Публикуем расшифровку дискуссии двух философок, Донны Харауэй и Анны Цзин, о плантациоцене как о состоянии тотального подчинения природы сельскохозяйственной индустрии.
Донна Харауэй определяет плантациоцен как «разрушительную трансформацию различных видов обслуживаемых человеком хозяйств, пастбищ и лесов в экстрактивные и замкнутые плантации, использующие рабский труд и другие формы эксплуатируемого, отчуждаемого и обычно завязанного на территориальном перемещении рабочих сил труда», таким образом предполагая, что наш нынешний экологический кризис коренится в логике модернизации окружающей среды, гомогенности и контроля, которые были разработаны на плантациях.
В 2000 году Пауль Крутцен заявил, что в геохронологической шкале мы должны выделить новый период индустриальной активности человека — антропоцен. Предложенный им термин вызвал большой резонанс, т. к. распределял вину за изменение климата между всеми людьми, тогда как на самом деле за это несут ответственность лишь немногие.
В ответ на эти опасения, отразившиеся в дискуссии об альтернативном названии для географической эпохи, отмеченной изменением климата из-за сжигания ископаемого топлива, Андреас Мальм и Джейсон Мур предложили новый термин «капиталоцен», а Донна Харауэй — «плантациоцен».
Но, подчеркивая цинизм и пораженчество как антропоцена, так и капиталоцена, Харауэй предложила также еще и концепцию «ктулуцена» — «динамических, непрерывно разворачивающихся сим-хтонических сил». К этим силам можно отнести и человечество, для которого само существование — разворачивание — поставлено на карту.
Только интенсивная совместная работа, игра с другими землянами и процветание богатых многовидовых ассамбляжей, в которые входят люди, является для Харауэй будущим выходом из сложившейся ситуации. Один из способов сосуществания и выживания всех живых существ в ктулуцене — объединить усилия для восстановления рефугиумов-приютов, сделать возможным частичное и полноценное биологическое, культурно-политическое и технологическое оздоровление.
Предисловие
Немного найдется таких влиятельных исследовательниц новых способов сосуществования в многовидовом мире на грани исчезновения, как Донна Харауэй и Анна Цзин.
Донна Харауэй — заслуженная профессор факультета истории сознания и факультета феминистских исследований Калифорнийского университета в Санта-Крузе, постоянно продвигает Science and technology studies в новых направлениях, постоянно касаясь и сплетая воедино темы феминизма, исследования животных, экологию, научную фантастику, биологию развития и историю науки в отдельную область исследования на благо человеческой и нечеловеческой жизни и более справедливого и равноправного мира.
Анна Цзин — профессор антропологии Калифорнийского университета в Санта-Крузе, с 2013 по 2018 год — профессор по программе Нильса Бора, возглавлявшая Группу исследований антропоцена в Орхусском университете (AURA). В свои исследования она привнесла открытость и любопытство к разнообразным переплетениям человеческой и нечеловеческой жизни. Благодаря своему мастерству наблюдения и дару рассказчика, она открывает нам глаза на возможность существования на пострадавшей планете.
Мы рады, что эти вдохновляющие мыслительницы смогли поучаствовать в обширной дискуссии о плантациоцене — так можно назвать эпоху, часто именуемую антропоценом — в Висконсинском университете в Мадисоне 18 апреля 2019 года. Разговор состоялся в кампусе, на месте, в прошлом населенном народами пеория, майами, месквоки, сауки и виннебаго (хо-чанк), насильственно выселенными с родных земель.
В дискуссии затрагивались вопросы возможностей и ограничений антропоцена как новой геологической эпохи, наследие плантаций, симбиотические и мутуалистические ассоциации всех форм жизни, возможность радости и игры в мире, столкнувшемся с ростом температур, повышением уровня моря, ускорением исчезновения видов и повсеместным лишением прав на землю.
Вступительное слово организатора дискуссии Грегга Митмана1
Грегг Митман: Добро пожаловать. Большое спасибо, что пришли. Большая честь и удовольствие видеть вас обеих здесь. Хочу начать с концепции, о которой мы много слышали в последнее время, антропоцена — идеи об эпохе человека, о том, что мы живем сейчас в геологический период, когда люди геоморфологически воздействуют на Землю в планетарном масштабе. Я знаю, что у вас разное отношение к этой концепции, и хотелось бы, чтобы вы рассказали нам немного о ее возможностях и ограничениях и о том, почему она так злит вас, Донна.
Донна Харауэй: И злит ли до сих пор?
Митман: Давайте с этого и начнем.
Анна Цзин: Я использую понятие «антропоцен», несмотря на то, что признаю критические замечания, включая ремарки Донны, относительно того, как это слово может вводить в заблуждение. Как бы то ни было, есть две причины, почему я его использую. Возможно, есть и третья причина — мое убеждение, что лучше добавить, привнести новое значение, чем отбросить это слово совсем.
Первая — этот термин нужен для междисциплинарного диалога представителей естественных и гуманитарных наук, а я считаю, что без такого диалога нельзя исследовать происходящее на нашей планете сейчас.
Вторая причина связана с наихудшими вещами в терминологическом наследии эпохи Просвещения. Термин взывает к ложной универсалии Человека (Man), которая ставила белого гетеросексуального христианина в основу всеобщего. Пристальное внимание к этому наследию поможет нам понять, что происходит на планете.
