Во французском (и некоторых других языках, таких как мой родной словенский) есть два слова для обозначения будущего, которые не могут быть адекватно переведены в английском: futur и avenir. Futur означает будущее как продолжение настоящего, как полную актуализацию уже существующих тенденций, тогда как avenir указывает на радикальный разрыв, разрыв с настоящим — avenir есть то, что грядет (à venir), а не только что будет. Если бы Трамп победил Байдена на выборах 2020 года, он был бы (до выборов) будущим президентом, но не президентом грядущим.
В современной апокалиптической ситуации предельным горизонтом будущего является то, что философ Жан-Пьер Дюпюи называет антиутопической «неподвижной точкой», нулевой точкой ядерной войны, экологического коллапса, глобального экономического и социального хаоса и т. д. Даже бесконечно отложенная, эта нулевая точка является виртуальным «аттрактором», к которому стремится наша реальность сама по себе.
Способ борьбы с будущей катастрофой лежит через действия, прерывающие наше движение к этой «неподвижной точке». Мы видим здесь, насколько двусмыслен лозунг No Future: на более глубоком уровне он обозначает не невозможность изменения, а именно то, к чему мы должны стремиться — разорвать власть катастрофического «будущего» над нами и тем самым открыть пространство для чего-то нового, «грядущего».
Точка зрения Дюпюи состоит в том, что если мы хотим должным образом противостоять угрозе катастрофы, мы должны ввести новое понятие времени, «времени проекта», замкнутой цепи между прошлым и будущим: причина будущего производится нашими действиями в прошлом, а то, как мы действуем, определяется нашим представлением о будущем и нашей реакцией на это представление. Мы должны сначала воспринять катастрофу как нашу судьбу, как неизбежную, а затем, спроецировавшись на нее, приняв ее точку зрения, задним числом внедрить в ее прошлое (прошлое будущего) контрфактические возможности («Если бы мы сделали это и это, то катастрофы, в которой мы сейчас находимся, не произошло бы!»), на которые мы можем сегодня влиять.
«Слишком рано говорить»
Не это ли сделали Теодор Адорно и Макс Хоркхаймер в своей «Диалектике просвещения»? В то время как традиционный марксизм предписывал нам заниматься собой и действовать, чтобы вызвать необходимое (коммунизм), Адорно и Хоркхаймер проецировали себя на окончательный катастрофический финал (явление «управляемого общества» тотальной технологической манипуляции), чтобы добиться от нас действовать против этого исхода в нашем настоящем.
По иронии судьбы, не относится ли то же самое к самому поражению коммунизма в 1990 году? С сегодняшней точки зрения легко высмеивать «пессимистов» от правых до левых, от Александра Солженицына до Корнелиуса Касториадиса, которые сожалели о слепоте и компромиссах демократического Запада, об отсутствии у него этико-политической силы и мужества в борьбе с коммунистической угрозой. Они предсказывали, что холодная война уже проиграна Западом, что коммунистический блок уже выиграл ее, что крах Запада неизбежен. Но именно их позиция больше всего способствовала краху коммунизма. С точки зрения Дюпюи, их весьма «пессимистическое» предсказание линейной исторической эволюции на уровне возможностей мобилизовало на противодействие.
Таким образом, следует перевернуть традиционное представление, согласно которому, если мы вовлечены в настоящий исторический процесс, мы воспринимаем его как полный возможностей, а себя как агентов, свободных выбирать между ними, в то время как с ретроактивной точки зрения тот же самый процесс кажется полностью предзаданным и необходимым. Наоборот, именно активные в настоящем агенты воспринимают себя пойманными в сети судьбы, в то время как задним числом, с точки зрения более позднего наблюдения, мы можем различить альтернативы в прошлом, возможности того, что события пойдут другим путем.
