июне 2020 года масштабное наводнение в Западной Украине смыло дома и дороги, несколько человек погибло. Украинская общественность отреагировала на бедствие без особой эмпатии. Многие комментаторы обвинили жертв стихии, которые, дескать, спровоцировали ее массовой вырубкой деревьев.
“Их, местных, много лет устраивает такая ситуация – они все кто активные, а кто пассивные соучастники этого истребления. Нечего в таком случае взывать к государству при очередных наводнениях, смытых дорогах и уничтоженных селах”, – говоритсяв одном блоге, типичном для значительной части украинского интернета.
Это не первый подобный случай. В таком же духе комментировали публикацию расследования о том, как IKEA и другие западные компании используют нелегально вырубленную карпатскую древесину. Многие тогда посчитали важным снять какую-либо ответственность с этих брендов, которые для украинского среднего класса символизируют идеал европейской жизни, и подчеркнуть роль местных чиновников, а также “простого народа” в иронических кавычках.
Нащупав эту струну, президент Владимир Зеленский, в свою очередь, проник в чат дальнобойщиков, чтобы лично отчитать ихза то, что они обходят весовой контроль – вместо стандартных обвинений в адрес “системы” и абстрактных “коррумпированных чиновников”. Наконец, когда весной северные регионы Украины охватили лесные пожары и в националистическом секторе гражданского общества начали традиционно подозревать российских диверсантов, известный националистически настроенный журналист заявил, что “главным диверсантом выступает население Украины, которое срать хотело на собственную страну” и поджигает траву.
Этот акцент на индивидуальной субъектности можно было бы приветствовать как отход от традиционной постсоветской аполитической оптики, в которой “обычные люди” бессильны перед лицом всемогущей “власти”. Более того, его можно было бы интерпретировать как проявление здравого смысла в параноидальной атмосфере, стремящейся объяснить любую проблему “гибридной войной, которую ведет Россия”.
Но в реальности этот дискурс вовсе не помогает дать слово угнетенным классам в Украине или усилить критический социальный анализ. Практические последствия заключаются в последовательной демонизации “народа” и инверсии ценностного наполнения этого понятия, традиционно почитаемого в мейнстримной культуре.
Антинародники
Украинская публичная сфера полнится обвинениями в адрес “народа”, который выбрасывает мусор в лесу и достраивает балконы, искажая фасады. Низшие классы также обвиняются в “коррупции” – а именно, в злоупотреблении социальной помощью от государства.
Эту позицию в деталях изложила Галина Третьякова, пришедшая на должность главы парламентского комитета социальной политики из страхового бизнеса. Ее типология включает две производительных разновидности людей – трудолюбивых “патрициев” и “воинов” – тогда как все остальные претендуют на ресурсы, которые они едва ли заслужили, ошибочно принимая добрую волю производителей-благодетелей за свое безусловное право.
Национал-либеральная интеллигенция в основном сочувственно отнеслась к этой социальной теории, дистанцируясьот некоторых “противоречивых” фраз, “вырванных из контекста”, но поддерживая общий пафос.
Тяжеловесный морализм этого элитистского дискурса, давно обосновавшегося в украинской деловой прессе, объединяет викторианские нравы и либертарианскую этику Айн Рэнд, чьи книги пользуются в Украине необычайным успехом. “Моралистский анархизм” украинской интеллигенции систематически ведет к оправданию доминирующей стороны в любом конфликте. Так, украинские дискуссии об американских протестах против расистского полицейского насилия имеют странную тенденцию уделять непропорциональное внимание анализу рынков африканской работорговли в период раннего модерна.
Тот факт, что четыре столетия назад европейцы не охотились на африканцев лично, а покупали их у местной элиты, скорее всего, показался бы нерелевантным любому участнику дискуссии вокруг Black Lives Matter в США, но постсоветский интеллектуал ощущает сильнейшую потребность морально оправдать просвещенного европейского/американского субъекта, с которым он идентифицирует себя, чтобы таким образом оправдать собственную позицию.
Похожим образом структурируются и дискуссии о моделях регулирования проституции: сильнейшее эмоциональное отвержение “скандинавской модели”, криминализирующей клиента, возможно, коренится именно в моральном измерении. Подрывая традиционный моральный ландшафт, этот подход патологизирует контрагента-мужчину, который обычно является доминирующей стороной.
Политика рессентимента
Демофобию украинской интеллигенции легко понять в контексте выборов 2019 года, нанесших этой социальной группе глубокую коллективную травму. Извечные претензии украинских “традиционных интеллектуалов” на лидерство и представительство украинских низших классов были разрушены на протяжении считанных недель, когда поддерживаемый ими президент Петр Порошенко показал провальные результаты против Владимира Зеленского, получившего беспрецедентные 73% голосов.
