ВВЕДЕНИЕ
Эта книга была написана, чтобы удовлетворить потребность в концепции последовательно радикальной социальной экологии: экологии свободы. Она вызревала начиная с 1952 года, когда я впервые остро осознал нарастающий экологический кризис, который должен был принять угрожающие размеры поколение спустя. В том же году я опубликовал объемную статью “Проблемы химических веществ в продуктах питания” (которая позднее была переиздана в Германии в виде книги Lebensgef?hrliche Lebensmittel). Под влиянием моих ранних марксистских интеллектуальных упражнений, статья рассматривает не только загрязнение окружающей среды, но и его глубинные социальные корни. Тематика окружающей среды трансформировалась в моем представлении в социальную тематику, и проблемы природы, экологии стали проблемами “социальной экологии” – понятия, которое практически не использовалось в то время.
С тех пор эта тема никогда не оставляла меня. Более того, количество ее измерений неизмеримо росло и углублялось. К началу шестидесятых годов, мои взгляды могли быть представлены достаточно четкой формулировкой: само понятие доминирования человека над природой вытекает из вполне реального доминирования человека над человеком. Для меня это вылилось в далеко идущее изменение концепции. Многие статьи и книги, которые я опубликовал в последующие годы, начиная с «Наша синтетическая окружающая среда” (1963) и затем «На пути к экологическому обществу» (1980), в значительной мере расширили эту фундаментальную тему. По мере того, как одна предпосылка приводила к другой, становилось ясно, что в моей работе формировался достаточно целостный проект: потребность объяснить появление социальной иерархии и доминирования и выявить средства, методы и практики, которые могут привести к действительно гармоничному экологическому обществу. Моя книга «Анархизм пост-дефицита» (1971) стала пионером этих представлений.
Состоящая из нескольких эссе, датируемых начиная с 1964 года, она в большей степени рассматривает иерархию чем классовость, скорее доминирование, а не эксплуатацию, освободительные институции, а не просто упразднение государства, свободу, а не справедливость, и, скорее, удовольствие, чем счастье. Для меня эта смена акцентов была не просто контркультурной риторикой, она обозначила всесторонний отход от моей предыдущей приверженности социалистическим догматам всех форм. Вместо них я ясно представил себе новую форму либертарианской социальной экологии или то, что Виктор Феркисс (Victor Ferkiss), обсуждая мои социальные взгляды, так метко назвал “эко-анархизмом”.
Еще недавно, в шестидесятые годы, такие слова, как иерархия и доминирование использовались редко. Традиционные радикалы, в частности, марксисты, по-прежнему разговаривали почти исключительно в терминологии классов, классового анализа и классового сознания; унаследованные концепции угнетения были в основном ограничены материальной эксплуатацией, беспросветной нищетой и несправедливым злоупотреблением в отношении трудящихся, подобно тому, как ортодоксальные анархисты уделяли внимание в основном государству, как повсеместному источнику социального принуждения. Так же, как возникновение частной собственности стало “первородным грехом” общества для ортодоксальных марксистов, возникновение государства стало “первородным грехом” общества для ортодоксальных анархистов.
Даже ранние контркультуры шестидесятых годов избегали использования термина иерархия и предпочитали использовать “Вопрос Власти “, не рассматривая несгибаемый генезис власти в связи с его отношением к природе и его значением для создания нового общества.
В течение этих лет я также сосредоточился на том, как действительно свободное общество, основанное на экологических принципах, может стать связующим звеном в отношениях между человечеством и природой. В результате я начал исследовать развитие новых технологий в контексте доступных человеческих измерений. Эти технологии включали малые солнечные и ветровые установки, органические сады, и употребление местных “природных ресурсов”, что использовалось децентрализованными сообществами. Этот подход быстро привел к появлению другого – потребности в прямой демократии, городской децентрализации, высокой степени самодостаточности, самостоятельности, основанных на коммунальной форме общественной жизни, одним словом, неавторитарной Коммуны состоящей из коммун.
