Когда парламент Британии летом 2013г. опубликовал билль о Прозрачности лоббирования, непартийных кампаниях и профсоюзах, стало ясно, что это не более чем попытка грубо пресечь влияние гражданского общества на политику. Любая общественная деятельность, затрагивающая политику, теперь регулируется гораздо жестче, чем раньше; однако корпоративное лоббирование осталось практически незатронутым. И хотя в билль еще будут вноситься поправки, прежде чем он станет законом, несомненно, что он является стратегическим шагом правительства отстоять монополию истеблишмента на политическую власть.
Эта попытка ограничить влияние внепарламентских, непартийных групп также представляет собой неявное признание того, что политическая легитимность теперь во многом лежит вне партийной системы.
В то время как политическая элита пытается ограничить гражданскую активность, корпоративный мир пытается использовать ее. Так компания Nestlé, рекламируя зерновые завтраки, теперь использует лозунг «пусть каждый знает, что дети любят «Чириз»».
Ходячие мертвецы политических партий.
Билль можно трактовать и как ответ политических партий на опасную угрозу. Он не просто отражает обеспокоенность влиянием информационных технологий, облегчивших организацию и проведение гражданских кампаний; он – следствие обеспокоенности взрывом гражданской энергии, совпавшим со временем, когда основные политические партии, по всем признакам – активности, численности, доверию, практически мертвы.
Активность избирателей на выборах постоянно снижается. Избиратели, участвующие в выборах, голосуют не потому, что им действительно нравится партия Х, а потому, что они испытывают страх или отвращение к одной из партий. Численность политических партий, достигнув в середине прошлого века пика в 3,8 миллиона человек, упала вдесятеро.
Газета «Гардиан» недавно выяснила, что средний возраст члена Консервативной партии составляет 70 лет, то есть партия буквально вымирает, не в состоянии привлечь в свои ряды молодое поколение. У партии Либеральных Демократов свой кризис, поскольку численность партии резко сократилась после того, как она вошла в правящую коалицию. У партии лейбористов сейчас лишь 15% ее членов являются активными сторонниками партии, что резко сократило ее финансирование. Трудовой народ больше не может полагаться на партии.
Для многих людей политические партии это необходимое зло, нужное лишь потому, что избирательному процессу нет альтернативы. Политиков презирают: по данным компании «Ipsos Mori» лишь 18% людей считают, что им можно доверять.
Это – зомби-политика. Плоть на костях наших органов власти сгнила. Политические партии становятся несовместимыми с современной культурой. Люди стремятся сами строить лучшее будущее и участвовать в общественной жизни, а не отдавать голоса партиям.
Когда партии находятся в упадке, вместо них начинают процветать ситуативные, целевые, специализированные общественные организации. Проблема в том, что эти организации не могут действовать в роли партий, не могут полностью заменить их. В отличие от партий, они не стремятся к государственной власти, а созданы для того, чтобы влиять на принимаемые решения. Более того, хотя у них есть народная поддержка, они рискуют оказаться поглощенными корпоративным лоббированием и структурами власти, а в эстетическом плане – утратить свое лицо.
Отвращение к власти.
Политики мало что делают, чтобы вернуть себе былой статус, пока они предоставляют власть корпоративному сектору, либо технократическим «экспертам». К сожалению, большая часть этих экспертов это финансисты, банкиры и связанные с ними экономисты. Корпоративные лоббисты тем временем представляются незаинтересованными советчиками. Все это наводит на мысль о том, что политики и политические партии стремятся не к лучшему обществу, а прежде всего, к власти.
Государственные институты, вместо того, чтобы стать площадкой для переговоров и решения конфликтующих интересов, стали просто источником власти для тех, кто их занимает.
Имоген Тайлер в недавней книге «Революционные субъекты», убедительно доказывает, что государственная власть сейчас основана на воспроизводстве самой себя через создание подавленных субъектов. Бродяги, беженцы, городские недотепы – все они демонизируются из-за отвращения к ним, подогреваемого поп-культурой, таблоидами, риторикой и законами власти, ущемляющей их интересы. И неудивительно, что в этом процессе государство и его элиты сами становятся чужаками. Это ведет к распространенному мнению, что все политики – коррупционеры.
Питер Оборн (известный в Британии журналист и политический комментатор – А.М.), комментируя массовые выступления летом 2011, так сказал об этом: криминал на наших улицах нельзя отчленить от морального разложения в высших слоях британского общества. Последние два десятилетия мы видим чудовищный упадок стандартов в британской правящей элите.
