“Эпидемия паники распространяется по нервному контуру общественного сознания. Вслед за панической атакой следует эпидемия депрессии”[1].
Текущее состояние чрезвычайного положения, связанного с коронавирусом, должно заставить нас задуматься о силе идеологии в эпоху, которую слишком поспешно определили как постидеологическую. Падение Берлинской стены само собой разумеется не освободило нас от идеологий. Скорее, выход за рамки традиционных идеологий оставляет нас уязвимыми перед тиранией одномерного мышления, откалиброванного анонимной жестокостью экономического расчета.
В результате глобализации и освобождения от больших исторических нарративов, мы оказались во власти более тонких форм манипуляции, перехватывающих самое примитивное измерение нашего бытия. Разрушение старых символических связей ввергло нас в мир плоской и невидимой диктатуры экономики, которая маскируется под свободу. Эта ложная свобода выражается в обязанности производить и потреблять ценности (товары) и соглашаться с официальными нарративами, какими бы необоснованными, бредовыми или преступными они ни были.
Сопротивляться всеразрушающей силе неограниченного капитализма становится все труднее. В нашей инфосфере новости и данные циркулируют с постоянно растущей скоростью. Эти сигналы переполняют нас, разрушая нашу способность воспринимать их интеллектуально, обрекая нас тем самым на полунепрерывное состояние гипноза.
Мы можем найти в себе моральные силы осудить эксплуатацию, но мы оказываемся бессильны, когда речь заходит о том, чтобы представить себе новые социальные структуры, которые могли бы гарантировать нам пространство автономии от капиталистической матрицы. Отсюда ощущение исторического времени, которое одновременно необратимо и неисчерпаемо, в котором любой человеческий опыт ждет судьба, где каждое событие одновременно и полагается, и предполагается метафизикой капитала.
I. Паникую, следовательно существую
При всей своей циничности и разочаровании, современный субъект, как догадался Вальтер Беньямин [2], все же является верующим. Негибкость нашей веры проявляется по-паскалевски, то есть в практическом действии, а не в духовном труде [3]. Если наша духовная жизнь сегодня лишена воинственности, то физическая по-прежнему посвящена одному культу: циклу капиталистического накопления.
Возведенный в ранг универсальной религии, капитализм питается дисциплиной миллионов верующих, которым внушили, что смысл жизни заключается в удовлетворении их покупательной способности. По этой причине подсознательный приказ не нарушать закон прибыли является идеологической фигурой нашего времени. И капиталистическая идеология особенно эффективна в контексте “пост-роста” экономики, которая сейчас отчаянно пытается отрицать свой продолжающийся структурный срыв.
Когда целые группы населения страдают от неопределенности или впадают в нищету, гипнотическая сила хорошо отрепетированного нарратива спасения может творить чудеса. Самое главное, что это позволяет осуществить Великую перезагрузку, направленную не столько на глобальную устойчивость и социальную справедливость, сколько на свирепое переутверждение самоуверенности капитала.
Не стоит забывать, как за последние десятилетия навязал себя безжалостный массовый конформизм, выдавая себя за единственный способ достижения личной самореализации. Колонизируя бессознательное, глобальный консюмеризм приобрел суверенность, ослабляя нашу символическую связь с другими людьми и обрекая нас на солипсические отношения с капиталом. Виртуализация опыта только укрепила потребительский конформизм.
Основная проблема порабощения нас виртуальной машиной и ее оцепенелой утопией (бесконечное пространство, где бесчисленные разумные агенты встречаются, чтобы обмениваться и создавать свои реальности) заключается в том, что она лишает нас возможности устанавливать символические отношения, тем самым прокладывая путь к грядущей антиутопии авторитарного капитализма.
Все в большей степени мы оказываемся на поверхности плоской онтологии без разрывов и трещин, где субъект бессознательного (субъект, определяемый его радикальной непоследовательностью, которая требует поиска смыслов и связей) упразднен. Поэтому наивно думать, что в разгар нашего коронавирусного кризиса homo pandemicus может изменить свою судьбу посредством (классовой) солидарности. Скорее, мы должны начать с того, что паника теперь является объектом потребления, и как таковая она гармонично вписана в антропологическую архитектуру homo economicus.