Например, почему множество проектов по изменению ландшафта создавались без учета последствий для живущих поблизости людей и местной экологии. Это проблемное наследие поможет нам сосредоточиться на особенностях неравномерного распределения экологических проблем на планете.
Харауэй: Не то чтобы я не согласна со словами Анны. Я также склонна работать путем добавления, а не вычитания, преумножая термины до тех пор, пока мы не сможем свободно их ставить на передний или задний план в совершенно разных целях.
Кроме того, я думаю, что термин «антропоцен» уже введен и что речь больше не идет о том, следует ли работать в продуктивном ключе в рамках этой категории и в тех союзах, которые она порождает, или нет. Я разделяю с Анной чувство, что наши коллеги по естественным наукам понимают понятие «антропоцен» и могут говорить со мной или с другими о нем, в то время как «капиталоцен»2, например, их отпугивает.
Но эта сильная сторона является и проблемой. Мои коллеги по естественным наукам — и, если уж на то пошло, я сама и мои коллеги в целом — склонны думать, что такие инструментарии и терминологии, как, например, изменение климата, будут каким-то образом транслироваться на все части мира, даже если рассматриваемые явления переживаются по-разному.
Например, проницательные народы Крайнего Севера развили самобытный словарь, а также аналитические и эмпирические методы для разговора об изменениях во льдах, в водах, в положении звезд на небе в зависимости от того, как морской лед и туман преломляют свет и т. д. Эти люди, живущие на земле, могут реагировать на понятие «изменение климата» как на очередное заимствование с Юга, которое, как часто бывает, сделает почти невозможным использование местных терминов для аналитической работы.
Я хочу взрастить — даже как-то искусственно ускорив это, если необходимо — области интеграции и зоны соприкосновения, так, чтобы все каким-то образом узнали идиомы друг друга и никто не остался таким, каким был в начале. И, возможно, чтобы все нашли совместные, деколониальные пути решения насущных проблем. Зачастую коренное население вынуждено изучать южные идиомы, однако обратное менее вероятно. Это недопустимо.
Сила терминов вроде «антропоцен» и их важность очень спорны. Я не столь великодушно, как Анна, отношусь к тому, что нам может дать понимание «антропоса» в смысле эпохи Просвещения, равно как и Человека (Man), потому что среди моих коллег в активистских и научных кругах по всему миру я вижу тенденцию думать, что антропоцен означает лишь наше воздействие как вида.
Что проблема действительно в человечестве; не в Человеке с точки зрения Просвещения, но в человечестве с его социальной эволюцией на этой планете — увеличении численности населения и расширении потребностей. Это усиливает иллюзию того, что превращение всего, что является Землей, в ресурс для человечества неизбежно, хоть и трагично.
Можно рассматривать антропоцен в качестве видового воздействия, а не исторического, ситуированного стечения обстоятельств, которые безусловно не являются видовым воздействием.
Большинство народов на планете совершенно точно не проживали и не были заняты в таких практиках, которые разрывали связь поколений, радикально упрощали экологию, решительно навязывали тяжелый труд, чтобы создать своего рода глобальную трансформацию и глобальное богатство, само по себе ведущее к геноциду и вымиранию.
Это не видовое воздействие, а ситуированное историческое стечение обстоятельств, и я думаю, что по сей день термин «антропоцен» усложняет, а не облегчает понимание этого людьми.
Митман: Вы говорили о важности распространения этих терминов. Вы сами очень помогли нам, помимо капиталоцена создав еще несколько «-ценов». В разгар беседы об антропоцене, который у вас с Анной был в Орхусе несколько лет назад, вы спросили: «А как насчет плантациоцена?».
Мы благодарны вам, потому что мы подхватили этот термин, действительно обыгрываем и думаем над ним. Итак, что такое плантациоцен? И почему нужно было вводить этот термин? Может, стоило бы начать с вопроса: «Что такое плантация?». Это на самом деле не так просто. Мы долго ломали голову над этим определением в дискуссиях и на семинарах.
Харауэй: Мы тоже ломали над ним голову. И я думаю, что тут мы возвращаемся к вашему вступлению, к понятию земли. В той дискуссии в Орхусе участвовал антрополог, изучающий плантации масличных пальм и другие экстрактивные способы ведения сельского хозяйства, а также уничтожение смешанных лесов вдоль рек в Малайзии. Участвовал также историк, который исследовал, как многочисленные ограждения в Великобритании и Европе изменили ландшафт и образ жизни разных видов.
Участвовала Анна, работавшая и в Юго-Восточной Азии с даяками в горах Мератус (Meratus Dayaks)3 в провинции Южный Калимантан, а также с трансформациями на Борнео из-за создания лесосырьевых плантаций, ликвидации практик подсечно-огневого земледелия и жизни в лесу как важных систем жизнеобеспечения, подобных рыночному обмену. Мы обсуждали ряд проблем, включая необходимость думать о растениях, по-настоящему заботиться о них и их компаньонах, человеческих и нечеловеческих.
Плантациоцен акцентирует внимание на выращивании еды и плантации как системе многовидового принудительного труда. Плантационная система ускоряет чередование поколений. Плантация нарушает чередование поколений для любого вовлеченного. Она радикально сокращает их количество и создает условия для широкого распространения одних и устранения других. Это благоприятный для возникновения эпидемий способ переустройства жизни видов в мире.
