Для начала я хотел бы остановиться на нескольких моментах, которые я попытался изложить несколько дней назад, чтобы попытаться определить скрытую, но не менее радикальную трансформацию, происходящую на наших глазах.
Я считаю, что прежде всего мы должны осознать, что правовой и политический порядок, в котором, как мы думали, живем, полностью изменился. Оператором этой трансформации, очевидно, стала та зона безразличия между законом и политикой, которой является чрезвычайное положение.
Почти двадцать лет назад в книге, в которой я попытался изложить теорию чрезвычайного положения, я отметил, что чрезвычайное положение становится нормальной системой правления. Как известно, чрезвычайное положение – это пространство приостановления действия закона, следовательно, пространство аномии, которое, однако, претендует на включение в правовую систему.
Но давайте более подробно рассмотрим, что происходит при чрезвычайном положении. С технической точки зрения, существует разделение силы закона и закона в формальном смысле. Чрезвычайное положение определяет такое “состояние закона”, при котором, с одной стороны, закон теоретически существует, но не имеет силы, не применяется, приостановлен, а с другой стороны, меры, не имеющие силы закона, приобретают силу закона.
Можно сказать, что в пределе, то, о чем идет речь при чрезвычайном положении, – это колеблющаяся сила закона вне закона. Как бы ни определять эту ситуацию – считать ли чрезвычайное положение внутренним делом или квалифицировать его как внешнее по отношению к правовому порядку – в любом случае это приводит к своего рода затмению закона, при котором, как при астрономическом затмении, он остается, но больше не излучает свой свет.
Первое следствие – это утрата основополагающего принципа правовой определенности. Если государство, вместо того чтобы регулировать какое-либо явление, вмешивается, благодаря чрезвычайному положению, в это явление каждые 15 дней или каждый месяц, это явление больше не отвечает принципу законности, поскольку принцип законности заключается в том, что государство предоставляет закон, а граждане доверяют этому закону и его устойчивости.
Подобная отмена правовой определенности – первый факт, на который я хотел бы обратить ваше внимание, поскольку он подразумевает радикальное изменение не только наших отношений с правовым порядком, но и самого образа жизни, поскольку мы живем в состоянии нормализованной незаконности.
Парадигма закона заменяется парадигмой расплывчатых оговорок и формул, таких как “состояние крайней необходимости”, “безопасность”, “общественный порядок”, которые, будучи сами по себе неопределенными, требуют чьего-то вмешательства для их определения. Мы больше не имеем дело с законом или конституцией, но с колеблющейся силой закона, который может быть принят, как мы видим сегодня, комиссиями и отдельными лицами, врачами или экспертами, которые совершенно чужды правовой системе.
Я считаю, что мы имеем дело с разновидностью так называемого двойного государства – так Эрнст Френкель в книге 1941 года, которую следует перечитать, пытался объяснить нацистское государство – которое технически является государством, но в котором чрезвычайное положение никогда не отменялось. Двойное государство – это государство, в котором нормативное государство (Normenstaat) соседствует с дискреционным государством (Massnahmestaat, государство мер), а управление людьми и вещами – это результат их двусмысленного сотрудничества. В этом плане показательна фраза Френкеля: “Для своего спасения немецкий капитализм нуждался не в унитарном, а в двойном государстве, произвольном в политическом измерении и рациональном в экономическом”.
Именно в традиции этого двойного государства мы должны найти явление, значение которого нельзя недооценивать и которое касается изменения самой формы государства, происходящей на наших глазах. Я имею в виду то, что американские политологи называют административным государством, которое нашло свое теоретическое обоснование в свежей книге Санстейна и Вермюле (C. Sunstein and A. Vermeule. Law and Leviathan, Redeeming the Administrative State).
Это модель государства, в которой управление, отправление власти, выходит за рамки традиционного распределения полномочий (законодательной, исполнительной, судебной), а органы, не предусмотренные конституцией, осуществляют во имя управления и по своему усмотрению функции и полномочия, принадлежавшие трем конституционно компетентным субъектам.
Это своего рода чисто административный Левиафан, который должен действовать в интересах общества, даже преступая требования закона и конституции, чтобы обеспечить и направить не свободный выбор граждан, а то, что Санстейн называет навигабельностью – то есть, в действительности, управляемостью – их выбора. Именно это и происходит сегодня, когда мы видим, что полномочия по принятию решений осуществляются комиссиями и отдельными лицами (врачами, экономистами и экспертами), которые полностью выходят за рамки конституционных полномочий.
Фактически посредством этих процедур конституция изменяется гораздо более существенным образом, чем посредством полномочий по ее пересмотру, предусмотренных законодателем, пока она не становится, как говорил один из учеников Маркса, Papier Stück, просто листком бумаги. И, конечно, важно, что эти преобразования смоделированы на основе двойной структуры нацистского управления, и что, возможно, само понятие “правительство”, политика как “кибернетика” или искусство управления должно быть поставлено под сомнение.
Говорят, что современное государство живет за счет предоставления прав, которые оно не может гарантировать. Возможно, что ситуация, которую я попытался вам описать, является формой, в которой отсутствие гарантий достигло критической массы, и что современное государство, отказавшись, как это очевидно сегодня, от гарантий своих прав, достигло конца своей истории, и именно этот конец мы, возможно, переживаем.
Я считаю, что любое обсуждение относительно того, что мы можем или должны сегодня делать, должно начинаться с наблюдения того факта, что цивилизация, в которой мы живем, уже рухнула – или, лучше сказать, учитывая, что данное общество основано на финансах – обанкротилась. То, что наша культура находится на грани всеобщего банкротства, было очевидно на протяжении десятилетий, и самые ясные умы ХХ века безоговорочно ставили этот диагноз.
