Киев. 06 апреля 2015 года (Політична критика, Александр ВОЛОДАРСКИЙ). «Пока существуют такие явления как нищета и голод, будут и те, кто недоволен таким положением дел».
В Верховной Раде сегодня нет ни одной партии и даже ни одного депутата, которые бы прямо и без обиняков называли себя «левыми». Слово «левый» отсутствует и в лексиконе у спикеров ключевых профсоюзных организаций. Этого слова по разным причинам стремятся избегать и многие активисты и волонтёры, занятые социальной проблематикой. Оно достаточно редко звучит в СМИ, а если и звучит, то, как правило, с негативной коннотацией, в качестве синонима слова «пророссийский». Исключения, конечно же, есть, но они редки. По пальцам можно пересчитать музыкантов, поэтов, писателей или художников, публично заявляющих о своей левизне.
Многие либеральные публицисты поспешили провозгласить «смерть левой идеи в Украине», заявив, что мы её переросли и, опередив Европу, вместе с разрушенными памятниками Ленину отбросили инфантильное стремление к «равенству» и «социальной справедливости», чреватое скатыванием к тоталитаризму или хаосу.
Я бы хотел возразить этой позиции. Но сперва придётся разъяснить, чем являются и чем не являются «левые» как в Украине, так и за её пределами.
Тот факт, что нам постоянно приходится повторять одни и те же азбучные истины, очень хорошо иллюстрирует ситуацию на левом политическом фланге. Она напоминает выжженное поле, на котором стоит несколько уродливых мертвых кустов. Никто не хочет по своей воле всматриваться в эту безрадостную картину. Но сквозь пепел всё равно пробивается свежая зеленая трава. И она пробьётся. Пока существуют такие явления как нищета и голод, будут и те, кто недоволен таким положением дел. Пока одни люди имеют власть ограничивать свободу других — будут существовать и разрушители иерархий.
За семьдесят лет советской власти любые представления о «левой идее», которые бы хоть немного отличалась от ленинско-сталинской интерпретации марксизма, жестоко искоренялись. Обыватель, которого в школах и институтах пичкали государственной идеологией, был лишён доступа к альтернативным источникам информации. Но он и не пытался их искать. Система образования выработала в советских людях рефлекс: заслышав термины «классовая борьба», «пролетариат», «буржуазия» или «прибавочная стоимость», они впадали в сон. Людей приучили, что ничего кроме уныния эти разговоры всё равно не принесут; именно поэтому массы так радостно встречали рыночные реформы в начале девяностых: они искренне не понимали, что их ждёт.
Вся доступная информация об альтернативных левых течениях сводилась к оскорбительным памфлетам в прессе. После того как СССР испортил отношения с Китаем, даже о родственной сталинизму идеологии маоизма стало можно говорить исключительно в разоблачительном и высмеивающем ключе. Ещё хуже обстояло дело с критиковавшими СССР еще с тридцатых годов последователями Троцкого. При жизни Сталина слово «троцкизм» использовали как универсальное политическое ругательство наряду с «фашизмом». Позже советские власти осудили культ личности, но от политического пути, намеченного «Отцом Народов», особенно не отклонились.
О троцкистах решили попросту забыть. Хотя за пределами СССР в их организациях состояли сотни тысяч человек, которые вели успешную партийную, профсоюзную, а кое-где и вооруженную повстанческую борьбу, скупая информация о них была доступна разве что партийным работникам, которым по роду службы полагалось разбираться во всякой «антисоветчине». Для обывателя троцкистов не существовало, не существует их для наших сограждан и сегодня.
Мы помним «Расстрелянное Возрождение», но современные украинские патриоты предпочитают не думать о том, что пострадавшие от партийных чисток поэты и писатели до смерти оставались идейными и принципиальными марксистами. Сегодня это пытаются представить какой-то нелепой причудой творческих людей или попросту не акцентируют внимания на политических взглядах жертв репрессий. На самом деле их убеждения были вполне логичными и последовательными. Марксизм вообще вдохновлял многие национально-освободительные движения по всему миру, и украинское — не исключение. Даже большевики сперва, до начала сталинской контрреволюции, называли себя противниками русского шовинизма и активно поддерживали развитие национальных культур, в том числе украинизацию.
Словосочетание «левые коммунисты» — это вовсе не «масло масляное». Левкомы создали важное направление марксистской мысли, оппонировавшее ленинизму и заранее предугадавшее его будущее авторитарное перерождение. В СССР о нём не было слышно. Кое-кто знал, что были такие вот заблуждающиеся товарищи, про которых Ленин и написал свою «Детскую болезнь левизны», но возможности всерьёз ознакомиться с их взглядами у человека, не занятого партийной работой, не было. Не слышно о левкомах за пределами узкого круга приверженцев и исследователей и сегодня.