Это система, зависящая от принудительного человеческого труда, потому что если бы труд мог сбежать, он бы покинул плантацию. Плантационная система требует либо геноцида, устранения, либо какой-то формы рабства и замещения местных трудовых ресурсов на подневольных рабочих извне — посредством кабальных договоров или откровенного рабства.
Плантации действительно зависят от интенсивных форм трудового рабства, включая также рабство механизированного труда, строительство оборудования для эксплуатации и добычи земных организмов. Я думаю, что также важно иметь в виду принудительный нечеловеческий труд — труд растений, животных и микробов.
Поэтому, когда я думаю о том, что такое плантация, какое-то сочетание ее составляющих мне кажется постоянным на протяжении 500-летнего периода: радикальное сокращение экологических сообществ; замещение народов, сельскохозяйственных культур, микробов и форм жизни; принудительный труд; и, что самое важное, разупорядочивание смен поколений внутри видов, включая человека.
Я избегаю слова «воспроизведение» из-за его производственного смысла, но хочу подчеркнуть радикальное вмешательство в возможность межпоколенческой заботы. И, как научила меня Анна, разрывается связь с местом, потому что способность любить и заботиться о своем месте абсолютно несовместима с плантацией. Все это, похоже, всегда присутствует в различных комбинациях, если мы размышляем о плантационной системе.
Цзин: Я просто вкратце добавлю, что для меня термин «плантация» пробуждает наследие определенных страниц истории, включая происходившее после европейского вторжения в Новый Свет: захват африканцев в рабство и сокращение посевов, чтобы рабы могли трудиться в сельском хозяйстве. Во многих небольших независимых хозяйствах выращивают десятки культур, за которыми должны следить фермеры, вкладывающиеся в уход за каждой из них.
При разработке систем принудительного труда в сельское хозяйство пришли экологические симплификации. Плантация стала именно соединением экологической симплификации и мер по дисциплинированию как растений, так и людей для работы с ними.
Это наследие, которое, на мой взгляд, в значительной степени остается с нами, настолько прижилось, что многие считают, что это и есть смысл понятия «сельское хозяйство»; мы забываем о том, что существуют другие способы земледелия. Плантация является сочетанием дисциплинирования растений и дисциплинирования людей.
Митман: Мне любопытно, Донна: вы упомянули, что представляете принудительный труд неотъемлемой частью плантации. Тем не менее сегодня мы видим, что работа — например, на плантациях масличных пальм, которые вызывают огромные дебаты во всем мире, — оплачивается.
Это не принудительный труд, и все же существует это понятие экологической симплификации, которое я действительно считаю очень важным и понимание которого нам дали обе ваши работы. Скажем, что касается каучуковых плантаций, в Либерии более 15 тысяч человек работали на современных промышленных плантациях вручную, без помощи машин. Нужно ли нам думать о плантации в контексте принудительного труда? Или только в контексте крупномасштабного ручного труда?
Харауэй: Я бы ни за что не уравняла наследственное рабство и наемный труд. Думаю, что в такого рода уравнивании есть колоссальное, очевидное насилие. С другой стороны, дисциплинирование человеческого труда через ограничение свободы малоквалифицированных рабочих делать что-либо помимо трудовых требований является частью того, что я имею в виду под термином «принуждение».
Сюда же, возможно, относятся и радикальное сокращение свободы в определении жизненных сценариев, практиках добывания пищи, в том, где будут работать дети трудящихся, в каком возрасте они начнут работать и где они живут. Так было в старых плантационных системах, которые не основывались на наследственном рабстве, но опирались на различные виды налоговых систем и системы труда с ограничением выплат.
Например, в плантационном сельском хозяйстве Гавайских островов никогда не было непосредственно рабского труда, но он был дифференцирован по расовым группам. Плантации зависели от долгосрочных контрактов с вынужденными переселенцами — что равносильно принудительному труду — и порождали и воспроизводили расовые категории, не преодоленные на Гавайских островах до сих пор. И это не добровольный труд.
Я бы обсудила отдельно современное птицеводство, которое рассматриваю как плантационную систему. Подрядчики могут быть «независимыми», но характер их договоров таков, что фактически они не имеют свободы. Им приходится покупать птенцов в определенном возрасте, с определенным набором генов и требованиями к кормлению.
Определенные жилищные условия требуют конкретных технических улучшений системы циркуляции воздуха, утилизации отходов и проч. Чрезвычайная регламентация всего этого требует огромных инвестиций, что приводит к долговому фермерству.
Она производит своего рода кредитное рабство. То же самое можно сказать и о выращивании зерновых монокультур на Среднем Западе; ходят легенды о том, что даже предположительно богатые фермеры являются заложниками кредита. Затем производителям кур нужно продать птенцов; они должны набрать вес с определенной скоростью, должны быть проданы в определенном возрасте и т. д.
Это не наследственное рабство и не наемный труд. Это независимая работа по контракту. Но я думаю, что это система радикального сокращения того, что Маркс мог бы назвать необходимыми жизненными средствами4. Это ликвидация необходимых жизненных средств или их радикальное сокращение. Причем это нарушение и сам подрыв — вопрос мультивидовой специфики.
Цзин: Я просто добавлю два небольших момента. Во-первых, напомню аргументацию антрополога Сидни Минца о том, что труд рабов на плантациях своей моделью дисциплины и отчуждения вдохновил фабричный наемный труд. Наемный труд, который, конечно же, наследовал плантационному, был смоделирован на основе двух его аспектов: дисциплины и отчуждения. Так что даже в наемном труде живет наследие плантаций.
