Что такое страх, которым люди сегодня, похоже, настолько охвачены, что забыли о своих этических, политических и религиозных убеждениях?
Это что-то, конечно, знакомое, – и все же, если попытаться его определить, кажется, что оно упорно уклоняется от понимания.
В параграфе 30 “Бытия и времени” Хайдеггер дал образцовую трактовку страху как эмоциональной тональности. Его можно понять, только если не забывать, что Бытие (это термин, обозначающий экзистенциальную структуру человека) всегда устроено уже в эмоциональной тональности, что и составляет его изначальную открытость миру. Именно потому, что в эмоциональной ситуации под вопросом находится первоначальное открытие мира, сознание всегда уже предвосхищается им и поэтому не может ни распоряжаться им, ни верить в то, что оно может овладеть им как захочет.
Ведь эмоциональную тональность ни в коем случае нельзя путать с психологическим состоянием, но она имеет онтологический смысл открытия, которое всегда уже открыло человека миру и благодаря которому только и возможны переживания, привычки и знание.
“Рефлексия может столкнуться с переживаниями только потому, что эмоциональная тональность уже открыла Бытие”. Она охватывает нас, но “она не приходит ни снаружи, ни изнутри: она возникает в бытии самого мира как одна из его модальностей”. С другой стороны, эта открытость не означает, что то, для чего оно открывается, признается таковым.
Напротив, в нем проявляется только голая фактичность: “проявляется чистое “то, что есть”; где и откуда оно остается сокрытым”. Поэтому Хайдеггер может сказать, что эмоциональная ситуация открывает Бытие в “брошенном” и “доставленном” собственно “нам”. То есть открытость, которая имеет место в эмоциональной тональности, имеет форму сущего, возвращаемого обратно к чему-то, что не может быть принято, и от которого пытаются – без успеха – бежать.
Это проявляется в капризе, скуке или депрессии, которые, как и любой эмоциональный тон, открывают Бытие “более изначально, чем любое восприятие себя”, но и закрывают его “более строго, чем любое не-восприятие”. Таким образом, в депрессии, “Бытие становится слепым к самому себе; окружающий мир, о котором оно заботится, скрыт, будущее становится неясным”; и, тем не менее, и здесь, Бытие предается открытости, от которой оно никак не может освободить себя.
Именно на фоне этой онтологии эмоциональных тональностей должна располагаться трактовка страха. Хайдеггер начинает с рассмотрения трех аспектов этого явления: страх перед чем-то (wovor), собственно страх (Furchten) и страх за что-то (Worum). Объектом страха перед чем-то всегда является внутримирное сущее. То, что всегда пугает – какой бы ни была его природа – это то, что уже дано в мире и что как таковое имеет характер угрозы или вреда. Оно более или менее известно, “но хоть может и не произойти” и на какой бы дистанции оно ни находилось, оно находится в определённой близости. “Вредоносное как угрожающее еще не в поддающейся овладению близости, но близится”.
По мере приближения вредоносность усиливается и, таким образом, создает угрозу… По мере приближения вредоносность становится угрожающей, мы можем быть ею затронуты, а можем и не быть затронуты. По мере того, как к нам приближаются, это «может и в итоге все же нет» увеличивается… приближение того, что вредно, заставляет нас обнаружить возможность быть избавленными, от его прохождения, но это не подавляет и не уменьшает страха, а, наоборот, увеличивает его”. (Эта тема, так сказать, “определенной неопределенности”, характеризующая страх, появляется и в определении Спинозы: “неослабевающая тревога”, в которой “сомневаешься в событии чего-то, что ненавидишь”).
Что касается второго аспекта страха – собственно страха, то Хайдеггер указывает на то, что будущее зло сначала рационально не предсказывается, а затем становится страшно: скорее, с самого начала приближающееся нечто обнаруживается как страшное. “Только испугавшись, страх может уяснить для себя понять, что пугает. Человек осознает, что страшно, потому что он уже находится в эмоциональной ситуации страха. Страх как скрытая возможность быть эмоционально предрасположенным к миру, страшность, уже открыла мир таким образом, что к нему может приблизиться нечто страшное”. Страх, как первоначальное открытие Бытия, всегда предшествует всякому определению страшного.
