Эпидемии, благодаря объявлению чрезвычайного положения, превращаются в большие лаборатории социальных инноваций, поводом для широкомасштабной реконфигурации телесных процедур и технологий власти.
Через анализ перехода от управления прокаженными к управлению чумой Фуко показал, как в Новое время были развернуты дисциплинарные приемы пространственной оптимизации власти. В то время как к прокаженным применялись строгие некрополитические меры, которые исключали их – обрекали их если не на физическую смерть, то, по крайней мере, на социальную смерть, на жизнь за пределами общины – усилия по борьбе с чумой, применявшиеся в начале Нового времени, сопровождались дисциплинарным управлением со строгой сегментацией города и заточением каждого тела в каждом доме.
Стратегии, предпринятые странами, противостоящими COVID-19, иллюстрируют два совершенно разных типа биополитических технологий. Первая, включающая домашнюю изоляцию для всего населения и использованная сначала в Ухани (Китай), затем в Италии, Испании и Франции, а затем в Великобритании и США, применяет строгие дисциплинарные меры, которые во многих отношениях не слишком отличаются от подходов XVIII века, описанных Фуко. Строгое территориальное разделение, закрытие городов и отдаленных районов, запрет на выезд за пределы территории. Всем приказано оставаться в по домам. Если необходимо покинуть дом, то это можно сделать только поодиночке, избегая любых встреч. Надзор абсолютно повсеместен. Все заперты в клетке, все сидят у окна.
Только городские службы, медицинские бригады и полицейские будут передвигаться по улицам и среди зараженных тел, от одного трупа к другому, “вороны” или “терминаторы”, которых можно бросить умирать: это рабочие, как правило иной расы, “которые уносят больных, хоронят мертвых, убирают и выполняют множество грязных и непрестижных задач”. Перечитайте главу о борьбе с чумой в Европе в “Надзирать и наказывать” и сами удивитесь тому факту, что французская политика в отношении эпидемий не претерпела значительных изменений за прошедшие столетия. Здесь действует логика архитектурной границы, которая делает акцент не только на домашнем карантине, но и на лечении инфекций в изолированных больничных палатах. Эти меры не доказали своей полной эффективности.
Вторая стратегия, реализуемая, в частности, в Сингапуре, Южной Корее, Тайване, Гонконге и Японии, предусматривает переход от современных методов дисциплинарного и архитектурного контроля к фармакопорнографическим методам. Акцент здесь делается на индивидуальном обнаружении заражения вирусом через проведение большого числа тестов и постоянное цифровое наблюдение за пациентами через их мобильные устройства. Мобильные телефоны и кредитные карты становятся инструментами наблюдения, которые позволяют внимательно следить за отдельными телами, которые могут окзаться носителями вируса. Нам не нужны биометрические браслеты. Мобильный телефон стал лучшим браслетом: никто с ним не расстается даже во сне. GPS информирует полицию о передвижении любого подозреваемого.
Температура человека и другие жизненные показатели наблюдаются в режиме реального времени цифровыми приборами киберавторитарного глаза. Здесь общество – это сообщество пользователей, а суверенитет – это прежде всего цифровое господство и управление большими данными. В апреле Apple и Google подписали соглашение о запуске нового приложения отслеживания смартфонов для COVID-19. В случае положительного результата тестирования, приложение уведомляет органы здравоохранения, а затем оповещает всех, чей смартфон подошел к телефону зараженного человека за предыдущие четырнадцать дней. Но такие методы политической иммунизации не новы и ранее использовались не только для поиска и захвата так называемых террористов. С начала 2010-х годов, например, Тайвань легализовал доступ ко всем видам активности секс-приложений с демонстративной целью предотвращения распространения СПИДа, а также проституции через Интернет.
COVID-19 узаконил и расширил подобную государственную практику био-наблюдения и цифрового контроля, стандартизировав ее и сделав “необходимой” для поддержания ощущения иммунитета и здоровья нации. Тем не менее, правительства, осуществляющие экстремальные меры цифрового наблюдения, до сих пор не предусмотрели ни запрет на торговлю и потребление диких животных или промышленное производство птиц и млекопитающих, что стало причиной появления вирусных зоонозов, в том числе SARS-COV-2 – ни сокращение выбросов CO2. В результате вырос не общественный иммунитет, а толерантность граждан по отношению к кибернетическому контролю со стороны государства и корпораций.
Политическое управление COVID-19 как форма управления жизнью и смертью формирует новую субъективность. То, что будет придумано после кризиса – это новая утопия иммунитарного общества и новая форма высокотехнологичного массового контроля над телами людей. Субъекты неолиберальных технико-патриархальных обществ, которые COVID-19 застал в процессе созидания, не имеют кожи; они неприкасаемы; у них нет рук. Они не обмениваются физическими благами и не платят наличностью. Они являются цифровыми потребителями, оснащенными кредитными картами. У них нет губ и языков. Они не разговаривают непосредственно; они оставляют голосовую почту. Они не собираются вместе и не проводят время сообща.
Они радикально ин-дивидуальны. У них нет лиц; у них есть маски. Для того чтобы существовать, их органические тела скрыты за бесконечной серией политехнических опосредований, множеством кибернетических протезов, которые работают как цифровые маски: адреса электронной почты, Facebook, Instagram, Zoom, и аккаунты в Skype. Это не физические агенты, а телекоммуникативные продукты; это коды, пиксели, банковские счета, двери без имен и адреса, по которым Amazon может отправлять свои заказы.
COVID-19 также сделал видимой картографию непроизводительных зон общественного тела в рамках новой фармакопорнографической системы, которые становятся устаревшими в новом режиме технико-цифрового производства. Это зоны или группы населения, которые уже были оставлены по другую сторону биополитической границы, но сегодня оказываются в два раза более уязвимыми: пожилые люди, в частности те, которые институционализированы в индустриях смерти, известных как дома престарелых, для которых слишком поздно трансформироваться в техно-кибернетические субъекты; люди, считающиеся инвалидами, в частности те, которые институционализированы в индустриях смерти, известных как дома инвалидов; криминализированные и заключенные в индустриях смерти, известных как тюрьмы и изоляторы временного содержания, параллельные вселенные, полностью выходящие за пределы рыночного пузыря интернета.
Бездомные тела (по ту сторону бытовой дисциплины, а также цифрового потребления и контроля) считаются преступными по самому факту избегания заключения и изолированы в центрах содержания, которые обещают скорее заразиться, чем вылечиться. Этот наемный труд сам по себе является институтом содержания под стражей, что никогда не было столь ясно, как сейчас, поскольку мы являемся свидетелями того, как работников “основных” производств как де-мунизированных субъектов жестко принуждают к работе в пространствах, где существует смертельная опасность.
В метрополитене Нью-Йорка как никогда многолюдно, потому что управление перевозок резко сократило количество поездов. Работники “основных” производств, которых заставляют ездить на работу, – это как правило люди с низким доходом, как правило мигранты, как правило представители расовых меньшинств. Их принудительная мобильность также является одним из видов лишения свободы.
По отношению ко всем из них традиционные пенитенциарные учреждения, включая больницы, в настоящее время выглядят не как анклавы, где поддерживается социальный и дисциплинарный порядок, а как хрупкие звенья в мутирующей био-некрополитической цепи.
Источник: artforum