Второй момент, о важности которого, как я считаю, уже говорила Донна, это переселение и лишение собственности. Во всех случаях, что мне знакомы, плантации выселяют как коренные народы, так и местные экологические системы, и завозят не только экзотические растения, но и людей из других мест.
Например, плантации масличных пальм в Индонезии, с которыми я хорошо знакома, привлекли яванских транзитных мигрантов5, и они вытесняют местное население. Хотя эти люди не являются частью системы кабальных договоров, они работают отчасти потому, что были вывезены из родных земель для работы на плантациях. В то же время местных просят покинуть места, где они жили тысячелетиями.
Митман: Мне кажется — и, возможно, это то, о чем вы думали, когда вводили термин «антропоцен», — что акт выселения, происходящий на любой плантации на планете, действительно указывает на возникшее глубокое экологическое и социальное неравенство, позволяющее некоторым людям процветать, как многим из нас в этом зале, в то время как другие страдают. Но в дискурсе антропоцена есть только универсальное «мы», как вы отметили вначале.
Харауэй: Думаю, взяв в исследовании плантацию за отправную точку или размышляя в рамках плантациоцена как одной из категорий, при этом не исключая другие, легче держать в уме тему принуждения. Я думаю о Калифорнийской долине или клубничных полях вокруг залива Монтерей и о значимости труда, вытесненного из родных мест вместе с иммигрантами.
Прямо сейчас происходит серьезная климатическая миграция через южную границу США в Техас и Калифорнию. Жители Гватемалы, Сальвадора и Гондураса — теряющие землю по тем же причинам, по которым при существующем неравенстве центральноамериканского общества они всегда оставались обездолены — также забрасывают фермы, поскольку из-за изменения климата становится невозможным рассчитывать на хороший урожай. Люди теряют кров.
Тем не менее рабочая сила, которая требуется для выращивания урожая в Калифорнийской долине, зависит от системы водоснабжения и превращает воду в добываемый ресурс, что приводит к истощению водоносного горизонта, оседанию почв и опустыниванию местности.
Рабочие также крайне уязвимы и остается таковыми по закону и на практике — прежде всего, потому что они удерживаются в нелегальном положении и могут быть депортированы. Такая уязвимость сопровождает подобного рода фермерство; это не рабство, но это рабочие условия, которые у меня ассоциируется с условиями на плантациях.
Думаю, еще один аспект плантационных трансформаций пространств — не просто неустойчивость, но откровенный экстерминизм6. Я думаю об опустынивании в Калифорнийской долине. О том, в какой степени плантации разрушают свое собственное основание, истощают почвы, народы, растения и животных и распространяют патогены. Существует много разрушительных видов земледелия, но, по-моему, плантации определяет то, что они имеют наибольшее отношение к экстерминизму.
Цзин: Тему экспроприации я хотела бы проиллюстрировать ярким образом из того времени, когда создавались плантации масличных пальм на Калимантане, где я проводила свои исследования. Тогда не только выселяли местных жителей, но и вырубали дождевые леса, благодаря которым эти люди жили, и животные покидали тающий на глазах лес.
Я никогда в жизни не видела столько животных: они могут очень хорошо прятаться в тропических лесах, поэтому когда вы ходите по джунглям, обычно вы их не видит. А в тот момент всевозможным экзотическим животным просто некуда было идти, и они бежали из леса. Для меня это яркий образ принудительного перемещения (displacement) нечеловеческих существ.
И поскольку Донна уже подняла эту тему, я скажу пару слов о патогенах, которые, на мой взгляд, невероятно важны. Плантации культивируют, если можно так сказать, вредителей и патогены, причем различными способами.Во-первых, плантации накапливают патогены. Стратегии их размножения меняются, потому что при монокультурном хозяйствовании у патогенов в распоряжении оказываются огромные ресурсы. Так территория переполняется вредителями.
Во-вторых, плантации дают возможность вредителям и патогенам трансформироваться — иногда невероятно быстро, — что создает ранее не существовавшие формы вирулентности (virulence). Патогены обращаются с этим изобилием пищи экспериментально. В то же время плантации связаны с мировой торговлей. Одно и то же сырье часто отправляют туда-обратно по всему миру, что приводит к гибридизации близкородственных, но географически разделенных патогенов.
Такие гибриды производят вредителей, которые могут атаковать новых хозяев принципиально новыми способами. Таким образом, мы наблюдаем распространение новых серьезных патогенов, что, насколько я могу судить, является совершенно неслыханным явлением в мире. Они не остаются на плантациях и сильно усложняют другие виды земледелия, такие как мелкомасштабное сельское хозяйство.
Митман: Мы могли бы поговорить о промышленной экологии плантации и о том, как мобилизуется технонаука7 для ее поддержки и воспроизводства. Большая часть ваших исследований — обе работы — на самом деле не о сокращении экологических сообществ, а о мультивидовом процветании, даже на плантациях и в крайне разрушенных местностях. Донна, вы изначально изучали биологию и работали с одним из выдающихся экологов XX века Джорджем Эвелином Хатчинсоном, если я не ошибаюсь.
Анна, а вы постоянно общаетесь с микологами, экологами и лесничими. Мне интересно, почему вы считаете, что важно размышлять о других формах жизни, с которыми мы, люди, связаны? Какие возможности это дает для размышлений о возможных будущих? Чем станут «гуманитарные науки», когда мы начнем думать о других формах жизни, которые живут совершенно не так, как люди?