Наконец, что касается “за что”, “за кого и за что” страх боится, то под вопросом всегда находится сама сущность, которая боится, Бытие, этот решительный человек. “Лишь сущее, для которого речь в его бытии идет о нем самом, способно бояться. Страх размыкает это сущее в его уязвимости, в брошенности на себя самого”. Тот факт, что человек иногда чувствует страх за свой дом, за свое имущество или за других, не является возражением против этого диагноза: можно сказать, что один “боится” за другого, не боясь по-настоящему, и, если человек действительно чувствует страх, то это за себя, потому что мы боимся, что у нас отнимут другого.
Страх – это, в этом смысле, фундаментальный способ эмоциональной предрасположенности, который открывает человека в его уже обнаженном и находящемся под угрозой существовании. Естественно, этой угрозе даются различные степени и меры: если нечто угрожающее, что находится перед нами со своим “пока еще нет, но может быть в любой момент”, внезапно наступает на это существо, страх становится испугом (Erschrecken); если угроза еще не известна, но имеет характер целиком и полностью незнакомого, то страх становится жутью (Grauen).
Если он сам по себе объединяет оба этих аспекта, то страх становится ужасом (Entsetzen). В любом случае, все различные формы этой эмоциональной тональности показывают, что человек, в своей собственной открытости миру, конститутивно “боится”.
Единственная другая эмоциональная тональность, которую Хайдеггер рассматривает в “Бытии и времени”, – это ужас, и именно ужас, а не страх, дан в ранге фундаментальной эмоциональной тональности. И все же именно по отношению к страху Хайдеггер может определить его природу, отличая, прежде всего, “от чего ужасается ужас, и тем, от чего страшится страх?” В то время как страх всегда имеет какое-то отношение к чему-то, “от-чего ужаса не есть внутримирное сущее”.
Угроза, которая здесь возникает, не только не имеет характера возможного ущерба от угрожающей вещи, но и “от-чего ужаса совершенно неопределенно. Эта неопределенность не только оставляет фактично нерешенным, какое внутримирное сущее угрожает, но говорит, что вообще внутримирное сущее тут не «релевантно»”. То, “от-чего” ужас – это не сущность, а мир как таковой. Ужас – то есть изначальная открытость мира как мира, и “лишь поскольку ужас подспудно всегда уже определяет бытие-в-мире, последнее как расположенно-озаботившееся бытие при «мире» способно страшиться. Страх есть упавший в мир, несобственный и от себя самого как таковой потаенный ужас”.
Недаром было замечено, что примат ужаса над страхом, заявленный Хайдеггером, может быть легко обращен: вместо того, чтобы определять страх как уменьшенный и впавший в предмет ужас, можно так же на законных основаниях определить ужас как страх, лишенный своего предмета. Если лишить страх его предмета, то он превращается в ужас. В этом смысле страх был бы фундаментальной эмоциональной тональностью, из которой человек уже всегда рискует выпасть. Отсюда следует и его главное политическое значение, которое заключается в том, как власть, по крайней мере со времен Гоббса, искала в страхе свое основание и оправдание.
Давайте попробуем применить анализ Хайдеггера к нынешней ситуации. Важно, что в перспективе, которая интересует нас здесь, страх всегда относится к “вещи”, к внутримирной сущности (в данном случае, к самому маленькой из сущностей – вирусу). Внутримирное означает, что вирус потерял всякую связь с открытостью мира и существует неумолимо фактично, без всякой возможной трансцендентности.
Если структура бытия-в-мире подразумевает для Хайдеггера трансцендентность и открытость, то именно эта трансцендентность поставляет Бытие в сферу вещного. Бытие-в-мире означает, по сути, быть со-основанным на том, что открытость мира открывает и заставляет явиться. В то время как животное, лишенное мира, не может воспринимать предмет как предмет, человек, потому что он открывает себя миру, может иметь дело с вещами как вещами.