Потребление паники – это новый рубеж капиталистической идеологии. “Капитал” Маркса начинается со следующего наблюдения: “Богатство обществ, в которых господствует капиталистический способ производства, является «огромным скоплением товаров» [4]. В нашу эпоху мир, в котором осуществляется товарное господство, устанавливает как глобальное правление, продиктованное конкуренцией между все меньшим и меньшим количеством столиц, так и типично тупой индивидуализм, который подавляет критическое мышление и в то же время разжигает в субъекте/потребителе иллюзию всемогущества.
Нарциссические расстройства пересекаются с вездесущим требованием наслаждаться, и последствия этого очевидны всем: опустынивание культуры (соответствующее опустыниванию планеты), нормализация психопатологического поведения различной природы – все это объясняется ожесточением эго, неспособного вписаться в сложный мир символических отношений. (Все более виртуальная) капиталистическая утопия заманивает нас ложным чувством безопасности, поскольку она построена на иллюзии вечного времени.
Однако предсказуемо, что путь от этой атемпоральной иллюзии в сторону страха и паники очень короток: “Не существует такого понятия, как время виртуальности, потому что время есть только в жизни, разложении и становлении-смерти живого. Виртуальность – это распад живого; это паника, которая захватывает власть в восприятии времени” [5].
Другими словами, асоциальная модель, которая преподносится как высшая форма индивидуальной свободы, склонна к депрессии. Для субъекта, неспособного к самоанализу, для которого общение с другими людьми сводится к эксгибиционистским ритуалам виртуальной саморекламы (посредством разнообразных типов стандартизированных мини-перверсий – от секстинга до селфи с едой), жизнь может превратиться только в механический спектакль, обратной стороной которого является аномия и экзистенциальная пустота.
Перегруженный скоростью информации и оцепеневший от симулированной сверхстимуляции, современный субъект становится жертвой “капиталистического реализма”[6]. Итак, суть в том, что за изнуряющим массовым конформизмом сегодня стоит “безумная рациональность” способа производства, целью которого является превращение всего человеческого опыта в меновую стоимость.
Отождествляясь с объектом-товаром, современные субъекты добровольно упраздняют свою собственную сингулярность. Картезианская дистанция между res cogitans и res extensa испаряется, поскольку мыслящие субъекты (cogitans) уплощаются в пустую объективность (extensa) товаров, от которой они больше не могут себя отличить.
Причину всего этого, однако, следует искать не в эпифеноменах вроде антиутопических технологий или политической коррупции/некомпетентности, а в многовековом процессе социализации, основанном на догме производства-потребления бесчисленных вещей и опыта, большинство из которых совершенно излишни.
Сегодня, на пике этого исторического процесса, люди оказываются не только все более погруженными в себя и лишенными основных прав (дом, еда, здоровье), но и овеществленными, серийно воспроизводимыми в качестве продолжения тех самых товаров, которые они (хотят) потреблять. Без коллективных символических связей сознание рушится в вещность объекта. То, что еще несколько десятилетий назад создавало социальную связь – так называемое общество труда – сегодня приводит к разложению человеческого сообщества.
Как писал Ральф Дарендорф в 1980-х годах, “общество, ориентированное на труд, мертво, но мы не знаем, как его похоронить”[7] – и, добавим мы теперь, зловоние становится невыносимым. Другими словами, мы по-прежнему определяемся капиталистическим способом производства, но мы все более неспособны извлекать новое богатство (прибавочную стоимость) непосредственно из труда, который теперь все более вытесняется процессами технологической автоматизации.
Однако именно непродуктивный и атомизированный индивид сегодня полностью господствует в капиталистических отношениях при неолиберальной глобализации. Никогда прежде фетишистская теология потребления не заявляла о себе как о тотализирующей идеологии, распространяющейся на все сферы жизни, включая СМИ, образование и здравоохранение.
Став жертвой экономического принуждения, воспринимаемого не иначе как судьба, столкнувшись с тревожным сигналом о состоянии здоровья, коварно преувеличенным капиталистическими СМИ, homo pandemicus может лишь уйти в свою хрупкую оболочку, парализованный страхом потерять вместе с жизнью ее покупательную способность. Не имея больше возможности столкнуться с ощущением собственной скоротечности – а это единственный способ жить интенсивно и представить себе реальный процесс трансформации – homo pandemicus полагается на апотропейные ритуалы, такие как ношение маски, находя в немом ужасе единственное утешение и чувство принадлежности к обществу.