Харауэй: Я удивлена, что это не просто позиция по умолчанию для каждого. Грегг, этот вопрос особенно ценен тем, что его задаете вы. Я подумала о вашей первой книге, в которой великолепно изложены идеи экологии сообществ Чикагской школы и работ Уордера Клайда Алли. Эта экология придавала особое значение взаимовлияниям и совместным биологическим метаболизмам. Думаю, что общим для нас всех на протяжении всей сознательной жизни остается доверие биологам, социологам, активистам, фермерам и всем тем, кто осознает связанность, реляционность8 всего, что существует.
Кроме того, даже мы, ученые поселенческой колониальной традиции, не имеем никаких оправданий для того, чтобы не быть в курсе выдающихся современных сочинений и научных трудов авторов из коренных народов по вопросам основоопределяющей соприродности. Например, я имею в виду работу Зои Тодд по созданию-племени9 и множественных способах определять рыб. Как сказал Скотт Гилберт, мы все — лишайники10.
Энн Прингл — она, возможно, сейчас в зале — особенно придает значение следующую важную истину мира: что живые существа — это структуры, которые держатся вместе, чтобы прожить день, и что мы, обитатели Земли, вместе живем и умираем в катаболизме и аномализме (или как там это хотели называть физиологи XIX века).
И такого рода утверждение себя землянином является одним из способов противодействовать трансцендентальности философии, науки, политики и различных, по сути, устремлений к бессмертию. Думаю, заниматься биологией — значит в том числе утверждать смертность, то, что мы живем в рамках пространственно-временных областей жизни и умирания. Я не являюсь и никогда не была активисткой за жизнь, в том числе и в биологии.
Хочу сказать несколько слов о Джордже Эвелине Хатчинсоне, который и впрямь был моим научным руководителем, хвала за это силам Земли. Это было исключительной привилегией, в немалой степени потому, что он был человеком, преданным биогеохимии, читавшим русских исследователей и обратившим внимание на метаболизмы планеты до того, как Лавлок и Маргулис изобрели термин «Гея» (Gaia), и глубоко заинтересованным в том, чтобы подвергнуть сомнению системность обмена и метаболизмов планеты.
Он был математически подкованным, системно мыслящим материалистом. Именно он был первым, кто при мне затронул тему глобального потепления, когда я была аспиранткой в конце 1960‑х, потому что он знал, что соответствующие сигналы уже поступали. Слова «антропоцен», конечно, не существовало, но Хатчинсон уже беспокоился о том, что произойдет, когда репродуктивные связи опылителей и цветов будут рассинхронизированы из-за того, что время выведения потомства насекомых начнет отличаться от времени цветения.
Он уже был глубоко обеспокоен нарушением синхронности поколений у организмов, нуждающихся друг в друге, и всегда думал и о камнях, и о живых организмах, водах, и о больших метаболических циклах, которые делают Землю тем, чем она является, в зонах, где возможно существование жизни.
Хатчинсон проводил каждое лето, изучая в итальянские рукописи с миниатюрами, потому что всерьез интересовался птицами на полях итальянских молитвенников XIII века и и многим другим. Это был своего рода интерес к метаболизмам мира, который, как мне кажется, я унаследовала. Это было поколенческое создание-племени.
Цзин: Давайте вернемся к вопросу: «Зачем работать с биологами?». Моя коллега Сихо Сацука (Shiho Satsuka) пишет книгу под названием «Отменяя ХХ век» (Undoing the 20th Century), и даже само название предполагает, что часть проблемы — наше довольно странное состояние развития из-за списания биологов со счетов.
Я не знаю, сколько из вас имеют то же отношение к социальным наукам, что и я, но все же: что позволило нам думать, что социальность присуща лишь людям и ими ограничена?
То, что мы могли придумать так много дисциплин, для которых важны только люди, сейчас, оглядываясь назад, уже кажется немыслимым. Это составляло большую часть программы развития человечества XX века, в которую не был включен никто, кроме нас.
Эта тенденция заметна во всех проектах отправки людей на Марс и в прочие места с целью «основать» новую планету. На деле оказалось ведь, что мы не можем жить сами по себе. Все типы взаимозависимостей между живыми существами — множеством видов организмов — абсолютно необходимы для жизни, и мы не справимся в одиночку.
Мне кажется, что в некотором смысле нам просто необходимо знать как человеческие, так и нечеловеческие процессы развития, пересмотреть наши представления о социальных отношениях в гораздо более широком смысле этого понятия, чтобы описать мир таким, какой он есть сейчас. Думаю, самое время всем нам начать думать о ситуации с растениями, животными, микробами и многими другими, прежде чем мы их всех уничтожим.
Митман: Да, согласен. Как раз самое время. Поразительно, до какой степени даже в рамках биологии дарвиновская эволюция воцарилась и вытеснила симбиотическое мышление и мутуализм как якобы ошибочные категории мышления. И это действительно укрепило понятие автономной личности — как в биологии, так и в гуманитарных науках.
Почему сейчас произошло это осознание? Мы можем вернуться к таким людям, как Алли, Прудон, и поколениям биологов прошлого, которые действительно все время думали о мутуализме, но оставались маргинализированными. Сейчас мы признаем, что эта работа была действительно важной и ее нужно продолжать. Любопытно. Почему сейчас?