В результате этого поражения, исполненные рессентимента “лидеры общественного мнения” оказались отрезаны от собственно общества и создали коллективную идентичность “25%” – мудрое и ответственное меньшинство, противостоящее легковерному плебсу.
Эсхатологическое мировоззрение и этос этой группы излагает писатель Александр Ирванец: “Но – нам дальше жить рядом с ними. Ждать, верить в перемены к лучшему. А к ним – к ним относиться как к братьям и сестрам своим, немудрым, недалеким. Таковы уж они. Почувствовав, что их большинство, что они доминируют на данный момент в обществе, наши братья и сестры лишь сильнее уверились в своей правоте, безошибочности своего выбора. Так обстоят дела сегодня”.
Литании о невежественных массах, утративших ориентацию в социальном пространстве, множатся в социальных сетях и блогах. Украинская интеллигенция оплакивает свою судьбу, представляя себя “гражданским обществом”, вычеркнутым из нового популистского общественного договора. “Гражданское общество внезапно стало ненужным и власти, и народу.
Власти – из-за Майданов и опасности перманентного контроля, народу – из-за создания ощущения неуверенности и потрясений продвижением идей реформ и модернизации, которые ему не нужны и непонятны”, – комментирует писатель Андрей Бондарь.
Как ни парадоксально, этот элитизм украинских националистов и либералов сближает их с российской либеральной интеллигенцией, для которой элитизм и демонизация низших классов является средством самоконституирования как минимум с начала 1990-х. В России постепенный распад исторического блока между интеллигенцией и “народом” вызвал к жизни националистов, которые подобрали отброшенную популистскую риторику.
В Украине национализм всегда присутствовал в этом блоке, цементируя его, а не раскалывая. Понятие народного суверенитета сыграло важнейшую роль в легитимации создания независимого государства в 1991 году, в политической борьбе в 1990-х и 2000-х, в Оранжевой революции и Евромайдане.
Учитывая, насколько важна была совсем недавно идея свободного и мудрого народа для нынешних “25%”, зная о “популистских” инстинктах, традиционно превалирующих в украинской публичной сфере, невольно задаешься вопросом: почему и как произошел этот элитистский поворот?
Антипопулистский популизм
Я утверждаю, что несмотря на все вышесказанное, поворот к элитизму на самом деле не произошел, и что “народ” по-прежнему является ключевым источником легитимности для украинской интеллигенции. Меняется значение, вкладываемое в понятие “народ” популистами разных школ.
Чтобы лучше понять этот демофобный популизм, можно прочесть эссе Уласа Самчука, писателя-коллаборациониста, редактировавшего газету “Волынь” во время германской оккупации Украины в 1940-х. В январе 2020 его текст под названием “Народ или чернь” массово цитировала “антипопулистская” интеллигенция в качестве ответа на новогоднюю речь Зеленского, в которой тот поставил под сомнение важность символической исторической и языковой политики, столь важной для интеллектуалов.
В статье, датированной 1941 годом, Самчук проводит различие между вульгарной чернью, не интересующейся своими корнями и идентичностью, и благородным народом, чья добродетель заключается в противоположном настрое. Аналогично, те, кто цитирует Самчука в 2020 году, не утверждают, что украинский народ порочен как таковой. Напротив, они восхваляют его, но отказываются признать “настоящим народом” большинство жителей страны. Отсюда и вездесущие кавычки вокруг этого слова там, где “народ” ругают.
Каковы критерии зачисления в “народ” в этом дискурсе? Важнейшим фактором является лояльность к Майдану — это мегасобытие, во время которого украинский народ конституировал себя и заявил о себе миру, стало эпифанией для украинской интеллигенции.
Дадим слово еще раз Александру Ирванцу: “Ради создания хоть какого-то положительного противовеса в эти дни часто вспоминаешь моменты, когда действия народа вызывали у тебя гордость за него. Оранжевый Майдан 2004-го, поющий “Ще не вмерла…” миллионным стройным хором.
Майдан 2013-14 годов, весь в дыму и в холодной мгле, решительно ощетинившийся деревянными битами и щитами против “Беркута” в полном боевом снаряжении. Тогда действительно верилось, что народ знает правду и выбирает верный путь. Сегодня эта вера не то чтобы исчезла совсем, но основательно пошатнулась”.
В картине мира Ирванца численность народа, то есть “знающих правду”, драматически сократилась, но это обратимый процесс. Долгожданную новость о падении рейтинга доверия Зеленскому в этой среде не замедлили интерпретировать как свидетельство народной мудрости, несмотря ни на что.
В опубликованном недавно исследовании анализируется логика украинского национализма после Майдана 2013-14 гг., совмещающая “гражданские” и “этнические” признаки благодаря плавающему определению “нации” в Украине. Но за декларациями гражданской инклюзивности виднеются новые эксклюзивные барьеры между “сознательными активными гражданами” и “пассивными рабами”.