Таким образом, потребление паники оказывается отличительной чертой современной идеологии, выражающей волю людей продолжать определяться капиталистической инерцией, несмотря на крах “общества роскоши” в реальном времени. В конечном счете, потребление паники подразумевает упорное отрицание смерти как единственного “объекта”, способного придать жизни смысл. Жизненный энтузиазм, любовь к жизни могут возникнуть только из восприятия того, что однажды нас здесь больше не будет, и из символических процессов (желаний, стремлений, аффектов), которые это восприятие вызывает к существованию.
Не случайно философы, социологи и антропологи уже несколько десятилетий говорят нам о том, что наш век материального богатства подавляет смерть [8]. Совершенно очевидно, что это идеологический тип подавления, поскольку он функционирует для навязывания заколдованной темпоральности капиталистической утопии. Разъединение жизни и смерти характеризует всю современную культуру, поскольку открывает путь для экономической валоризации каждого фрагмента нашей жизни.
Единственная ценность, которая имеет значение, – это капиталистический псевдо-оживляж жизни. Отказ от символической связи со смертью, все еще занимавшей центральное место в домодероном обществе, позволяет политической экономии установить репрессивную социализацию жизни через ее повсеместное сведение к меновой стоимости. Успех нынешнего нарратива чрезвычайной ситуации подпитывает эту репрессию, инструментально эксплуатируя ее возвращение, внезапную реактивацию призрака нашей смертности.
Шокирующий эффект от memento mori коронавируса – это (по крайней мере, пока) не солидарность человечества, осознающего собственную хрупкость и конечность, а интеллектуальное окоченение homo pandemicus, уже умерщвленного навязчивой идеей безопасности. Садистски столкнувшись с собственной потенциальной гибелью от руки невидимого врага, потребители, разжиревшие на культе собственного “я”, теряют дар речи или впадают (под масками, за экранами или в своих домах, похожих на саркофаги) в бесконечную икоту трагикомических клише.
Фабио Виги
Часть 2. Идеология сегодня
Шумиха в СМИ вокруг пандемии с легкостью прививает вирус паники все более анемичному социальному телу, чья идентичность взращивается в магическом круге гротескно эгоцентричного индивидуализма. Длительная история капиталистических общественных отношений сегодня выливается в тотальную коммерциализацию человека, который настолько же гиперактивен, насколько психически пуст, и поэтому беспомощно поддается манипуляциям.
Техника и политика являются лишь продолжения глобального господства экономики и специфического идеологического отчуждения, которое она порождает. Их «биополитическая» цель (контроль над жизнью) является вспомогательной по отношению к власти капитала, который сегодня требует от всего населения, чтобы оно было послушным и кротким (то есть изолированным, незащищенным и напуганным) по отношению к капиталу и наедине с силовой акселерацией, которая управляет жизнью людей.
Среди достижений последней — оцифровка всех секторов социальной жизни (труд, образование, досуг и т. д.), крах реальной экономики и рост долга (вкупе с дальнейшими мерами жесткой экономии и сокращением общественных услуг), политическая нормализация чрезвычайного положения, новые и более явные формы цензуры, всепроникающая и инвазивная медикализация жизни.
Мы скатываемся к новому фашистскому порядку, который воспроизводит в новых условиях старую цель: использование государства для защиты и продвижения интересов богатой элиты. Вирус предоставляет современному капитализму и его политике возможность колоссального эмоционального шантажа: либо с нами (спасателями), либо с невообразимыми микроубийцами и теоретиками заговора, которые пытаются саботировать официальный нарратив.
Тем временем, обычные подозреваемые накапливают богатство и власть все более непринужденным образом. Не довольствуясь тем, что их состояние удваивается или утраивается за несколько месяцев, некоторые из них также имеют наглость говорить нам, протянув нам руку филантропа, сжимающего кровоточащее сердце (в то время как «невидимая рука» Адама Смита делает свое дело), что они работают на общее благо. Учитывая, что полмиллиарда людей сейчас находятся за чертой бедности, скоро не будет ничего удивительного в том, что даже голодающих выдадут за жертв коронавируса.