Харауэй: Думаю, в этом вопросе есть много аспектов, некоторые из них связаны с технологическими возможностями, благодаря которым биологи способны теперь действительно показать явления, которые, как считалось, могли существовать, но не могли быть продемонстрированы. Забавно, что аппараты молекулярной биологии, которую обвиняли в редукционизме, позволяют демонстрировать мутуализмы на каждом уровне бытия.
Например, сегодня можно детально химически и ультраструктурно изучить признаки оседания личинок, исходя из выделения бактерией молекулы, которую можно различить в толще воды определенной концентрации и которая может взаимодействовать в такие-то сроки в истории развития и имеет следствием заселение и преобразование конкретного беспозвоночного — и т. д. Эти вещи просто технически невозможно было показать и подтвердить, и знание о них имеет значение.
Но я полагаю, что есть и более серьезные объяснения. Думаю, теории систем заслужили и похвалу, и критику. Системное мышление бросает вызов категориям сформированных единиц и отношений в организационных структурах. Соотнесение (relating) — а не единицы плюс отношения — лежит в основе многих видов системного мышления. Мне представляется, что перераспределение капитала, финансов в той же мере, что и в биологии, соответствует таким сложным мутуализмам.
Мне как историку биологии это напоминает о том, что биология ответственна за создание организма как сущности в мире — то есть как системы производства, воспроизводства и управления. Оно включает в себя механизмы разделения труда, исполнительных функций и такие вещи, как коэффициенты усвоения корма, имеющие важное значение для промышленного животноводства. Я помню, в какой степени калориметр11 был частью трудовой дисциплины плантации и ее детища — фабрики.
Биология была частью мирообразования капиталоцена на каждом этапе, и биология же имеет решающее значение для сопротивления и возрождения. Моя точка зрения такова: мирообразование — создание миров — играют важную роль и стоит на кону в биологической деятельности.
Политическая экономия и натуральное хозяйство12 были и остаются близнецами. Я не думаю о биологии мутуализмов и тому подобном как о чем-то наивном. Я думаю, что это историческое стечение обстоятельств, и я очень заинтересована в том, чтобы объединить усилия в рамках мутуализмов, ведущих, по-моему, к миру, в котором я, мы — хотим и можем жить. Враг — не неверно именуемый редукционист, враг — извлекатель и эксплуататор.
Цзин: Единственный известный мне способ ответить на вопрос «Почему сейчас?» — обратиться к историческим обстоятельствам. Но прежде чем я приведу пример, я хочу добавить к тезису Донны о технологических возможностях другую составляющую этой проблемы: простота секвенирования ДНК13 переписала историю многих видов, чего раньше невозможно было добиться. Сейчас филогеографические14 исследования проводить намного проще, эта область намного более развита.
Например, моя коллега Паулла Эброн узнала, что комар Aedes aegypti, переносчик желтой лихорадки, вируса Зика и многих других болезней — особый вид, сформировавшийся на невольничьих судах, прибывавших в Новый Свет. Он соединил в себе гены, которые раньше были по отдельности: из Средиземноморья и из Западной Африки. В Средиземноморье комары живут только вокруг используемых человеком источников воды, а в Западной Африке они разносят желтую лихорадку, и эти характеристики соединились в не существовавшем ранее Aedes aegypti.
Еще несколько лет назад было невозможно прочертить историю нечеловеческого организма таким образом, и я удивлена, что теперь это стало реальностью. Понимание того, какое бремя болезней несли люди в рабстве, меняет наше о нем представление.
Прежде чем мы закончим с вопросом «Почему сейчас?», я хотела бы указать на одно обстоятельство, которое связано с работой Донны. Я просто поражена прекрасным сотрудничеством между биологом эволюционного развития Скоттом Гилбертом, другом Донны, и ей самой в развитии этой области.
Скотт Гилберт стоит за множеством теоретических представлений о том, как организмы совместно развиваются вне видовых рамок, а не автономно. В свою очередь, он читает работы Донны, так что в последнем издании его учебника по эволюционной и экологической биологии развития в конце теоретического раздела есть упоминание о плантациоцене.
Когда Донна приехала в Орхус, где уже был Скотт Гилберт, они хорошо сработались. Один биолог развития, выступавший в Орхусе, сказал: «Днем, во время обучения, я читал Скотта Гилберта, а ночью — Донну Харауэй». Надеюсь, нынешних выпускников мы научим выходить за рамки этих ограничений.
Харауэй: Скотт Гилберт получил степень магистра по истории биологии у меня в Университете Джонса Хопкинса, а я приводила моих аспирантов по истории науки в лабораторию Скотта для различных видов лабораторных работ, которые он для них готовил. У нас старый симбиоз, работающий благодаря щедрым институциям, личной дружбе и горизонтальному наставничеству.
Митман: Пора начать коллективную дискуссию, но я хочу задать вам последний вопрос. Неизбежно на семинарах, которые мы проводим, на этих круглых столах возникает вопрос о надежде и чувствах. Анна, вы говорили о надежде на жизнь на руинах. Донна, а вы говорили о надежде и о том, чтобы не сдаваться в беде. Не могли бы вы рассказать об этом чуть больше? Что значит надеяться на жизнь на разоренной планете?