Когда я опубликовал эти идеи через несколько лет, особенно в десятилетие между началом шестидесятых и началом семидесятых-то, меня начала беспокоить та степень, с какой люди склонны разрушать единство, согласованность и основные приоритеты.. Такие понятия, как децентрализация и человеческое измерение, например, были ловко приняты без упоминания о солнечной и ветровой энергетике или органических методов ведения сельского хозяйства, которые являются их материальной основой. Каждому сегменту было позволено жить своей жизнью, в то время как философии, соединяющей их в единое целое было позволено чахнуть. Децентрализация проникла в городское планирование, как обычный прием социальной инженерии, в то время как альтернативные технологии превратились в узкую дисциплину, все более ограничивающуюся академическими кругами и новым поколением технократов. В свою очередь, каждое из этих понятий оторвалось от критического анализа общества, от фундаментальной теории социальной экологии.
Мне стало ясно, что именно единство моих взглядов — их экологическая целостность, а не только их отдельные компоненты — придало им радикальную направленность. То, что общество является децентрализованным, то, что оно использует солнечную или ветровую энергию и ведет органическое сельское хозяйство, или то, что оно сокращает загрязнения — ни одна из этих мер сама по себе или даже в ограниченном сочетании с другими не создает экологического общества. Также как и отдельные шаги, даже с благими намерениями не могут даже частично решить проблемы, которые приняли универсальной, глобальной, и катастрофический характер. Во всяком случае, частичные решения служат лишь косметическим средством для сокрытия глубинной природы экологического кризиса. Они тем самым отвлекают внимание общественности и теоретических поисков от адекватного понимания глубины и масштабов необходимых изменений.
Между тем, соединенные в единое целое и при поддержке последовательно радикальной практики, эти взгляды бросают вызов статус-кво с далеко идущими последствиями, единственно соразмерными с характером кризиса. Именно этого синтеза идей я стремился достичь в «Экологии свободы». И этот синтез должен был уходить корнями в историю — в развитие общественных отношений, социальных институтов, изменения технологий, восприимчивости, и политических структур, и только таким образом я мог надеяться установить смысл генезиса, контрастность, и преемственность, которые придали бы реальный смысл моим взглядам. Восстановительное утопическое мышление, которое вытекает из моего синтеза может быть основано на реалиях, которые следуют из моего синтеза, затем, могут быть основаны на реальности человеческого опыта. То, чему следовало бы быть может стать тем, что должно быть, если человечество и биологическая система, на которую оно опирается, выживут. Изменение и восстановление скорее могут возникнуть из существующих проблем, чем из принятия желаемого за действительное и туманных капризов.
Под иерархией я подразумеваю культурные, традиционные и психологические системы подчинения и управления, а не только экономические и политические системы, в рамках которых термины класс и государство применимы самым подходящим образом. Соответственно, иерархия и доминирование может легко продолжать свое существование в “бесклассовом” или “безгосударственном” обществе. Я имею в виду доминирование старых над молодыми, мужчин над женщинами, одной этнической группы над другой, чиновников которые исповедуют свои “высшие общественные интересы”, над “массами”, города над деревней, и в более тонком психологическом смысле, разума над телом, поверхностной инструментальной рациональности над духом, и общества и технологий над природой. Действительно, бесклассовые но иерархические общества существуют сегодня (они существовали в более завуалированном виде и в прошлом); однако люди, которые живут в них не могут ни пользоваться свободой, ни осуществлять контроль над своей жизнью.
Маркс, чьи работы в значительной степени создали эту концептуальную путаницу, предложил нам довольно четкое определение класса. У меня имелась возможность развить его теорию классового общества в строго объективных экономических рамках. Его широкое признание вполне может отражать ту степень, в которой наше время отдает превосходство экономическим вопросам над всеми другими аспектами социальной жизни. Действительно, существует определенная элегантность и величие в идее о том, что “история всех до сих пор существовавших обществ была историей классовой борьбы”. Проще говоря, правящий класс является привилегированным социальным слоем, который владеет или контролирует средства производства и эксплуатирует большие массы людей, угнетенный класс, эксплуатирует эти производительные силы. Классовые отношения являются по существу производственными отношениями, основанными на правах собственности на землю, орудия труда, машины и их продукцию. Эксплуатация, в свою очередь, это использование труда других для обеспечения собственных материальных нужд, предметов роскоши и досуга, а также для накопления и продуктивного обновления технологий. На этом вопрос определения класса можно было бы закрыть – а в месте вместе с ним и известный метод “классового анализа” Маркса, как исчерпывающее раскрытие материальных основ экономических интересов, идеологий и культуры.