Погрязшие в панике и загипнотизированные фанфарами СМИ, организованными богачами, мы выбираем слепо верить вместо того, чтобы обоснованно сомневаться. По мнению различных иммунологов с мировым именем (включая Майкла Райана, руководителя отдела по чрезвычайным ситуациям ВОЗ)[1], смертность от вируса, с учетом всех переменных, вероятно, составит от 0,1 до 0,2%, то есть на уровне “сильного сезонного гриппа”, как утверждал Энтони Фаучи еще в марте 2020 года. Это означает, что по крайней мере 99% “инфицированных” продолжают жить своей жизнью либо без боли в горле (подавляющее большинство), либо с обычными симптомами гриппа. Но цифры мало что могут дать, если они не вписаны в победоносный нарратив.
В рамках нынешнего сценария трудно игнорировать идеологическую акселерацию основных СМИ, которые говорят с нами все более высокомерным и догматичным тоном, чтобы подвергнуть цензуре или лишить легитимности тех, кто, в сократовском духе, осмеливается сомневаться в единообразии нарратива. Наряду с ростом давления цензуры, наиболее распространенная стратегия СМИ была описана Владимиром Джакке как “ложная синекдоха” [2] – риторическая фигура, описывающая, как фрагмент фактически имевшего место события (часто незначительная деталь) необоснованно раздувается для распространения террора и оправдания драконовских мер.
Такие инициативы, как недавно опубликованое открытое письмо, подписанное тысячами бельгийских врачей и медицинских работников, систематически игнорируются информационными олигополиями, несмотря на собранные ими подробные доказательства и их законное требование о проведении открытой дискуссии.
Идеологическая сила мейнстримных СМИ используется для нагнетания страха путем возвращения и эксплуатации того, что подавлялось десятилетиями: нашей конечности, или онтологической недостаточности. Для homo economicus смерть производителя-потребителя – это либо позитивная числовая абстракция (подсчет тел, статистические выкладки), либо объект нездоровой медийной спекуляции – две стороны одной медали.
Смерть – полная противоположность бешеной всепроникающей силе капитала, который перемалывает весь жизненный опыт в экономическую стоимость. Нам то и дело говорят, что жизнь священна. Однако она священна лишь как абстрактный, дематериализованный и экономически вычисляемый идол. Для сравнения, смерть – это бесчеловечная и неприемлемая непристойность, поскольку она не поддается обмену. Как подчеркивал Жан Бодрийяр, “сегодня быть мертвым […] ненормально. Быть мертвым – это немыслимая аномалия, ничто другое не может быть столь же оскорбительным, как это. Смерть – это делинквентность, неизлечимая девиантность” [3].
Шок, который мы испытываем сегодня, является идеологическим, потому что он заставляет нас паниковать из-за травматического события, которое цинично эксплуатировалось, а не исследовалось в качестве симптома структурного провала.
У этого сбоя много имен: развал системы здравоохранения; деструктивное воздействие агробизнеса и загрязнение воздуха; диагностические и терапевтические ошибки; отсутствие профилактических кампаний; концентрация пожилых и больных людей в домах престарелых и больницах с высоким риском сепсиса; постоянные противоречия между “экспертами” и политиками, которых они представляют; все это, в свою очередь, представляет собой социальные отношения, управляемые одним непроницаемым хозяином: анонимным, безжалостным и дегуманизирующим аппаратом экономики.
Потому что капитал как “автоматический субъект” (Маркс) не является индивидом из плоти и крови, а воплощает форму нашей жизни, априори определяя ее содержание. Тупое принуждение “воли” капитала господствует над всем управлением чрезвычайной ситуацией в сфере здравоохранения (особенно посредством лоббирования интересов Большой Фармы) и воплощается в упаковке его идеологического текста.
Но как же тогда быть со всеми этими смертями? Любой случай или пик избыточной смертности от коронавируса или с коронавирусом (разница имеет решающее значение, хотя она так и не была до конца изучена) должен рассматриваться именно как тревожный провал системы здравоохранения и ее глобального политического и экономического менеджмента.
Наиболее вопиющим свидетельством этого провала является массовое помещение больных (особенно пожилых людей с сопутствующими заболеваниями) в среду, богатую патогенными микроорганизмами, такую как (недоукомплектованные и недофинансированные) больницы и дома престарелых, с последующим хаосом, представленным как “мировая война против вируса”.