Отсюда и изначальная возможность страха: именно эмоциональная тональность открывается, когда человек, теряя связь между миром и вещами, оказывается безвозвратно захваченным внутримирскими сущностями и не может смириться с “вещью”, которая теперь становится угрожающей. Как только его отношения с миром утрачены, “вещь” сама по себе пугает. Страх – это измерение, в которое попадает человечество, когда оно, как и в нынешний момент, попадает в вещность без спасения. Пугающее существо, “вещь”, которая в фильмах ужаса нападает на человечество и угрожает ему, в этом смысле является лишь воплощением этой неизбежной вещной реальности.
Отсюда и чувство беспомощности, которое определяет страх. Переживающие страх пытаются защитить себя всеми возможными мерами предосторожности от того, что им угрожает, – например, надев маску или запершись в помещении, – но это их никак не успокаивает, наоборот, делает их бессилие перед “вещью” еще более явным и сильным. В этом смысле страх можно определить как оборотную сторону воли к власти: основное свойство страха – это воля к бессилию, воля к бессилию перед лицом грозной вещи.
Аналогичным образом, чтобы успокоить себя, можно полагаться на кого-то, кто имеет определенные полномочия в этом вопросе – например, врача или сотрудников гражданской обороны – но это никоим образом не отменяет ощущение незащищенности, которое сопутствует страху, что конститутивно является волей к незащищенности, желанием быть незащищенным. И это настолько верно, что те же самые субъекты, которые должны успокаивать, вместо этого сами испытывают неуверенность в себе и не устают вспоминать в интересах перепуганных, что от того, что пугает, нельзя избавиться раз и навсегда.
Что нам делать с этой фундаментальной эмоциональной тональностью, в которую человек, как кажется, конститутивно всегда впадает? Поскольку страх предшествует знанию и сознанию и является их предпосылкой, бесполезно пытаться убедить испуганных доказательствами и рациональными аргументами: страх – это прежде всего невозможность доступа к рассуждениям, которые не предлагаются самим страхом.
Как пишет Хайдеггер, страх “парализует и заставляет потерять голову”. Именно поэтому во время эпидемии было замечено, как публикация определенных данных и мнений из авторитетных источников систематически игнорировалась и отбрасывалась в пользу других данных и мнений, которые даже не старались получить научное обоснование.
Учитывая изначальный характер страха, с ним можно справиться только в том случае, если бы можно было получить доступ к столь же изначальному измерению. Такое измерение существует и является такой же открытостью миру, в котором только вещи могут появиться и угрожать нам. Вещи становятся пугающими, потому что мы забываем об их принадлежности миру, который превосходит их всех и вместе делает их присутствующими. Единственный способ отделить “вещь” от страха, от которого она кажется неотделимой, – это вспомнить открытость, в которой она уже всегда обнажается и раскрывается.
Не рассуждения, а воспоминания – воспоминания о нас самих и нашем бытии в мире – могут вернуть нам доступ к реальности, свободной от страха. “Вещь”, которая пугает меня, пусть и невидимая для глаз, но, как и все другие внутримирные сущности – как это дерево, этот поток, этот человек – открыта в своем чистом существовании. Только потому, что я уже нахожусь в мире, вещи могут показаться мне и, возможно, напугать меня. Они являются частью моего бытия в мире, и это – а не абстрактно обособленный и неоправданно установленный суверенитет вещности – диктует этические и политические правила моего поведения.
Конечно, дерево может сломаться и упасть на меня, поток может выйти из берегов и затопить страну, человек может неожиданно ударить меня: если эта возможность внезапно становится реальной, разумный страх предлагает соответствующие меры предосторожности, не впадая в панику и не теряя голову, что могло бы позволить другим основать свою власть на моем страхе и, превратив чрезвычайное положение в устойчивую норму, решать по своему усмотрению, что я могу или не могу сделать, и отменить законы, которые гарантируют мою свободу.
Источник: Quodlibet
