С 1945 года население многих западных стран стало свидетелем резкого снижения многообразия позиций в сфере политической теории и юриспруденции. Фактически большинство политических аргументов в данных областях стало сводиться к незначительным спорам теоретиков внутри единой либерально-демократической парадигмы. Так, даже носители относительно радикальных воззрений предпочли рассматривать представительную демократию в качестве отправной точки собственных идейно-теоретических позиций.
Конечно, нельзя сказать, что от подобных ограничений не было совсем никакой пользы. К примеру, такие системы убеждений как фашизм, нацизм или сталинизм уже давно никем всерьёз не воспринимаются. Однако данное обстоятельство нисколько не отменяет существующую гегемонию либерально-демократического мышления, которое целиком и полностью основывается на устаревшей ещё в конце XIX века терминологии.
Нужно сказать, что нацизм и сталинизм действительно серьёзным образом испугали многих западных политиков, которые повинуясь собственному страху, создали довольно жёсткие ограничения в сфере соблюдения принципов либеральной демократии. Политические дискуссии и в настоящее время подчиняются жёстким стандартам, притом, что либерально-демократический взгляд на современную политику уже давно не отвечает требованиям объективного научного исследования.
В частности, консервативные теоретики, вроде Хайека, пытаются восстановить идеализированные политические условия середины XIX века. При этом отдельные носители аналогичных воззрений, зачастую, и вовсе склоняются к попыткам идейно-теоретической реабилитации откровенно недемократических подходов к анализу общества и государства. Социал-демократические теоретики в этом смысле также всячески стараются избегать обсуждения вопроса об ответственности политики конкретного правительства по отношению к обществу.
Другими словами, многие радикальные теоретики склонны к восприятию самой по себе либеральной демократии как исключительного инструмента реформирования существующей системы (вместо того чтобы реформировать само представление о либеральной демократии в принципе). Пытаясь всячески обосновать волну расширения полномочий правительства, сторонники подобных воззрений, как правило, не задумываются об изобретении новых механизмов наблюдения общественных структур за работой правительственных органов.
На контрасте с радикалами новые правые мыслители, напротив, радикализировали собственную идеологию путём противопоставления классического либерализма демократии, как и непосредственно индивидуальных прав интервенционистскому государству [1].
То есть данные авторы не выдвигали никаких претензий самому феномену представительной демократии, но лишь стремились к ограничению её основных функций. Демократическое государство в этом смысле также рассматривалось ими в качестве суверенной общественной силы, способной к обеспечению подлинного мира.
Стоит отметить, что пространство дискуссии внутри политической теории далеко не всегда было столь ограниченным (как это происходит сейчас). В первые три десятилетия XX века либеральная демократия и непосредственно политическая философия народного суверенитета (в связке с институтами представительной демократии) постоянно подвергались нападкам со стороны представителей многих иных течений социо-гуманитарного знания.
Большая часть данных возражений, однако, представляла собой откровенно демагогическую риторику, ориентированную на воплощение абсурдных доктрин социальной реорганизации. Антилиберальная критика Ж. Сореля, Ш. Морраса или Б. Муссолини, разумеется, могла быть интригующей, однако практические последствия данных систем взглядов оказались катастрофическими, что в итоге и привело к их полному исключению из области актуальной политической дискуссии. Тоже самое можно сказать и об ультралевых коммунистических теориях того отрезка времени.
Помимо столь примитивных идеологических конструкций существовали и более весомые аргументы против тогдашней либеральной демократии. В данном контексте я имею в виду непосредственно децизионизм Карла Шмитта, теоретика, бросившего вызов либеральной теории суверенитета с целью демонстрации истинного положения дел в области постоянной политической вражды организованных единств.
До момента захвата власти нацистами в Германии в 1933 году его политическая теория многими воспринималась в контексте общих связей с фашистской политической доктриной, что особенно проявилось в желании самого Шмитта стать «коронованным юристом» нового нацистского государства.
Однако, несмотря на всё данные обстоятельства нельзя не подчеркнуть, что работы Шмитта действительно затрагивают сложные вопросы, которые при всем желании никак не получится проигнорировать. Поскольку его размышления о конкретных политических ситуациях не подчинялись логики строгой догматической доктрины, в настоящее время они вполне могут претендовать на научную объективность.
Различные ситуационные высказывания Шмитта были неразрывно связаны с его общим виденьем политики как политического противостояния друга и врага, что в свою очередь может служить объяснением изменения его отношения к нацизму (от раннего презрения к Гитлеру — до одобрения его политики). Если же воспринимать данное обстоятельство нигилистически, то есть в отсутствие этических норм за пределами самой политики, то Шмитт, несомненно, является нигилистом. Впрочем, в этом смысле он остаётся вполне классическим политическим мыслителем эпохи модерна.