По официальным данным, в одном только 2016 году исключительно от больничных инфекций в Италии умерло 49 301 человек, что говорит о том, что увеличение числа ослабленных людей, подвергающихся воздействию столь высокой концентрации патогенов, может привести только к трагедии. Такая предрасположенность к риску развития сепсиса характерна для многих стран, где средства, выделяемые на национальное здравоохранение, были резко сокращены.
Когда мы повторяем такие бессмысленные лозунги, как “наша жизнь уже не будет прежней”, то следует напомнить, что мы говорим через капиталистическую форму, то есть через закон прибыли, который ставит нас в определенные рамки. Кроме того, следует учесть, что капитал выживает в противоречиях, которые он порождает, посредством силовых внутренних технологическо-управленческих революций, которые Йозеф Шумпетер назвал “штормом созидательного разрушения” [4].
Это говорит о том, что наша жизнь (“новая норма”) точно такая же, как и раньше – только хуже. Что делает ее хуже – это ужас заражения и санкций, изоляция от близких, рост безработицы, переживания и депрессии, подозрительность к другим, повсеместное цифровое отчуждение и т.д. Дело, однако, в том, что COVID-19 не вызвал эти дегенеративные явления, он их ускорил.
Например, еще до появления вируса смерть была сведена к частному и чисто биологическому факту, поскольку не было никаких колебаний в том, чтобы позволить больным анонимно умирать в больницах или пожилым людям в домах престарелых, точно так же, как это делается (еще более бесчеловечно) в эпоху COVID. Аналогичным образом, а-социальное дистанцирование уже было навязано нам через а-социальные сети.
С этой точки зрения “ускоренной непрерывности”, запуск новой границы идеологического манипулирования, возможно, является решающим свойством нынешней чрезвычайной ситуации, особенно когда она оправдывается гуманитарными мотивами. На самом деле, похоже, что, несмотря на годы “гуманитарных войн”, мы еще не усвоили, что (заимствуя у Г. Л. Менкена) за каждым желанием спасти человечество стоит желание господствовать над ним.
Не случайно, что в последние двадцать лет, начиная с атаки на Всемирный торговый центр, политический дискурс, сопровождающий кризис глобализации, использовал самое старое и наиболее проверенное идеологическое оружие: посеять террор в отношении внешнего агента, считающегося способным проникнуть в наш мир и разрушить его.
Если война с терроризмом имела конкретные основания – экономические и геополитические противоречия, вызванные глобализацией, – то ее реализация была чисто идеологической, направленной на оправдание серии гнусных военных интервенций как ответа (насколько силового, настолько же и бессмысленного) на эти противоречия. Идеологическая эффективность любого катастрофического нарратива, однако, зависит от его гибкости, то есть от способности к творческому обновлению.
По этой причине навязчивый кошмар об отрубленных головах и полчищ джихадистов в капюшонах, который терроризировал западное коллективное воображение еще пару лет назад, теперь заменен новой, но дополняющей моделью “шоковой терапии” (Наоми Кляйн) – пандемическим вирусом. Эта модель способна вызвать еще более разрушительные апокалиптические сценарии, чтобы помешать нам осознать, что наш эпохальный кризис – который обрекает миллионы людей на страдания, несмотря на огромный технический потенциал, имеющийся в нашем распоряжении – не имеет ничего общего с природой вируса и имеет отношение к природе капитализма.
Как читатели помнят, нарратив о смертельном вирусе уже был опробован в 2009 году, когда была объявлена пандемия H1N1 (свиного гриппа). Однако этот нарратив оказался малоэффективным, что привело к некоторому антиклимаксу. Однако сегодня, со второй попытки, паника распространяется как лесной пожар, настолько, что все мы, цитируя канадского исследователя Алана Кассельса, находимся в предболезненном состоянии [5].
Другими словами, мы оказались элементами статистики слежки и контроля, став, по выражению Ивана Иллича, лишь алгоритмами системы здравоохранения, которая загоняет нас в рамки вероятностных расчетов[6]. В этом смысле ежедневные “военные сводки” имеют простую цель – активировать уже существующий механизм идентификации: мы, анонимные группы населения, находящиеся во власти анонимных абстракций, находимся там, где хочет видеть нас медицина (или, скорее, экономика, которая ею управляет). Это запускает явление, скорее уникальное, чем редкое: впервые в истории человечества не больные обращаются к врачам, а врачи ищут больных.
