов берется для худших случаев, когда речь идет о запретах. И уж точно — не учитывает того непреложного факта, что все люди равны. А если учесть, что законы пишутся ограниченной группой людей, которые лишь в теории имеют мандат от «народа», а на самом деле — от другой, не менее ограниченной группы людей — получается совсем уж плохо. Особенно с равенством. Именно поэтому договор, как принцип, лучше закона — он может учесть все индивидуальные обстоятельства и особенности.
Теперь о самом сложном, а для определенной части аудитории даже тяжелом. Общественный договор должен давать возможность каждому субъекту «разместиться» в новых условиях. По крайней мере, тому субъекту, который признает Украину и украинский общественный договор, как свой — без оглядки на «третьи лица» (Россию, ЕС, США и т.д.). Из договора нельзя по умолчанию вырезать ни «ватников», ни «нациков», ни олигархов. Единственный «отсекающий» принцип — запрет посягательств субъекта на сферу приватного других субъектов или на присвоение общего (которое определено как общее в договоре). Вопросы же языка, истории, общих праздников и прочей повестки дня вообще может не включаться в сферу общего, публичного. Он может быть спущен на уровень приватного — на уровень личностей, сообществ и территориальных субъектов. В свое время я даже предлагал в рамках существующей системы отменить вообще все государственные праздники и предоставить каждому возможность несколько дней по своему выбору отдыхать за счет работодателя и по согласованию с ним. Этот путь закрыл бы вопросы 8 или 9 мая, не говоря уж о 8 марта.
Очень важный момент — договор должен предусматривать механизмы контроля его выполнения. Но в этом механизме не должно быть государственных надзорных органов, которые получают зарплату за поиск нарушений. Это должна быть равноправная структура с часто ротируемым составом — что-то вроде третейского суда, который должен фиксировать и выносить решения об отклонениях и нарушениях. Причем, он не должен быть связан с государством. Его финансирование не потребует огромных ресурсных затрат.
Второй механизм — договор должен предусматривать возможность пересмотра отдельных его положений или договора в целом. В современном мире высокой турбулентности даже принципы могут меняться гораздо чаще, чем мы предполагаем. Ситуация может измениться в корне в любой день под влиянием технологических прорывов и перемен в системе международной безопасности. И договор не должен превращаться в тысячелетнюю глыбу, которая уже через пять лет не будет иметь ничего общего с реальностью. В конце концов, даже в Конституцию США внесли несколько десятков поправок всего-то за двести лет.
И последнее требование. Общественный договор не тождествен Конституции. Как бы нам ни хотелось идти по понятной и уже проторенной не одним поколением дорожке. Конституция — документ, описывающий государство. Договор может учреждать и нормировать Конституцию, но он по определению шире и глубже нее.
Остается вопрос — как начать. То есть, как запустить механизм создания общественного договора. Этот вопрос также сложный и глубокий, и достоин рассмотрения в отдельной статье.
В любом случае, мы пока не обойдемся без представительства групп интересов — территориальных или экстерриториальных. То есть, без политических или гражданских субъектов, которые способны начать диалог об общественном договоре. Сегодня этим вопросом, к сожалению, занимаются только отдельные интеллектуальные и общественные группы (что было понятно, я не имею в виду «Украинский выбор» — не только из-за одиозности основателя, но и потому, что никакого продвижения темы организация не сделала, да и вряд ли сможет — учитывая авторитет среди общественных движений).
Но тема общественного договора уже проникает в программы и риторику некоторых политических партий. Ее необходимость пока еще не до конца понял и в возможность не до конца поверил украинский бизнес — крупный и средний. То есть, мы на стадии просветительской работы. А в этой стадии украинцы, как показывают практика, могут пребывать практически до бесконечности. Проблема в том, что времени у нас не так уж много. С выборами 2019 года в стране начинается новый политический цикл. И если мы не хотим повторения предыдущего цикла — с нелегитимным «по духу, а не по букве» государством, с невинными улыбками коррупционеров («а что, так нельзя было?»), с интернет-мемами, способными расколоть общество надвое — мы должны форсировать процесс. Найти, наконец-то выход из лабиринта и договориться, как нам жить вместе.