Вместе с этим то, что привело самого Шмитта к сотрудничеству с нацистами в период с марта 1933 года по декабрь 1936 года, однако, было никак не связано с вопросами этического нигилизма. Ключевую роль сыграла его обеспокоенность вопросами общественного порядка. Наряду со многими немецкими консерваторами, Шмитт воспринял фигуру Гитлера в качестве противоядия от всеобщего хаоса и раздора. Впоследствии он отбился от идеологических атак нацистов, но вопрос с его репутацией уже был предрешён.
Пользуясь дурной славой в последние годы существования Третьего Рейха, он закончил свою жизнь много лет спустя, находясь в изоляции на территории ФРГ. Однако здесь важно подчеркнуть, что политическая мысль любого автора не должна оцениваться на основании его личного выбора. То есть в данном случае нельзя сказать, что ценность работ Шмитта имеет прямую корреляцию с его политическими взглядами.
Ключевыми объектами критики со стороны Шмитта выступают непосредственно либерально-конституционная теория государства и парламентаристская концепция политики. В первом случае государство на уровне проводимой политики полностью подчиняется закону, который в свою очередь создаётся напрямую представительным законодательным органом. Во втором же случае вся политика подчиняется правилам «свободной дискуссии» в стенах парламента или любого другого законодательного органа.
В противоположность данным тезисам Шмитт считает классическую либеральную демократию XIX века антиполитической по своей сути. Являясь наиболее ярким воплощением импотентного легализма, основанного на рационалистической концепции политической дискуссии, либеральная демократия целиком строится на наслаждении автономией «частной сферы», защищённой от любого вмешательства со стороны государства. Другими словами, политическим характером не обладает ни один из вышеуказанных элементом по причине отсутствия подлинно антагонистического содержания в самих институтах либеральной демократии как таковой.
В работе «Понятие политического» Шмитт утверждал, что специфическими характеристиками непосредственно политического, отличающего данную сферу общественной жизни от той же экономики или религии, выступают отношения друзей и врагов. Область политического, таким образом, представляется в виде практики отношений вражды, включающей в себя самые различные сферы общественной жизни, которые также могут способствовать появлению борющихся друг с другом противников, каждый из которых теоретически может быть побеждён.
Данная концептуальная схема демонстрирует экзистенциальную логику восприятия мотивов участников политического процесса, которые в любой момент могут быть переопределены в зависимости от расстановки сил. При столкновении любой возможной группы с условным противником важно учитывать тот факт, что любой экономический, моральный, религиозный или этический принцип теоретически может преобразоваться в политический при возникновении альтернативной группы людей, рассматривающих данную посылку в качестве возможного повода для начала политической вражды.
Таким образом, политическое как самостоятельная категория относится не самой войне или к любому другому вооружённому конфликту, но именно к самой возможности отношений экзистенциальной политической вражды (не конкуренции, а именно столкновения вражеских сил). Данная сфера, при всём этом, также не имеет никакого отношения к закону, так как она именно предшествует любой системе правоотношений.
Важно подчеркнуть, что для Шмитта само понятие государство неизбежно предполагает тесную связь с понятием политического. Государство, таким образом, возникает в качестве институции продолжения и закрепления результатов политической вражды. Именно организованный политический конфликт в конечном итоге и порождает тот или иной политический порядок. В этом смысле любая организация, участвующая в отношениях друга-врага неизбежно попадает в дефиницию политического, независящую от сущности и происхождения различий, которые в своём исходе становятся поводом для начала политического противостояния.
Любое религиозное сообщество, вступающее в противостояние с другим религиозным объединением, претендующим на иную интерпретацию основополагающих характеристик, перестаёт считаться просто религиозным сообществом и приобретает форму политического единства. Само же политическое состояние возникает вследствие борьбы различных групп друг с другом (внутренне содержание в этом плане возникает посредством внешнего конфликта интересов). По этой причине дабы иметь возможность объективного анализа государства как упорядоченной системы управления той или иной территорией с развитой системой законодательства стоит иметь в виду, что вся данная совокупность является стабилизированной иерархией результата политического конфликта.