Я не могу не вспомнить, насколько решительно и с каким ужасом Пазолини и Эльза Моранте в те самые 1960-е годы, которые сейчас кажутся намного лучше нынешних, осуждали растущие кругом бесчеловечность и варварство. Сегодня мы имеем опыт – конечно, не очень приятный, но, возможно, более точный, чем предыдущие, – того, что мы уже не на пороге, а внутри этого интеллектуального, этического, религиозного, правового, политического и экономического банкротства, в той крайней форме, которую оно приняло: чрезвычайное положение вместо закона, информация вместо истины, здоровье вместо спасения и медицина вместо религии, технология вместо политики.
Что делать в такой ситуации? На индивидуальном уровне, конечно, продолжать, насколько это возможно, делать то, что пытался делать хорошо, даже если кажется, что для этого больше нет причин. Однако я не считаю, что этого достаточно. Ханна Арендт в своих размышлениях, которые настолько близким нам, что мы не можем этого не почувствовать, поскольку оно называется “О человечности в темные времена”, поставила вопрос: “В какой степени мы остаемся обязанными миру и публичной сфере, даже если мы были изгнаны из них (так случилось с евреями в ее время) или были вынуждены уйти из них (как те, кто выбрал то, что в нацистской Германии парадоксально называлось “внутренней эмиграцией”)”.
Я полагаю, сегодня важно не забывать, что если мы оказались в подобном положении, то это потому, что нас заставили, и что, следовательно, это выбор, который остается политическим в любом случае, даже если кажется, что он находится вне нашего мира. Арендт указала на дружбу как на возможную основу для политики в темные времена. Я думаю, что это хорошая идея, если помнить, что дружба – то есть факт ощущения инаковости в самом опыте нашего существования – это своего рода политический минимум, порог, который одновременно объединяет и разделяет индивида и общество. Это при условии, что мы помним, что это не что иное, как попытка создать общество или сообщество внутри общества повсюду. Другими словами, перед лицом растущей деполитизации индивидов, найти в дружбе радикальный принцип обновленной политизации.
Мне кажется, что вы, студенты, уже начали это делать, создав свою ассоциацию. Но вы должны расширять этот опыт все больше и больше, потому что от этого будет зависеть сама возможность жить по-человечески.
В заключение я хотел бы обратиться к студентам, которые находятся здесь и которые пригласили меня выступить сегодня. Я хотел бы напомнить вам о том, что должно лежать в основе всего университетского обучения и о чем в университете не говорят. Прежде чем жить в стране и государстве, человек живет в языке, и я считаю, что только если мы сможем изучить и понять, как этим жизненным жилищем манипулировали и как его трансформировали, мы сможем осознать, как могли произойти те политические и правовые преобразования, которые мы сегодня видим.
Гипотеза, которую я хочу вам предложить, заключается в том, что трансформация отношений с языком является условием всех других общественных трансформаций. И если мы не осознаем этого, то только потому, что язык по определению остается скрытым в том, что он называет и дает нам понять. Как однажды сказал один психоаналитик, который также был немного философом: “То, что сказано, остается забытым в том, что подразумевается под тем, что сказано”.
Мы привыкли рассматривать модерн как исторический процесс, начавшийся с промышленной революции в Англии и политической революции во Франции, но мы не спрашиваем себя, какая революция в отношениях людей с языком сделала возможным то, что Полани назвал Великой трансформацией.
Безусловно, важно, что революции, породившие модерн, сопровождались, если не предшествовали, проблематизациии разума, то есть того, что определяет человека как говорящее животное. Ratio происходит от reor, что означает “считать, исчислять, но также и говорить в смысле rationem reddere, отдавать отчет”. Мечта о разуме, ставшем богом, совпадает с “рационализацией” языка и опыта языка, который позволяет нам учитывать и управлять природой и, в то же время, жизнью людей во всей ее полноте.
И что есть то, что мы сейчас называем наукой, если не практика языка, которая стремится устранить в говорящем всякий этический, поэтический и философский опыт речи, чтобы превратить язык в нейтральный инструмент для обмена информацией? Если наука никогда не сможет ответить на нашу потребность в счастье, то это потому, что она предполагает в конечном итоге не говорящее существо, а биологическое тело, которое как таковое немо.
И как должны были измениться отношения говорящего с его языком, чтобы сама возможность отличить истину от лжи перестала быть возможной, как это происходит сегодня? Если сегодня врачи, юристы и ученые перенимают дискурс, который отказывается от вопросов об истине, то, возможно, потому, что – когда им за это не платили – на своем языке они уже не были в состоянии думать – то есть держать в напряжении (мышление происходит от pendere) – а только вычислять.
В этическом шедевре ХХ века, а именно книге Ханны Арендт об Эйхмане, она отмечает, что Эйхман был совершенно рациональным человеком, но он был неспособен мыслить, то есть прервать поток рассуждений, который господствовал над его сознанием и который он не мог подвергать сомнению, а только исполнять как приказ.
Итак, первая задача, которая стоит перед нами, – заново открыть для себя изначальные и почти диалектные, то есть поэтические и мыслительные отношения с нашим языком. Только таким образом мы сможем выбраться из тупика, в который, похоже, попало человечество и который приведет его к вымиранию – если не физическому, то, по крайней мере, моральному и политическому. Пора заново открыть мысль как диалект, который невозможно формализовать и отформатировать.
Источник: Quodlibet