Цзин: Я считаю, у нас нет выбора, кроме как жить с другими и двигаться вперед. Думаю, для этого нам нужны все виды повествований — от науки до любого другого жанра. Я это говорю, потому что в одном отзыве на мою книгу о грибах была фраза: «У вас все сложится, вы же так оптимистичны», — и, вспоминая о плантациоцене, говорю: «Не думаю, что вы правы». Мы не можем просто сидеть и думать, что все наладится.
Для меня частью движения вперед является озвучивание некоторых ужасных нарративов о том, что происходит в мире. У меня такое ощущение, что люди, изучающие гуманитарные и социальные науки, потеряли представление о том, как говорить о страшном.
Иногда мы так заняты созданием историй, вселяющих надежды, — и я тоже вовлечена в это, — что должны переучиваться, чтобы рассказывать ужасные вещи, о которых нам нужно узнать. Это необходимо, чтобы сотрудничество приносило пользу.
Харауэй: Думаю, нам нужно взращивать практики поддержания духа (keeping heart), дарения друг другу возможности вставать по утрам готовыми к игре и радости. Это не просто, и для этого требуется много восприимчивости, особенно во времена ускоряющегося кризиса, массового вымирания и многого другого. Мне отчасти помогает твердая убежденность в том, что мы действительно нуждаемся в чувствах друг друга, включая тех, кто говорит: «Разбежалась тут со своей обнадеживающей историей».
Мы действительно нуждаемся в чувствительности друг друга, чтобы собрать весь спектр умений, эмоций и самоотдачи, которые позволят нам жить в настоящем в широком смысле слова. У меня есть не столько надежда, сколько то, что я называю «heart», «смелость»15, потому что я стараюсь развивать не футуристический образ мышления, а думать о настоящем как о расширенном, сложном клубке времен и мест, в которых имеет значение взращивание способности-обязанности откликаться.
Меня научила этому Дебора Берд Роуз и ее работа с учителями из общины коренных австралийцев Ярралин в Северной территории. Ее учителя говорили с ней о том, как серьезный взрослый человек заботится о «стране» (country) — так переводится для англо-австралийцев эта колоссальная совокупность предков, живых существ (человеческих и более-чем-человеческих), ландшафтов и многого другого.
Живущие сегодня люди ответственны за заботу о стране, то есть должны помнить о тех, кто пришел раньше, и оставлять тем, кто придет позже, менее пустынную и разрушенную страну. Вы не ждете тех, кто придет после вас. Имейте в виду, что люди, которые говорят это Деборе Берд Роуз, пережили устранение примерно 80–90% своих собственных генеалогических линий и троп сновидений.
Это люди, встретившие радикальный вариант конца света, и они говорят с ней о том, чтобы продолжать заботиться о стране, и о путях, которые все еще существуют, а также об открытости к прокладыванию новых троп сновидений и создания-племени новыми и старыми способами. Здесь открывается сложный набор взаимосвязей.
Но такое «настоящее» (present) — время серьезного отношения к заботе о стране, англоязычное слово для выражения времени — длится около ста лет. Это период, за который можно рассказывать истории о существах с именами — людях, чьи имена помнишь ты или кто-то другой, или животном, с которым столкнулся. Когда повествование равно истории жизни — это настоящее. Настоящее — это около ста лет: не мгновение, а расширенное понятие.
Мне кажется важным, чтобы мы думали, как на скорую руку ремонтировать все возможное, препятствовать тем разрушениям, которым можно, утверждать смертность, отказаться от технооптимизма и технопессимизма и, что важнее, от трансцендентности во всех формах, то есть понять, что статуса-кво как данности не будет.
Возврата к полностью восстановленному, отремонтированному — не будет. Но это не значит, что не может быть никакого ремонта, восстановления, возврата, повторного сколачивания на скорую руку и включения нового: существ, которые приходят в мир, образов жизни в мире, которых не было на этой планете до этого.
Думаю, каждый раз, когда живые существа — например, пара собак — играют друг с другом, они используют врожденный набор действий. Хореография их движений биологически предзадана, и в любом игровом поединке, стоящем называться игрой, они производят из этого врожденного репертуара способностей что-то, чего раньше на этой планете никогда не было.
Вот что такое игра. Именно эта выемка врожденных хореографий и взаимодействий, которая и создает то, чего раньше на этой планете действительно никогда не было. Игра подпитывается радостью. Никто не останется в игровом поединке, если он не будет подпитан радостью. Во-первых, она слишком опасна. Игра всегда небезопасна. В этом есть что-то такое, что мне кажется основополагающим в бытовании организма.
Вопрос аудитории: Многих зрителей прямой трансляции очень интересует идея радости. Не могли бы вы рассказать немного больше о радости, с помощью которой поддерживается та работа, что вы делаете, и о работе тех, кто заинтересован в том, чтобы не молчать, а выступать и поддерживать нас в гибнущем мире?
Харауэй: Для этого я хочу снова обратиться к Деборе Берд Роуз. Она умерла несколько месяцев назад, и я часто вспоминаю ее, потому что она дала мне — и всем нам — очень много. В последние годы она писала о «мерцании» (shimmer) и «блеске» (bling) живого мира. Она провела очень интересные исследования летучих лисиц — больших летучих мышей — и цветов, которые они опыляют. Эти ассоциации цветов и летучих мышей находятся под угрозой исчезновения, они очень уязвимы.
Дебора много общалась с представителями коренных народов, которые больше всего заботятся и знают об особых опылительных отношениях этих существ. Она была глубоко заинтересована в благополучии цветов, летучих лисиц и их миров. Она рассказывала о том, как, занимаясь этими очень удручающими, но важными вопросами, она испытала мерцание, чистый блеск жизни, когда наблюдала за одним из этих животных. То, о чем мы заботимся, поддерживает нас благодаря своему блеску.