Иерархия, хотя и включает в себя Марксово определение класса и даже приводит к возникновению классового общества, исторически выходит за рамки этого ограниченного значения, в значительной степени относимого на счет экономической формы классового разделения. Чтобы говорить об этом, однако, документы не определяют смысл термина иерархии, и я сомневаюсь в том, что слово может быть охвачено формальным определением. Я рассматриваю это исторически и экзистенционально как комплексную систему приказания и послушания, в которой элиты пользоваться той или иной степени контроля над своими подчиненными, не обязательно их эксплуатируя. У таких элит могут полностью отсутствовать любые формы материальных благ; они даже могут быть лишены его, подобно тому. как Платоновская элита «воинов» была социально мощной, но материально бедной.
Иерархия – это не просто социальные условия, это также состояние сознания и восприимчивость к феномену на всех уровнях личного и социального опыта. Ранние дописьменные (“органические” общества, как я их называю) существовали в достаточно интегрированной и унифицированной форме, основанной на родственных связях, возрастных группах, полового разделения труда . Их сильное чувство внутреннего единства и их эгалитарное мировоззрение распространялись не только друг на друга но их на отношения с природой. Люди в дописьменных культурах рассматривали себя не как “венец творенья” (заимствованная фраза, используемая христианскими миленарианцами (членами секты тысячелетнего царства Христа – прим.пер.) а как часть природного мира. Они не были ни выше, ни ниже природы, но в ней.
В органических обществах различия между людьми, возрастными группами, полами и между человечеством и природным многообразием живых и неживых явлений рассматривались (использую превосходную фразу Гегеля), как “единство различий” или “единство многообразия”, но не как иерархия. Их мировоззрение было отчетливо экологическим, и исходя из этого мировоззрения они почти бессознательно вывели тело ценностей (body of values) , которые повлияли на их поведение по отношению к индивидуумам в их собственных общинах и к мир жизни. Как я утверждаю на следующих страницах экологии не знает ни “царя зверей” и не “низших созданий” (эти термины произошли из нашей собственной иерархической ментальности). Скорее речь идет об экосистемах, в которых живые существа являются взаимозависимыми и играют взаимодополняющие роли в сохранении стабильности в природного порядка.
——————————————————————-
1) Я использую слово “ортодоксальный” здесь и в последующих страницах намеренно. Я имею в виду не выдающихся радикальных теоретиков девятнадцатого века Прудона. Кропоткина и Бакунина, но их последователей, которые часто их постоянно развивающиеся идеи в ригидные сектантские учения. Как сказал молодой канадский анархист, Дэвид Снаппер, в личной беседе: “Если бы Бакунин и Кропоткин посвятили так много времени интерпритации Прудона, как многие из наших современных либертарианцев… то я сомневаюсь, что «Бог и государство» Бакунина или «Взаимопомощь как фактор эволюции» Кропоткина когда-либо были бы написаны”.
2) Для того, чтобы мой акцент на интеграции и сообществе в “органическом обществе” не был неправильно понятым, я хотел бы высказать здесь предостережение. Под термином “органическое общество”, я не имею в виду общество задуманное как организм – концепции, которую я считаю сильно пахнущей корпоративными и тоталитарными понятиями в общественной жизни. По большей части, я использую этот термин для обозначения спонтанно образующегося, не подавляющего и эгалитарного общества – “естественного” общества в том очень определенном смысле, что оно возникает из врожденных потребностях человека в объединении, взаимозависимости, и заботе. Кроме того, я иногда используют термин в более широком смысле чтобы описать вполне четко сформулированные сообщества, которые способствуют человеческой социализации, свободному проявлению, и общественному контролю. Чтобы избежать недопонимания я зарезервировали термин “экологическое общество” для характеристики утопического видения, развернутого в заключительной части этой книги.