В отношении же других государств, которые также в своё время возникли аналогичным образом, конкретное государство также может занимать позицию врага, положение которого будет серьёзным образом зависеть от его вооружённых сил, состояние которых является серьёзным аргументом в контексте вопросов территориальной целостности. Именно данный факт предпочитает игнорировать современная либерально-настроенная буржуазия, проповедующая различные пацифистские и легалистские концепции государства и права. В сущности, вопрос о сохранении мира зависит как от стабилизации внутренних конфликтов непосредственно внутри государств, так и от их способности сдерживания любых потенциальных противников.
Как известно, для Гоббса непосредственно политическое государство возникает вследствие договора о подчинении суверену, который в своё время и положил конец войне всех против всех. Все пребывающие в состоянии природных инстинктов, таким образом, обеспечивают себе полноценную защиту. Собственно сам Шмитт начинает с того места, где заканчивает Гоббс — а именно с естественного состояния между организованными группами и государствами. С его точки зрения никакая дискуссия или компромисс не способны к полноценному урегулированию возможных вспышек коллективного антагонизма.
Не может быть полного консенсуса в вопросах объективной политической вражды. В контексте вопросов всеобщих социальных взаимоотношений настоящая политика нуждается не в дискуссии, но именно в решении (лат. decisio). То есть никакая сумма мнений не может затронуть проблему, которая напрямую касается вопросов экзистенциальной вражды. Постоянные публичные речи и обсуждения не могут быть противопоставлены крови и железу как мирная практика агрессивной по той причине, что парламентская политика тоже может привезти к кровопролитию.
Так или иначе, согласно подходу Шмитта непосредственно парламентаризм и либерализм возникли в строго определённую историческую эпоху между, так называемым, «абсолютным государством» XVII века и «тотальным государством» XX века. В этом смысле практика парламентского обсуждения в совокупности с либеральной сферой «частной жизни» автоматически означает неизбежную деполитизацию большей части сфер общественной жизни (включая культурную, и экономическую составляющие).
Государство фактически деполитизирует значительную часть человеческих взаимоотношений (вроде экономической конкуренции или религиозных обычаев) на низовом уровне за счёт новой системы законодательства, упраздняющей именно политическое содержание данных областей. Политика, таким образом, перестает считаться исключительной компетенцией государства, перерастая во взаимное сращивание общества и государства в единый организм. То есть современное «тотальное государство» как раз и строится на разрушении практик деполитизации, базировавшихся на крайне узком определении политики как таковой.
«Тогда области, прежде «нейтральные», — религия, культура, образование, хозяйство, перестают быть «нейтральными» в смысле негосударственными и неполитическими. В качестве полемического понятия, прямо противопоставляемого таким нейтрализациям и деполитизациям важных предметных областей, выступает тотальное государство тождества государства и общества, не безучастное ни к какой предметной области, потенциально всякую предметную область захватывающее. Вследствие этого, в нем все, по меньшей мере, возможным образом, является политическим, и отсылка к государству более не в состоянии обосновать специфический различительный признак «политического»» [2].
Таким образом, либерализм и демократия как политические доктрины оказываются принципиально антагонистичными по отношению друг к другу. Любая демократическая система народного волеизъявления исчезает в процессе деполитизации, проведение которой неразрывно связано с воплощение в жизнь откровенно буржуазных представлений о назначении государства, которые фактически полностью изолированы от народных требований. Массовая политика же, напротив, предполагает возможность расширения любого общественно значимого вопроса вплоть до всеобщего значения (то есть непосредственно политическим потенциально может стать всё).
Также массовая политика как таковая представляет угрозу любой существующей форме правопорядка. Политизация всех сфер общественной жизни неизбежно усиливает давление на государство, умножая антагонистические интересы, носители которых требуют определённых действий. Учитывая, что главной функцией либеральной системы законодательства является регулирование частной жизни общества, в контексте нарастающей политизация данная функция начинает стремительно разрушаться. Как только большинство социальных сфер приобретает политический характер, существующий конституционный порядок становится препятствием на пути народного волеизъявления.
Политика в таком случае становится борьбой организованных групп, каждая из которых стремится отнюдь не к примирению, но к навязыванию собственной политической позиции. Итоговым результатом данного противостояния становится государство, основанное на законе равного шанса на закрепления положения той или иной стороны конфликта, которая в случае проигрыша будет способствовать разрушению закрепившейся законодательной системы противника.
В контексте определения политических позиций Шмитт действительно может быть описан как авторитарный консерватор, что, однако, не даёт нам права однозначного отбрасывания его взгляда на либерализм и парламентаризм, который, тем не менее, не имеет однозначной привязке к его личным предпочтениям. Можно с уверенностью сказать, что его концепция «суверенитета» бросает вызов многим современным направлениям политической теории за счёт оригинальной интерпретации самого понятия «закона».