Ну, и, конечно же, анархизм. До двадцатых годов марксисты, в том числе и большевики, пытались всерьёз полемизировать с анархистами. Но позже от теоретических споров решили отказаться, решив, что пули и штыки являются более убедительным аргументом в политической дискуссии, чем статьи. Восстания анархистов подавили силовым путём (самыми яркими эпизодами был разгром махновщины и матросов Кронштадта), а их идеи в глазах массовой аудитории свели на нет ложью, замалчиванием и высмеиванием. Из теоретиков анархизма были более-менее доступны к изучению лишь Бакунин и Кропоткин, которых снисходительно представляли романтиками и мечтателями. Другие теоретики анархизма, особенно анархо-синдикализма, находились под негласным или же под прямым запретом.
Вспомните фильм «Оптимистическая трагедия»: анархистов следовало воспринимать именно так — как сборище веселых разбойников, из которых может выйти толк лишь благодаря надзору и контролю большевистских комиссаров. Фильм, кстати говоря, по-своему уникальный, в нём всё-таки говорилось об участии анархистов в Красной армии, а обычно даже этой темы пытались не касаться: бандиты подлежали уничтожению. Сегодня ситуация особенно не изменилась. Слово «анархия» допустили в поп-культуру, сделали памятную гривну с Батькой Махно, провели в память о нём несколько фестивалей, но он так и остался в представлении масс всё тем же малообразованным вожачком «крестьянского восстания». Эдакий разухабистый бандит, только теперь бандита сделали чуть более благородным. Мысль о том, что махновщина, при всех её ошибках, была серьёзным политическим проектом, который заслуживает анализа и изучения, вызовет у большинства наших сограждан смешок. Это всё здорово, конечно, но это ведь что-то для подростков, несерьёзно. Знания о наследии украинского анархизма, имеющего действительно мировое значение, исчерпываются песней «Яблочко». Ну, вот о ком из украинских политических деятелей писали песни французские шансонье, с портретом какого украинца на футболках ходят европейские панки? Чьи идеи вдохновляли и продолжают вдохновлять революционные движения по всему миру? Кроме Махно, приходит на ум разве что Троцкий. Оба — левые. Есть ещё правый Жаботинский, но он для гораздо более узкой аудитории.
О том, что анархизм в Украине батькой Махно отнюдь не исчерпывался, говорить у нас тем более не принято. Слово «синдикализм» потихоньку начало просачиваться в обиход несколько лет назад, но всё равно случаи его употребления вне узкого круга можно пересчитать по пальцам. Нужно отметить, что Майдан в какой-то мере вывел разговор об анархизме из субкультурного гетто. Пример низовой самоорганизации в отсутствие однозначных лидеров, порядок без милиции вдохновили многих на мысль о том, что эксперимент можно повторить и в куда больших масштабах. Правда вот видеть в волонтерской деятельности прообраз, собственно, коммунизма (который является отнюдь не антагонистом, а спутником анархии) люди пока что не соглашаются. Слово на букву «К» продолжает считаться неприличным.
Этот беглый обзор различных направлений левой мысли — как марксистских, так и не марксистских — не претендует на полноту. Для того, чтобы описать их все, потребовалась бы не колонка в журнале, а многотомное сочинение. Но даже он показывает, как глупо приравнивать «левизну» или, предположим, «коммунизм» к советскому проекту. Всё равно, что судить «либерализм» по партии Владимира Вольфовича Жириновского. Конечно же, можно вспомнить и другие кровавые «левые» режимы двадцатого века, помимо СССР, но все они, так или иначе, создавались при его идейном влиянии, все они выросли из одной и той же традиции.
Попытки законодательно запретить коммунистическую идеологию в Украине нелепы и вредны. КПУ и её клоны мертвы и так, безо всяких запретов. Поддержав ультраправую реакцию в Восточной Украине, эти силы сами добровольно исключили себя как из украинского политического поля, так и из левого движения. Фирменным знаком советской номенклатуры и её наследников была как раз вопиющая циничная безыдейность: марксистская фраза использовалась для того, чтобы оправдать злоупотребления властью. Левая идея, которая вообще начиналась с желания «накормить голодных», с желания «лучшей жизни здесь и сейчас», была вывернута наизнанку. Теперь людям предлагалось отказаться от мирских благ и потерпеть унижения ради светлого будущего. Кстати, аналогичную, совершенно «совковую» по сути идею пытается (и часто успешно) скормить народу практически любая власть, даже если она через слово заявляет о десоветизации. Либеральные реформы тоже вполне могут осуществляться по сталинистским лекалам, как уже было сказано выше: дело не в красных флагах, а в цинизме, манипуляциях и злоупотреблении человеческим доверием.