С другой стороны, как говорится, “кто ищет, тот всегда найдет”: медицина, порабощенная экономикой (Большая Фарма), награждает нас всех благородным званием предопределенных. Однако, вероятно, будет полезно отметить, что сам изобретатель теста RT-PCR Кэри Маллис, лауреат Нобелевской премии по химии 1993 года, недвусмысленно указал, что тест не имеет диагностической ценности.
Проблема заключается в том, что генетический материал, взятый из мазка, должен быть усилен в значительной степени, чтобы продемонстрировать вирусную нагрузку (требуется несколько “циклов амплификации”). Это означает, что, усиливая этот материал сверх заданного порога, ПЦР-тест будет классифицировать как заразные совершенно безвредные геномы, например, остатки инфекций, которые сейчас абсолютно неактивны.
Обоснованные сомнения в надежности мазка в отношении вируса, который еще не был выделен в соответствии с постулатами Коха, были подтверждены многочисленными авторитетными вирусологами (все они были должным образом проигнорированы мейнстримными СМИ). Очевидно, что homo pandemicus, охваченный страхом и тревогой, предпочитает прятаться за суевериями. Если Иисус приумножал хлеб и рыбу, то сегодня мы приумножаем инфекции и заразу.
Логика “монстра на обложке”, характерная для сообщений о короне, опирается на широко распространенный страх о том, что монстр уже на пороге нашего дома. Парарелигиозный ритуал нумерологического информирования направлен на то, чтобы заставить нас поверить, что все мы, по крайней мере потенциально, уже являемся жертвами этого чудовища.
Это оруэлловская по сути атака на нашу жизнь усиливается идеологическим характером массовых информационных систем, в которых проблема Конца – нашей жизни, нашей цивилизации, а значит, и бесхозной модели социального воспроизводства – магическим образом трансформируется в травму, которую несет темный патоген, воплощающий Абсолютное Зло, против которого мы можем только (как бы) “бороться вместе”, хотя, конечно, бедным и слабым останется заплатить самую высокую цену.
* * * **
[1] Berardi F. (Bifo). After the Future. Edinburgh, Oakland, Baltimore: AK Press, 2011. P. 43.
[2] Беньямин В. Капитализм как религия // Беньямин В. Учение о подобии. Медиаэстетические произведения. Сб. статей. М.: РГГУ, 2012.
[3] “Привычка – вот источник самых сильных доказательств, которым мы верим больше всего. Мы автоматически полагаемся на нее, что убеждает разум без лишних размышлений по этому поводу”. Отсюда “мы должны преклонять колени, шептать молитвы и т.д.”, чтобы верить (Pascal B. Pensées. New York: E. P. Dutton, 1958. P. 73).
[4] Маркс К. Капитал. Том 1. М.: Государственное издательство политической литературы. 1952. С. 41.
[5] Berardi F. (Bifo). After the Future. Edinburgh, Oakland, Baltimore: AK Press, 2011. P. 40.
[6] Фишер М. Капиталистический реализм. Екб, 2010.
[7] Dahrendorf R. Reisen nach innen und aussen. Aspekte der Zeit. Stuttgart: Deutsche Verlags-Anstalt, 1984.
[8] См. среди прочего: Арьес Ф. Человек перед лицом смерти. М.: Прогресс — Прогресс-Академия, 1992; Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М.: Добросвет, 2000; Elias N. The Loneliness of the Dying. London and New York: Continuum, 2001; Redeker R. L’éclipse de la mort. Paris: Desclée de Brouwer, 2017.
[9] 5 октября 2020 года доктор Райан заявил, что по меньшей мере 10% населения Земли (около 780 миллионов человек), вероятно, заразились COVID-19. По “лучшим оценкам” ВОЗ, IFR (коэффициент смертности от инфекции) составляет 0,14%.
[10] Giacchè V. La fabbrica del falso. Reggio Emilia: Imprimatur, 2016.
[11] Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть.
[12] Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. М.: 1995.
[13] Cassels A. Seeking Sickness. Medical Screening and the Misguided Hunt for Disease. Vancouver Toronto Berkeley: Greystone Books, 2012.
[14] Illich I. Limits to Medicine: Medical Nemesis. The Expropriation of Health. London and New York: Marion Boyars, 2010.
Источник: CrisisCritique