Хорошо известно, что либерализм изначально пытался полностью подчинить деятельность любого государства определённой структуре естественных законов. В рамках данной системы ценностей законы обладают легитимным статусом лишь в том случае, если они были приняты надлежащим способом (данный подход можно обозначить как «верховенство права»). При всём этом в рамках либерально-демократической конституционной доктрины признаками суверена наделяется сам по себе законодательный орган, выступающий в роли ретранслятора воли большинства населения, выраженной посредством институтов представительной демократии.
Либерализм, другими словами, интерпретировал конституирующий принцип суверенитета, который оказывался полностью связанным хитросплетениями законодательных норм, устраняющих любую потенциальную возможность радикального изменения существующей системы права. По этой причине, c точки зрения Шмитта, теоретики либерализма изначально были настроены против политики, в рамках которой всё «верховенство права» является не более чем формально-правовой доктриной. Ведь если всё «верховенство права» на деле оказывается лишь мнением определённой группы лиц, зафиксированным путём обращения в институты представительной демократии, то и государство подобного типа попросту теряет все претензии на универсальность.
Классический либерализм как система понятий придерживался весьма консервативной позиции по поводу верховенства права, что налагало жёсткие ограничения на любую суверенную власть, скованную принципами «нормальной политики». С этой точки зрения настоящая демократия, основанная на учредительной воле народа, действительно представляет угрозу парламентскому режиму. Данное обстоятельство демонстрирует та ситуация, что все юридические принципы имеют внешнее происхождение, проистекающее из сферы политического, которая никак не связана с законами и более того, предшествует им.
Исходя из этого, любая конституция способна к выживанию лишь в том случае, если политическое содержание акта её учреждения сохраняется в её существующей системе государственной власти. Непосредственно же народ в рамках либеральной доктрины существует исключительно в качестве источника для возникновения крошечного меньшинства (его представителя), которое функционирует уже в качестве «большинства» в том или ином законодательном органе.
Суверенитет, таким образом, не рассматривается в качестве первопричины установления конституционной доктрины, что делает лицемерными все ссылки либеральных мыслителей на народ как на источник любой политической системы. Фактически данный вопрос заключается в том, чтобы обозначить ту конкретную силу, которая способна навязать собственную политическую волю (в обход системы законов), которая как раз и появляется в результате реализации решения конкретной части населения (но не наоборот).
Анализ Шмитта, таким образом, прорезается сквозь почти трёхсотлетнее развитие политической теории и доктрины суверенитета, делая неактуальными те многочисленные дискуссии, что подробнейшим образом затрагивали принципы политических обязательств отдельных органов законодательной власти:
«Нет никакой практической или теоретической разницы, признавать или нет абстрактную схему, которая предлагается для дефиниции суверенитета (суверенитет есть высшая, не производная власть правителя). В общем, о понятии самом по себе не спорят, и менее всего — в истории суверенитета. Спорят о конкретном применении, то есть о том, кто принимает решение в случае конфликта, в чем состоит интерес публики или государства, общественная безопасность и порядок, le salut public и т.д. Исключительный случай, случай, не описанный в действующем праве, может быть в лучшем случае охарактеризован как случай крайней необходимости, угрозы существованию государства или что-либо подобное, но не может быть описан по своему фактическому составу».
Вывод становится довольно жестким: «Суверен это тот, кто принимает решение о чрезвычайном положении» [3]. В этом смысле суверен рассматривается Шмиттом в качестве инстанции, способной к принятию решения, которое напрямую бы не зависело как от народной легитимности, так и от чисто формальных определений законности. Суверен находится вне поля действия закона, постольку поскольку его практика введения чрезвычайного положения не относится к существующей системе законодательства.
Позиция о том, что данная практика сама по себе является антиправовой не учитывает, того обстоятельства, что любые законы имеют внешнее происхождение, и что они в принципе существует из–за обоснованных претензий определённой группы на создание собственных правил на определённой территории. Другими словами, сам суверен определяет возможность «верховенства права» посредством решения о чрезвычайном положении:
«Не существует нормы, которая была бы применима к хаосу. Должен быть установлен порядок, чтобы имел смысл правопорядок. Должна быть создана нормальная ситуация, и сувереном является тот, кто недвусмысленно решает, господствует ли действительно это нормальное состояние» [4].