Иными словами, прошлое открыто для переинтерпретаций задним числом, а будущее закрыто, поскольку мы живем в детерминистской вселенной. Это не означает, что мы не можем изменить будущее; это просто означает, что для того, чтобы изменить наше будущее, мы должны сначала (не «понять», а) изменить наше прошлое, переинтерпретировать его таким образом, чтобы оно открывалось навстречу другому будущему, отличному от того, которое подразумевает преобладающий образ прошлого.
Будет ли новая мировая война? Ответ может быть только парадоксальным. Если и будет новая война, то она будет с необходимостью: «Если случится событие из ряда вон, например, катастрофа, то оно не могло не произойти; тем не менее, поскольку его не произошло, то оно не является неизбежным. Таким образом, именно актуализация события — тот факт, что оно случается, — задним числом создает его необходимость».
Как только разразится полноценный военный конфликт (между США и Ираном, между Китаем и Тайванем, между Россией и НАТО…), он станет исторически необходимым. Другими словами, мы автоматически будем читать прошлое, которое привело к этому, как ряд причин, которые обязательно вызвали происшествие. Если этого не произойдет, мы будем понимать это так, как мы сегодня понимаем «холодную войну»: как череду опасных моментов, когда катастрофы удалось избежать, потому что обе стороны осознавали смертоносные последствия глобального конфликта.
Когда в 1953 году Чжоу Эньлай, китайский премьер-министр, находился в Женеве на мирных переговорах по прекращению Корейской войны, французский журналист спросил его, что он думает о Французской революции. Говорят, что Чжоу ответил: «Еще слишком рано говорить». В чем-то он был прав: с распадом восточноевропейских «народных демократий» в 1990-х вновь разгорелась борьба за историческое место Французской революции. Либеральные ревизионисты пытались навязать представление о том, что крах коммунизма в 1989 году произошел как раз в нужный момент: он ознаменовал конец эпохи, начавшейся в 1789 году, окончательный крах революционной модели, впервые появившейся на исторической сцене благодаря якобинцам.
Битва за прошлое продолжается и сегодня: если возникнет новое пространство радикальной освободительной политики, то Французская революция была не просто тупиком истории. Именно в этом смысле будущее, поскольку оно не представлено в настоящем, должно мыслиться как включающее в себя одновременно катастрофическое событие и его несостоятельность — не как дизъюнктивные возможности, а как конъюнкция состояний то или иное из которых обнаружит себя апостериори как необходимое в тот момент, когда его выберет настоящее.
Дело не в том, что у нас есть две возможности (либо военная, экологическая, социальная катастрофа, с одной стороны, либо восстановление, с другой) — эта формула слишком проста. У нас есть две наложенные друг на друга потребности. В нашем непростом положении необходимо, чтобы произошла глобальная катастрофа, к ней движется вся новейшая история. И одновременно необходимо, чтобы мы предотвратили ее. При коллапсе этих двух наложенных друг на друга необходимостей актуализируется только одна из них, так что в любом случае наша история будет (была) необходимой. Точно так же и с перспективой ядерной войны.
Много лет назад Ален Бадью писал, что контуры будущей войны уже нарисованы: «Соединенные Штаты и их западно-японская клика с одной стороны, Китай и Россия с другой стороны, атомное оружие повсюду. Нельзя не вспомнить высказывание Ленина: «Или революция предотвратит войну, или война вызовет революцию». Вот как можно определить максимальные амбиции грядущей политической работы: впервые в Истории должна реализоваться первая гипотеза — революция предотвратит войну, а не вторая — война вызовет революцию. Фактически это вторая гипотеза, материализовавшаяся в России в контексте Первой мировой войны и в Китае в контексте Второй. Но какой ценой! И с какими долгосрочными последствиями!»