Эти барьеры проходят сквозь “прогрессивную” повестку украинских национал-либералов, обуславливая, например, инклюзивность в отношении ЛГБТ+ эксклюзивными политическими критериями. Примером может служить запись в блоге Ульяны Супрун, рожденной в США бывшей руководительницы украинского здравоохранительного ведомства и иконы в среде “прогрессивных реформаторов”.
В своем тексте она рисует идиллическую картину “двух отцов, которые водят своего ребенка в церковь, обучают украинскому языку и культуре, являются частью сообщества, где все воспринимают их семью нормально”. Супрун недостаточно этой патриотической оговорки, и она объясняет, что эту семью очень любит ее бабушка, рожденная в межвоенной Галичине, участвовавшая в вооруженной борьбе украинских националистов во время войны, рисковавшая жизнью в руках советских агентов и эмигрировавшая из СССР.
Вряд ли политически нейтральные или, например, поддерживающие пророссийскую оппозицию ЛГБТ+ могут рассчитывать на поддержку этого “ультралиберального” сектора украинского гражданского общества.
Часто важным критерием называют язык общения, но во многих случаях он является не автономной ценностью, а индикатором классовой и “цивилизационной” принадлежности. Примером здесь является текст шоумена Антина Мухарского, который “сознательно выбрал украинский путь уже во взрослом возрасте”. Он объясняет этот выбор тем, что всегда предпочитал “качественное меньшинство” “интеллектуально деградировавшему большинству” с его “инфантильно-зависимым психотипом раба”.
Мухарский заключает, что украинцами не рождаются, это привилегия, которую надо заработать, которая определяется “духом, воспитанием и образованием”, а не официальным гражданством. Эти зыбкие критерии сообщают понятию “народа” крайнюю гибкость и зависимость от политической конъюнктуры, позволяя интеллигенции оставаться популистской даже в то время, когда она проповедует “антипопулизм”.
Характерно, что даже критики “секты 25%” разделяют ее фундаментальные критерии политического различения. Либеральный историк из Львова Василь Расевич критикует нарциссистскую элиту, неспособную преодолеть экзистенциальный кризис 2019 года, и объясняет ее пороки генетической “постсоветской” природой этой группы: нынешняя интеллектуальная элита по сути является продолжением советской номенклатуры, отсюда и ее реакционный в конечном счете характер.
Бравирование высоким стилем
В академических исследованиях популизма выделяют три традиции. Самая известная школа, ассоциируемая с именем Каса Мудде, концептуализирует популизм как “тонкую”, или неглубокую идеологию, разделяющую общество на порочную элиту, добродетельный народ, активных защитников народа и злокозненных “других”.
В нашем случае распределение ролей очевидно: национал-либеральные интеллектуалы борются против угнетателей из другого пространства и времени (Россия как имперская метрополия и “советские” пережитки в украинском обществе) во имя виртуального народа. Роль расиализированных “других” играет не доверяющее политикам непатриотическое население, которое не оправдывает ожиданий защитников настоящего народа.
Другая влиятельная концепция популизма предложена Эрнесто Лаклау и Шанталь Муфф, которые проследили процесс выстраивания требований и интересов разных социальных субъектов в “цепь эквиваленций”, которая затем кристаллизируется вокруг пустого означающего, превращаясь в народную идентичность. Последняя существует только в рамках антагонистических отношений с враждебным лагерем, находящимся по ту сторону границы, проведенной через общество.
С этой точки зрения можно отметить крайне малое количество “интересов”, интегрированных сегодня в “цепочку эквиваленций” национал-либеральной интеллигенции. Эта цепочка едва ли выходит за пределы националистов, евро-энтузиастов, ветеранов войны на Донбассе, активистов НГО и собственно национал-либеральной интеллигенции.
Эти идентичности не зафиксированы, они могут описывать разное количество людей в зависимости от материальных конъюнктур, о которых Лаклау и Муфф не пишут. Но в данный момент “народ”, к которому отсылает данный популизм, крайне малочислен, отсюда и маргинальное положение этого лагеря в сегодняшней украинской политике.
Наиболее интересный взгляд на украинский популизм “25%” предлагает третья школа исследований популизма. Пьер Остиги и Стивен Моффит определяют популизм как политический стиль, типичной чертой которого является “бравирование культурно низким”. Популисты культивируют “неотесанные” жесты и речь, которые обычно ассоциируются с низшими классами, и тем самым скандализируют утонченный мир высокой политики.