Разумеется, шмиттианское определение децизионизма нельзя назвать нигилистическим или анархистским. Он был, прежде всего, обеспокоен вопросом сохранения государства и защиты законного правительства (по этой причине он и радикально противопоставлял чрезвычайное положение анархии и хаосу). То есть мысль Шмитта стоит рассматривать в качестве попытки обоснования необходимости восстановления порядка в политическом смысле.
Несмотря на то, что практика введения чрезвычайного положения не подчиняется никаким законодательным нормам, действия суверенного государства, согласно Шмитту, должны соотноситься с идеей восстановления порядка (неограниченный государственный произвол в данном контексте Шмитта не интересует). Исходя из этого, любая власть всегда ограничена вопросом общественного порядка, за исключением чисто юридического понимания данного термина.
В контексте соотношения политики и непосредственно нормативных ценностей Шмитт действительно может быть обозначен как релятивист. Однако его политическую теорию можно однозначно охарактеризовать как консервативную (особенно в рамках его линии защиты традиционных общественных порядков), которая имеет существенные отличия от фашизма или нацизма, внутри которых на уровне теории предполагается практика полного подчинения общества таким идеализированным сущностям как лидер или народ. Причём конкретно для Шмитта непосредственно решение о чрезвычайном положении не является чем-то постоянным, как это было в случае с практикой немецких нацистов и итальянских фашистов.
Его целью была демонстрация той ситуации, что любой закон будет неизбежно зависеть от политики, также как и сами юридические принципы зависят от системы чрезвычайного положения, что в свою очередь идёт вразрез с нацистской доктриной о естественной национальной гармонии. Фактически подход Шмитта может использоваться в качестве критики нацистской теории государства по той причине, что последняя на уровне теории полностью исключает именно политическую составляющую суверенитета, основываясь на иррациональном страхе перед настоящей народной политикой.
По логике вещей в современном «тотальном государстве» и не должна проводиться практика введения чрезвычайного положения посредством массовой политической партии, поскольку это может попросту подорвать выживание государства. Таким образом, нацистский режим воспринимал войну как главную цель собственной идеологической доктрины, что в конечном итоге привело к полному хаосу во внутренней политике тогдашней Германии. Разделение на друга и врага в этом случае достигает высшей точки собственного политического развития в неограниченной войне всех со всеми.
В контексте оформления собственной доктрины Шмитт модернизировал учения Бодена и Гоббса. Его юриспруденция фактически восстанавливает положение суверена как творца любой системы права. Конкретно для Гоббса, как известно, законы представляли собой зафиксированные наказы, заданные путём принятия решения авторитетной властью — (лат. auctoritas non veritas facit legem). Однако при столкновении с комплексными системами процессуальных ограничений в публичном праве и с формализацией разрозненных законов единую систему, правоотношения, очевидно, стали чем-то гораздо более серьёзным, чем политические наказы.
Современный юридический позитивизм в этом смысле как раз и был сосредоточен на обосновании нормальности существующего либерально-парламентского обустройства, который, по-видимому, противоречит позициям самого Гоббса. Даже столь известный представитель данного направления как Джон Остин полностью отвергал гоббсовское определение суверенитета [5].
Конкретно же Шмитт в данном случае не разделял как упрощённых представлений самого Гоббса, так и нововременных амбиций теоретиков юридического позитивизма, игнорирующих вопросы истоков любых систем правоотношений. В контексте собственного понимания задач юриспруденции Шмитт обращал внимание отнюдь не на нормативный характер систем законов, но на сами обстоятельства их происхождения, что было абсолютно чуждо тем же юридическим позитивистам.
«Нормальность» в этом смысле лежала, отнюдь, не в плоскости юриспруденции или конституционного права, но в области баланса политических сил, определяющегося в процессе наращивания потенциала государства как закрепления позиций победившей стороны. Данная концепция является особенно актуальной для нынешних либерально-парламентских режимов, основанных на идеи необходимой стабилизации любых политических конфликтов, что в совокупности с необходимостью контроля военной и полицейской ветвей власти создаёт угрозу распада всей структуры в целом. То есть закон сам по себе никак не может являться первопричиной рациональной системы правоотношений, которая в рамках политического децизионизма возникает исключительно посредством решения государства, независящего от чьих-либо формальных установок.
В «Политической теологии», как известно, Шмитт утверждал, что все современные теории государства являются секуляризированными теологическими понятиями. Данное положение особенно становится очевидным в случае определения концепции суверенитета, которая воплощает в себе переосмысленную версию всемогущего бога-творца.
В этом смысле либерализм и парламентаризм также соотносятся с догматами христианской религии, что, однако, в их случае заменяется концепцией «естественных законов». Воззрения же самого Шмитта можно назвать определённой формой фундаментализма, в рамках которой решение о введении чрезвычайного положение играет такую же роль, что и роль Иисуса в Евангелие.