Здесь мы сталкиваемся с непристойной двусмысленностью ядерного оружия: официально оно создано не для того, чтобы его применяли. Однако, как сказал в интервью Александр Дугин (придворный философ Путина), оружие в конечном итоге делается для того, чтобы им пользовались. Существует неопределенность по отношению к тому, насколько убедительны угрозы применения ядерного оружия, что подтверждает риторический вопрос Дюпюи: «Нужно ли быть сумасшедшим или притворяться сумасшедшим, чтобы заслуживать доверия?» И здесь важно добавить, что настоящая катастрофа уже состоит в том, чтобы жить в тени постоянной угрозы катастрофы.
Каждая сторона в ядерном соперничестве, конечно, утверждает, что хочет мира и только реагирует на угрозу, исходящую от других. И это правда, но это означает, что безумие кроется во всей системе, в порочном круге, в который мы попали. Структура здесь аналогична предполагаемой вере: каждый участник действует рационально, приписывая иррациональность другому, рассуждающему точно так же.
Иное грядущее
Из своей юности в социалистической Югославии я помню странный случай с туалетной бумагой. Внезапно поползли слухи, что в магазинах дефицит туалетной бумаги. Власти тут же дали заверения, что туалетной бумаги достаточно для нормального потребления, и, что удивительно, это не только было правдой, но люди в основном даже верили в это. Однако рядовой потребитель рассуждал так: я знаю, что туалетной бумаги достаточно и слух ложный, но что, если кто-то воспримет этот слух всерьез и в панике начнет скупать туалетную бумагу про запас, вызывая таким образом фактическое отсутствие туалетной бумаги? Так что лучше я пойду и сам запасусь.
Совсем не обязательно даже верить, что кто-то воспримет слухи всерьез — достаточно предположить, что кое-кто верит, что есть люди, которые серьезно относятся к слухам. Эффект будет тот же, а именно реальный дефицит туалетной бумаги в магазинах.
Поэтому неудивительно, что некоторые исследователи теперь предлагают новый ответ на старый вопрос: если разумные инопланетяне уже посещали Землю, почему они не попытались установить контакт с нами, людьми? Ответ таков: что, если они какое-то время внимательно наблюдали за нами, но мы оказались им неинтересны? Мы – господствующий вид на относительно небольшой планете, развивающий свою цивилизацию в сторону множества способов самоуничтожения (нарушение экологического баланса, ядерное самоуничтожение и т. д.), не говоря уже о локальных глупостях вроде сегодняшних политкорректных «левых», которые вместо совместной работы на дело социальной солидарности применяют даже к своим потенциальным союзникам псевдоморальные пуристские критерии, везде видя сексизм и расизм и, таким образом, везде наживая себе новых врагов.
В том же смысле Берни Сандерс предупредил, что демократы должны не только сосредоточиться на правах на аборт в преддверии промежуточных выборов в ноябре 2022 года; им нужно было принять на повестку дня экономические проблемы, стоящие перед Соединенными Штатами, и поддерживать рабочий класс. Хотя Сандерс на протяжении всей своей жизни на 100% голосовал за право на аборт, он утверждал, что демократам также необходимо сосредоточиться на противодействии «анти-рабочим» взглядам республиканцев и тому, как их политика может навредить рабочему классу. Недаром либералы тут же контратаковали, обвинив его в антифеминизме.
Те же инопланетяне заметили бы не менее странный факт с противоположной стороны политического спектра: Лиз Трасс за короткий период на посту премьер-министра Великобритании следовала в своей экономической политике тому, что она воспринимала как требования рынка, игнорируя требования рабочего класса. Но к отставке ее привело именно то, как те же самые рыночные силы (фондовая биржа, крупные корпорации) панически отреагировали на ее предложения. Еще одно доказательство, если оно необходимо, того, что левоцентристские политики (Билл и Хиллари Клинтон, Кир Стармер) гораздо более адекватно выражают интересы капитала, чем новые правые популисты.
Таким образом, инопланетяне наверняка пришли бы к выводу, что гораздо безопаснее просто игнорировать нас, чтобы не заразиться нашими болезнями. Если мы выберем что-то иное, мы, возможно, заслужим их внимание.
Источник тут