Если запретить «коммунизм», то карьеристы и чиновники от политики не сильно пострадают, они без труда смогли бы сменить свою политическую идентификацию. Для того, чтобы действительно выбить почву из под ног у сил наподобие КПУ, пришлось бы запрещать «ложь», «жажду наживы», «популизм» или «обман избирателей». А если запрещать именно «коммунизм», то пришлось бы запретить не Петра Симоненко, а Тараса Шевченко, Ивана Франка, Лесю Украинку, пришлось бы повторно вычеркнуть Расстрелянное Возрождение из истории литературы, пришлось бы отказаться от существенной части философии двадцатого столетия и вообще изрядно цензурировать гуманитарные и социальные науки. Рассматривая СССР и подобные ему режимы как единственное возможное развитие левого и «коммунистического» проекта, либералы соглашаются со сталинистами, продолжая их дело.
Глупо было бы приравнивать символическое размежевание украинцев с советским проектом к концу левой идеи в нашей стране. Скорее это её новое начало.
У Ильи Масодова в романе «Мрак твоих глаз» есть одна красивая сцена: воскресший Ленин встаёт из Мавзолея, чтобы вступить в битву с собственным памятником, он кажется маленьким и слабым по сравнению с огромным каменным големом, но легко его побеждает. Что-то похожее сейчас происходит в Украине, да и по всему миру. Живая идея противостоит мертвой идеологии, которая является пародией на неё. Показательный эпизод — на этот раз не из литературы, а из жизни: левый активист, пошедший добровольцем в «Айдар», с удовольствием принимал участие в разрушении памятников Ленину, обосновывая это цитатами из самого большевистского идеолога.
Но, как уже говорилось выше, и левая идея в целом, и её проявления на территории Украины отнюдь не исчерпываются ленинизмом. Из-за отсутствия на акциях флагов с серпами и молотами и привычного иконостаса с ликами вождей, из-за нежелания вписываться в идеологические шаблоны, заложенные ещё КПСС и много лет поддерживаемые КПУ (и, в какой-то мере, СПУ), во многих активистах попросту не видят «левых», их присутствие замалчивается не из-за какого-то правого пропагандистского заговора, а просто потому, что неавторитарные левые не вписываются в устоявшиеся представления о политической реальности. Тем не менее, уже много лет и анархисты, и марксисты принимают активное участие в социальной жизни. Акции и кампании против полицейского насилия, за право на мирные собрания, за сохранение городского пространства и против незаконных застроек, кампания против образовательных реформ Табачника и коммерциализации образования и многие другие важные события в политической жизни Украины были инициированы левыми или происходили при их активном участии. Были левые и на Майдане: некоторые с первых дней, некоторые после принятия законов 16 января, когда стало ясно, что режим Януковича, если его не потеснить, попросту зачистит всё политическое поле.
Но всё это почти ускользнуло от стороннего зрителя. Левые, по сравнению с их конкурентами из правого и либерального лагеря, лишены публичного голоса. И дело отнюдь не только в непонятной символике (анархистские черно-красные флаги вообще часто путают с флагами УПА), дело ещё и в организационной культуре, которая не вписывается в привычные шаблоны. Препятствует донесению информации и отсутствие вождей. Первый вопрос, который задает работник милиции, подходя к демонстрации или пикету: «Кто тут у вас главный?». Схожим образом себя ведут и журналисты. Налаживая контакт с политическим движением, они ожидают встретить привычную иерархическую структуру с однозначными лидерами. Анархистская организация, построенная по горизонтальным принципам, ставит их в тупик: какая-то невнятная толпа людей, с кем же из них разговаривать? Но разговаривать с этими странными и непривычными людьми всё равно рано или поздно придётся.
За прошедшие несколько десятков лет человечество пережило настоящую информационную революцию, новые средства коммуникации полностью изменили все сферы нашей жизни. И это только начало. Фактически, мы стоим на пороге неизбежных перемен, сравнимых с теми, которые принесло развитие книгопечатания или индустриализация. Было бы наивно полагать, что после информационного и технологического скачка последних десятилетий структура общества останется прежней.
Есть такой старый анекдот о том, как археологи нашли древнюю табличку с надписью «Да здравствует рабовладельческий строй, светлое будущее всего человечества!». Примерно так же восторженно у нас принято относиться к современному капитализму. Его воспринимают как конец развития человеческой цивилизации. Дальше может быть лишь наращивание объемов производства, но не структурные изменения в отношениях власти и собственности. Только вот экономический кризис конца 2000-х, «Арабская весна», последние события в Украине и на Ближнем Востоке показывают, что провозглашение конца истории оказалось преждевременным. Мир меняется, и он меняется быстрее, чем мы могли предположить ещё несколько лет назад. И если неожиданно вновь стали актуальными такие категории как «нация» или «государственная независимость», пришедшие к нам из конца XVIII — начала XIX веков, то значит, что рано клеймить как устаревшие и лозунги о социальной справедливости, равенстве и самоуправлении, которые, кстати говоря, появились существенно позже. Ответов на вопросы, поднятые больше века назад, до сих пор не найдено. Но ответить на них всё равно придётся если не нам, то нашим детям.