Так или иначе, возможность введения чрезвычайного положения полностью раскрывает могущество суверенной власти того или иного государства, не ограниченного никакими юридическими и нормативными актами. На контрасте с данным положением современные либерально-демократические доктрины утверждают, что единственным носителем суверенитета является народ, воля которого выражается в деятельности институтов представительной демократии.
Критический посыл аргументации Шмитта в сторону либеральной демократии заключается в том, что сам он рассматривал современную демократию как форму популизма, основанную на массовой мобилизации населения посредством пропаганды. Демократия подобного типа целиком и полностью строится на легитимности народной воли (она и есть источник всякой легитимности). Парламент осуществляет свою деятельность с молчаливого согласия политических партий, пропагандистских структур и организованных интересов, которые вместе соревнуется за всеобщее «согласие». В тех же случаях когда парламентская система становится препятствием на пути народного волеизъявления в конкретной политической ситуации, она попросту сметается.
Таким образом, Шмитт полностью принимает точку зрения Вебера по поводу плебисцитарной демократии и роста бюрократических массовых партий, разрушающих основания традиционного парламентаризма. Также Шмитт активно ссылался на известного консерватора XIX века Хуана Доносо Кортеса с целью постановки дилеммы классической политической теологии: либо безграничная демократия плебисцитарного популизма, которая теоретически может привезти к самым неожиданным исходам (вроде марксистской или фашистской системам господства), либо диктатура.
В данном случае сам Шмитт склонялся к защите очень специфичной формы диктатуры в условиях практики чрезвычайного положения — «комиссарской диктатуры», введенной с целью восстановления социальной стабильности и защиты действующей конституции. То есть сам диктатор рассматривался как конституционная должность, имеющая определённый срок полномочий. Именно он должен действовать во имя конституции, принимая все необходимые меры для поддержания порядка. Однако данные меры не проистекают из существующих законов, они находятся вне закона.
Исходя из этого, нельзя не подчеркнуть, что в этом смысле доктрина Шмитта обладает существенным парадоксом. Несмотря на то, что основанием любого политического действия, согласно Шмитту, является разделение на друга и врага, конечной целью его доктрины остаётся функция поддержания стабильности и порядка. Децизионизм, таким образом, основывается на сфере политического, но не на законе, что в свою очередь не предполагает, что сторонники данной концепции стремятся к беззаконию.
Шмитт настаивает на том, что любая конституция должна предусматривать решение проблемы чрезвычайного положения, которое при этом должно использоваться с целью сохранения существующей системы издержек и противовесов. В этом смысле Шмитта действительно можно назвать антилибералом, поскольку он настаивает то том, что либерализм не может справиться с реальностью политического (он может только настаивать на юридическом формализме, который в чрезвычайных ситуациях становится просто бесполезным).
Продолжая данный тезис, Шмитт также утверждает, что только те политические партии, которые не ставят перед собою цель свержения действующей конституции, заслуживают получения «равного шанса» на борьбу за власть. Те же политические силы, что угрожают существующему порядку и всячески стремятся к использованию конституционных средств для его разрушения, должны подвергаться строгим ограничениям.
Враждебное отношение Шмитта к любым формам «политической дискуссии» серьёзным образом делает его недругом большинства современных демократов. Фактически его взгляды можно воспринимать в качестве острейшей критики самого проекта Просвещения. В частности, весьма вероятно, что концепция «идеальной речевой ситуации» Ю. Хабермаса, в рамках которой рациональные индивиды связываются между собой без коммуникационных искажений с целью обнаружения общего «эмансипаторного интереса» была бы раскритикована Шмиттом по аналогии с точкой зрения Гизо на практику обсуждения политических проблем в плоскости поиска общей истины.
В контексте данного противопоставления Шмитт, вероятнее всего, оказался бы прав. Можно согласится с тем фактом, что политические враги не имеют ничего общего, и мы скорее всего никогда не сможем достичь того состояния, когда отношения политической вражды полностью бы исчезли. Либерализм в этом смысле имеет тенденцию к игнорированию как самой по себе практики чрезвычайного положения, так и более организованных форм политической борьбы.
Однако шмиттовские рассуждения о чрезвычайном положении также служат серьёзным ограничением его же собственной системы мысли. Учитывая, что в так называемом «тотальном государстве» устанавливается относительно зафиксированный баланс политических сил, его концепция не может использоваться для описания чего-то принципиально нового.