В этом смысле популизм можно интерпретировать как “символическую классовую борьбу“, навязывающую различения и классификации, выгодные определенным группам. Разница между адептами брексита или Дональдом Трампом и украинскими интеллигентами в том, что последние делают нечто противоположное: их популизм заключается в бравировании культурно высоким. Конструируемый ими “народ” политически сознателен, воспитан и образован, в отличие от презренных и невежественных “масс”.
Интеллектуальная элита является самоназначенным представителем этой благородной группы, но все остальные вольны записываться в ее ряды. Инклюзивность “народа”, открытый доступ в его ряды, сбалансирован строгими критериями политического поведения, навязываемого членам сообщества. Таким образом, повышение в символической иерархии возможно только при условии принятия политической повестки “25%”.
Мое этнографическое исследование рабочей среды в преимущественно русскоязычном регионе Украины показывает, что многие находят эту сделку привлекательной. Некоторые представители доминируемых социальных групп интернализируют логику “элитистского популизма” и вступают в ряды воображенного сообщества “настоящего украинского народа”, соответственно корректируя свои взгляды и привычки.
Переход на украинский язык в русскоязычном окружении, поддержка непопулярной политики “декоммунизации” и тому подобные шаги ставят человека в конфликтное положение внутри его социальных сетей. Но в то же время они служат инструментами социального различения. Так конструируются атомы “настоящего народа”, отмеченные высоким уровнем символического капитала, рассеянные в толще необразованных масс.
Либеральный элитистский популизм средних классов — не исключительно украинское явление. Существуют исследования аналогичных процессов в Болгарии, где “социальные” антиправительственные протесты зимой 2013 года критиковались как сборища материалистических, ленивых, криптокоммунистических масс.
В то же время “моральные” протесты летом 2013 года, во главе которых была болгарская либеральная интеллигенция и средний класс, преподносились как борьба капиталистических творцов-идеалистов, требующих правового государства. Этот дуализм “граждан и анти-граждан“, формулируемый интеллектуалами, находит свое продолжение в социальных практиках тех, кто хочет вступить в ряды “настоящих граждан”: те, кто проиграли от экономической трансформации, активно “перековываются”, стремясь перенять мировоззрение и диспозиции среднего класса.
Такой же набор бинарных оппозиций характеризует и румынскую политику, где средние классы устроили антикоррупционный крестовый поход, основанный на следующих противопоставлениях: “антикоррупция и верховенство права против коррупции и кумовства; аполитичная экспертиза и технократия против политического дилетантства; филоевропеизм против антиевропейского популизма; Запад против Востока; устремленные вперед модернизаторы против устремленных назад наследников коммунизма; демократы против недемократов; свободолюбивые люди против подневольного электората; те, кто привлекают инвесторов, против тех, кто их отпугивает; модернизация против стагнации; активные граждане против живущих на пособии; цивилизованные против плебса; гражданское общество против государства; добро (или по крайней мере меньшее зло) против зла”.
Во всех трех случаях традиционные интеллектуалы отвечают на кризис легитимности популистским обращением к “достойному” народу, формулируя крайне морализаторские критерии принадлежности. Во всех трех случаях этот популизм “бравирует культурно высоким”, реагируя на десятилетия “конвенционального” популизма, традиционно доминировавшего в регионе.
Наконец, во всех трех случаях содержание этого обращения определяется зависимым положением постсоциалистического региона в глобальном капитализме: ценностно наполненное различение между “Западом и Востоком”, или “Европой и Азией”, структурирует популизм интеллигенции.
Можно ли отыскать такой популизм за пределами постсоциалистического региона? С одной стороны, его можно сравнить с центристским популизмом Эмманюэля Макрона, чей инклюзивный посыл помещается в рамки эксклюзивного императива принять неолиберальный дух “нации стартапов”. Как и в Украине, макронистские интеллектуалы “бравируют высоким” и конструируют символические иерархии, внизу которых находятся безнадежные лентяи, привыкшие к подачкам и неспособные найти работу, просто перейдя улицу.
Впрочем, этот дискурс практически не содержит никаких значительных геополитических оппозиций. С другой стороны, политика неолиберальных партий “третьего пути” в западном мире — от Демократической партии в США и новых лейбористов в Великобритании до германской СДПГ — содержит характерную прогрессистскую повестку, ориентированную на средний класс, что сближает ее со среднеклассовыми “антипопулистами” из Украины.
Дискурсивную конструкцию, противопоставляющую “популизм” “демократии” и настаивающую на необходимости технократического правления, обращенную к культурно привилегированным слоям населения и в то же время говорящую от имени народа, можно продуктивно осмыслить как особую форму популизма. Украинская интеллигенция в таком случае — лишь частный случай более общего феномена, а не изолированная экзотическая патология, которую можно объяснить “сложной национальной историей”.
Автор: Денис Горбач
Источник: openDemocracy