Играть не так уж сложно. На самом деле не так уж сложно поддерживать радость, нужно просто позволять себе это. Радость — это не наивность, это открытость к заботе. Если мы впускаем радость, впускаем свет — происходит своего рода просачивание блеска мира. Мы живем на изумительной планете, и мы могли бы впустить это изумление.
* * * * *
1.Профессор истории медицины и экологических исследований факультета истории медицины и биоэтики Висконсинского университета в Мадисоне, лауреат премии Vilas Research, премии имени Уильяма Коулмана
2. «Капиталоцен» — термин Андреаса Мальма и Джейсона Мура, используемый Харауэй с 2012 года для описания эпохи эксплуатации земли глобальным капиталом. — Прим. ttw.
3. *Даяки — общее название коренного населения острова Калимантан (Борнео). Meratus Dayak — поселение, выращивающее тропические леса в горах Мератус в провинции Южный Калимантан. Они живут в труднопроходимой местности, часто в нескольких днях ходьбы от ближайшего продовольственного рынка, занимаются натуральным хозяйством и охотятся, а для исцеления болезней обращаются к шаманам. Название Meratus для этого сообщества людей предложила Анна Цзин в книге In the Realm of the Diamond Queen [Anna Lowenhaupt Tsing. In the Realm of the Diamond Queen: Marginality in an Out-of-the-Way Place. Princeton University Press, 1993], чтобы избежать уничижительного этнического термина Bukit («дикарь»). — Прим. ttw.
4. В статье «Наемный труд и капитал» Карл Маркс рассматривает труд как средство для существования наемного рабочего. То есть труд — это жизнедеятельность рабочего, которую он продает для получения «необходимых средств к жизни» (заработной платы). Но чем больше расширяется производство и чем шире применяются машины, тем больше происходит разделение труда и уменьшается потребность в высокой квалифицированной рабочей силе. За счет этого растет конкуренция между рабочими во всех сферах, где используются машины, снижается заработная плата и сильнее сокращаются средства занятости. В свою очередь фермеры тоже попадают в зависимость от разрастающегося производства: им становится сложнее конкурировать из-за постоянного усовершенствования машин и стремления быть именно крупными промышленниками. А в данном случае у фермеров остается не так много выбора при ведении своего хозяйства. — Прим. ttw.
5. Программа трансмиграции была инициативой голландского колониального правительства по переселению безземельных людей из густонаселенных районов Индонезии в не столь многолюдные районы страны. Продолжается индонезийским правительством. — Прим. ttw.
6. Социолог Питер Фрейз в книге «Четыре сценария будущего: Жизнь после капитализма» называет «экстерминизмом» безотрадную версию будущего, в котором богатая элита истребляет излишки населения — тех, кто больше не является частью рабочей силы, — и, таким образом, служит бременем для общества, зацикленного на максимизации капитала. — Прим. ttw.
7. По мнению философа науки Яна Хакинга, термин «технонаука» призван подчеркнуть, что естественные науки не представляют собой объективное знание в смысле нейтрального описания мира, объективное знание, оторванное от материально-технической базы, которая независимо предшествует технике. — Прим. ttw.
8. Реляционность — отношения между всеми существами, способными рефлексировать. ― Прим. ttw.
9. Создание-племени по Харауэй ― взращивание «прочной взаимной, обязательной, непреднамеренной, такой-которую-нельзя-просто-отбросить-когда-становится-неудобной связанности». Для нее это ― необходимый путь, насущная этическая ответственность. Она объясняет: «Не обязательно быть биологически родственными, но можно каким-то косвенным образом принадлежать друг с другом к одной и той же категории так, что это имеет последствия. Если я в родстве-племени с человеческими и более-чем-человеческими существами в районе залива Монтерей, то у меня есть обязанности, обязательства и радости, которые могли бы быть другими, заботься я о другом месте. Никто не может быть в племени со всеми, но наши племенные сети могут быть полны привязанностей. Я чувствую, что потребность в заботе через поколения является насущной и не может быть просто чем-то гуманистическим». ― Прим. ttw.
10. Фразой подчеркивается, что животные, согласно новым исследованиям, не могут считаться индивидуумами по анатомическим или физиологическим критериям, поскольку разнообразие симбионтов присутствует и функционирует как при конструировании метаболических путей, так и при выполнении других физиологических функций, развитие животных без симбионтов является неполным. Слово «симбиоз» было изобретено для описания лишайников. — Прим. ttw.
11. прибор для измерения теплоты. — Прим. ttw
12. Натуральное хозяйство — вид экономики, в котором деньги не используются при перемещении ресурсов среди людей: ресурсы распределяются посредством прямого бартера, законного права или распределения в соответствии с традиционным обычаем. — Прим. ttw.
13. Определение аминокислотной или нуклеотидной последовательности для чтения генома. — Прим. ttw
14. Филогеография — область исследований родственных связей видов и видовых групп, а также историй их становления с использованием молекулярно-генетических методов. — Прим. ttw.
15. игра слов: have hope — «иметь надежду», have heart — «иметь смелость». — Прим. ttw
Перевод: ася надеждовна и ииван кочедыжников
Редактура перевода: Мария Королева
Перевод: Spectate