Существует также значительное противоречие между его пониманием политического и непосредственно его концепцией «тотального государства»: сделав всё политическим, любая подобная система власти неизбежно начнёт заражать собственную политику сложными потребностями экономики и социальной организации. Исходя из этого, сам Шмитт рассматривал тотальное государство исключительно в контексте уничтожения либерализма, что на уровне теории означало создание модели преодоления оппозиции между государством и гражданским обществом.
Основная проблема данной концепции заключается в том, что подобное государственное состояние неизбежно увеличит степень влияния представителей иных сфер общественной жизни на политический процесс (например, того же частного бизнеса). В этом случае государство перестанет являться суверенным органом политической борьбы и всё больше начнёт приобретать характеристики обширного комплекса коррумпированных практик государственной службы.
В рамках современного публичного государственного управления вопросы регулирования и арбитража становятся всё более существенными, что в свою очередь предполагает необходимость той юриспруденции, которая учитывала бы практический характер всей социальной работы государства в целом. Все эти проблемы довольно трудно соотносятся с необходимость «политического решения» (впрочем, с другой стороны это именно то, что пытаются делать многие современные правые).
Данные обстоятельства фактически следуют из вопросов государственного управления, которые, вопреки позиции Шмитта, всё-таки требуют «общественного обсуждения». Однако стоит признать, что подобная дискуссия, очевидно, не будет ориентирована общую истину (здесь важна вся объективность оценки существующего положения дел).
Стоит особо отметить, что на самом деле взгляд Шмитта на парламентаризм как на своеобразное воплощение буржуазной политики имеет малое отношение к реальной работе учреждений подобного типа. Учитывая, что Шмитт смотрел на парламент как на своеобразный организм с коллективным разумом, его объяснение работы либерально-демократической системы не является столько наивным, сколько просто полемическим. Тем не менее, он настаивает на том, что любое учреждение требует какой-либо организованной народной поддержки, которая целиком бы строилась на отсутствии альтернативы существующей системе политической власти. Однако здесь логично задастся вопросом: «Что же ещё?».
И здесь уже стоит вспомнить, что Шмитт испытывал презрения к Национальному собранию Веймарской республики, также как и М. Вебер к Рейхстагу времён 1914-го года. И Шмитт, и Вебер оба оценивали тогдашнею парламентскую систему с точки зрения либерально-демократической риторики, и оба же обнаружили в нём существенные недостатки (особенно это касалось Шмитта). Однако в отличие от последнего Вебер намеревался именно дополнить тогдашнею парламентскую систему плебисцитарной формой демократии с целью создания эффективной площадки для настоящих политических лидеров (сочетающей в себе как открытую дискуссию, так и относительную автономия её участников).
Нельзя не отметить, что в рамках современной политической теории парламент действительно потерял статус ключевого органа власти. В этом случае и Шмитт, и Вебер могли бы поставить перед собой задачу обнаружения провалов парламентской системы в деятельности самих политических правил, поскольку любой законодательный орган в подобной системе оказывается связанным партийной системой той страны, в которой он и функционирует.
Наиболее эффективные парламенты на уровне механизмов собственной работы предполагают, что все участвующие стороны могут в конечном итоге достичь компромисса, в противоположность наиболее маргинализированным участникам политического процесса (неориентированным на какой-либо компромисс).
Шмитт справедливо указывал на отсутствие подобной системы в тогдашней Германии. В тех же случаях, когда парламентские системы оказываются действительно способными к адаптации к возможным источникам потенциального несогласия, они становятся эффективными площадками для соперничества между легальными организациями (ориентированными на консенсус). Очевидно также, что работа подобных парламентских структур крайне отличается от того образа, который описывал Шмитт. Но при этом они также сильно отличаются и от классических моделей представительных органов власти в теориях либеральной демократии.
В эпоху Веймарской республики политическая практика введения чрезвычайного положения постоянно становилась предметом для дискуссий, связанных с расширением полномочий тогдашнего президента. Сам Шмит активным образом следил за данными дискуссиями, что нашло отражение в ряде его текстов о суверенитете и законе.
В большинстве западных демократий после 1945 года практика чрезвычайного положения (в той форме, в которой её рассматривал Шмитт) фактически полностью утратила какую-либо возможную область применения. Политическая стабильность новых демократий плавно перетекала и в политическую теорию, которая была вынуждена адаптироваться к новым условиям.
Вместе с этим стабильно функционирующие партийные системы прочно закрепились, в том числе, за счёт объективных факторов развития конституционных доктрин, что напрямую не было связано с чьим-либо конкретным политическим решением. Несмотря на растущее напряжение между различными политическими партиями Западной Европы в 1950-е годы, ни одна система по итогу не достигла того уровня политического антагонизма между партиями, который случился в Германии во времена Веймарской республики.
Также особого упоминания заслуживает тот факт, что новая парламентская система утратила изначальный смысл классических теорий либеральной демократии. Учитывая, что новые парламентские структуры всё больше утрачивали механизмы контроля над деятельностью правительств после 1945-го года, высмеивание Шмиттом практики «политической дискуссии» отчасти снова обрело актуальность.
Можно сказать, что новая форма парламентской демократии однозначно маргинализировала политику в шмиттианском ключе, однако ровным счётом то же самое можно сказать и про традиционные процедуры народного волеизъявления. Фактически парламент превратился в инструмент партийного управления, легитимизирующий существующие институты государственной власти.
Стоит подчеркнуть, что в настоящее время ни либерально-демократическиетеории, ни концепции полиархиии не могут быть полноценно использованы для рассмотрения организованных форм политической борьбы, характерные, в том числе, и для полноценного демократического обустройства. При всём этом нельзя сказать, что и сам Шмитт мог бы разрешить данное противоречие, однако многие его размышления о суверенитете даже сейчас могут помочь в рамках осмысления новых вызовов для демократического процесса.
Разумеется, самого Шмитта никак нельзя назвать демократом, однако сам он как теоретик справедливо указывал на те моменты, которые сами демократы всячески стремились игнорировать. Действительно современное государство может ограничивать сферу действия политики (в шмиттианском ключе) по принципу «или-или», навязывая множество ситуаций, внутри которых подобное «политическое мышление» однозначно бы воспринималось как реакционное и контрпродуктивное. Однако даже подобное государство всё равно останется политическим объединением в рамках подхода Шмитта.
Многочисленные правительственные структуры, занимающиеся по большей части вопросами социальной и экономической организации, действуют в условиях системы управленческих инструкций, подлежащих, хотя бы, самому минимальному законодательному и политическому контролю. Ценность подхода Шмитта в данном контексте как раз и заключается в анализе непосредственно внешней стороны любых законных порядков.
Шмитт подчёркивает, что в определённых обстоятельствах отдельные государственные структуры способны к превышению собственных полномочий. Очевидно, что возможные последствия подобных действий в современном мире будут иметь куда более значительный итог, чем во времена жизни Шмитта (особенно на фоне современных средств вооружения).
Современные системы ядерного вооружения, очевидно, не подчиняется демократическим формам политического контроля в том смысле, что необходимость принятия оперативного решения (в совокупности с ограниченным характером распоряжений подобного рода) действительно подтверждает тезис Шмитта о необходимости принятия правильного политического решения. В этом смысле мы действительно можем увидеть долгосрочную перспективу новой суверенной власти и бесконечного чрезвычайного положения.
Очевидно также, что разделение больших социальных групп по принципу друг-враг в современном мире не исчезло, даже несмотря на то, что современные государства стараются не показывать враждебного отношения друг к другу. Последствия данного соотношения сил в современном мире мы ощущаем до сих пор. Учитывая, что возможности использования ядерного оружия серьёзным образом расширяет границы различных сфер государственной власти, вопрос о содержании узкогруппового политического решения в настоящее время крайне далёк от завершения.
Если мы же по-настоящему серьёзно отнесёмся к заявлению Шмитта о том, что «суверен это тот, кто принимает решение о введении чрезвычайного положения», то нельзя не согласиться с тем, что большая часть наших формальных конституционных доктрин является откровенным мусором.
* * * * *
Примечания
1) Интервенционистское государство — разновидность системы государственной власти, основанной на постоянной практике вмешательства правительства, партий или организаций в функционирование общества (в частности, в виде социального обеспечения малоимущих слоёв населения).
2) Шмитт К. Понятие политического. СПб.: «Наука», 2016. C. 298.
3) Шмитт К. Политическая теология. Четыре главы к учению о суверенитете // Понятие политического. СПб.: «Наука», 2016. C. 9.
4) Там же. C. 15.
5) Джон Остин (1790-1859) — английский учёный-юрист, основоположник юридического позитивизма.
Первая печатная версия данного текста на языке оригинала была опубликована в 72 выпуске журнала «Telos» в 1987 году.
Настоящий перевод выполнен по изданию: Hirst P. Carl Schmitt’s Decisionism // The Challenge of Carl Schmitt / edited by Mouffe C. London; New York: Verso, 1999. P. 7-18.
Источник: Сигма