Тайлер полагает, что плохое поведение маргиналов является «механизмом, благодаря которому выплескивается общественное недовольство политикой и существующими порядками, которые усиливают неравенство и разрушают сами основы демократии».
Дэвид Харви в «Краткой истории неолиберализма» также усматривает подрыв демократии в самой логике неолиберализма. Как он указывает, неолибералы считают демократию «роскошью, позволительной только в условиях относительного благополучия и широкого среднего класса, гарантирующего политическую стабильность». Когда возникает риск неуправляемых элементов, принимающих неправильные решения, неолибералы стремятся передать управление в руки экспертов и элит.
В таком идеологическом климате многие, кто раньше участвовал в политике, считая ее дорогой к лучшему обществу, сама идея обретения политической власти утрачивает смысл.
Однако власть – политическая, экономическая, культурная, подразумевает действие независимо от настроений тех, кто ее реализует. Она существует во всех обществах, во всех социальных сетях. Благодаря М.Фуко, мы понимаем власть как отношения с другими людьми, как определенные учреждения и наше взаимодействие с окружающим миром – от которого мы зависим и частью которого мы являемся. Однако неолиберальная культура делает все, чтобы скрыть формирование этих отношений, скрыть использование власти в слоях репрезентации, скрыть противоборствующие силы.
Неолиберализм изменил смысл политики так, что она перестала опираться на общность людей и быть коллективным делом, и стала лишь выражением индивидуальной моральной компетенции – включая использование брэндов. Как сказала об этом Сара Банет-Вейзер, наша политика превратилась в брэндовую культуру, где «граждане потребители производят, накапливают, расходуют и торгуют моральным капиталом так же, как они делают это с социальным и экономическим капиталом».
Сам акт «присоединения» к чему-то большему, включая общее видение мира, становится заметно труднее в культуре, которая вынуждает человека постоянно оглядываться, выискивая пути самовыражения через материальное потребление.
Конечно, сопротивление в такой культуре все еще возможно. Такие группы как «Occupy» и «UK Uncut» выражают свои политические идентичности, которые тоже становятся своего рода брэндами. Они используют звонкие лозунги, социальные медиа и эффективный графический дизайн. Они открывают оппозиционные формы политического самовыражения. Что более важно, они также предлагают подлинную и глубокую связь между активистами через справедливую борьбу с наиболее кричащими недостатками общества – а также азарт расширения границ законного протеста.
Проблема в том, что они часто «варятся в своем соку», находятся в своем узком круге понятий. Пытаясь создать альянс между «жалкими субъектами» со дна общества и беспокойной молодежью из среднего класса, они строят свою политику на отрицании всех структур власти. Поскольку политический класс строит свою политику на отторжении маргинальных групп, то новые протестные группы крепят свою солидарность на сопротивлении всем формам лидерства и власти.
Это настроение теперь хорошо представлено среди левых манифестантов, даже среди самых передовых. Клэр Соломон, видная участница студенческого движения 2011г., недавно побывала на одном собрании по сетевой политике, держа в руках томик Ленина «Что делать?». Однако когда ее представили как лидера студенческого движения, она спешно опровергла это, несмотря на то, что она уже была избрана главой профсоюза студентов лондонского университета, крупнейшего в стране.
Этот анекдотический случай, как в капле воды, отражает то, что происходит во многих организациях протестующих, которые расцвели в последние годы. Похоже, их пугает сама идея получения реальной власти, или даже лидерства. Для любой организации иметь систему сдержек от эгоизма и самодурства лидеров – очень и очень желательно, однако тут дело идет гораздо дальше скромности, и все говорит о том, что утрачена сама вера в способность выборных представителей быть кем-то большим, чем просто тиранами.
Похоже, что это и есть причина того, почему люди махнули рукой на политические партии: сама цель создания партий – получение политической власти и следование за лидером, больше не вызывает доверия.
«Сетевой субъект» в мире брэндов.
Идея Пола Мейсона о «сетевом человеке», что заметно по недавней волне глобальных протестов после «Арабской весны», дает возможность понять, что же сейчас происходит. Самодостаточный либеральный субъект находится в окружении других индивидов, и выглядит неким героическим актером, способным быстро ответить на любую попытку ущемления его интересов, способным учиться на ходу, чтобы решить любую проблему. В то же время, эта фигура стала идеалом современной эмансипации именно потому, что она уходит от неизбежности неравных и постоянно меняющихся отношений власти между людьми, организациями и группами, но при этом сохраняет идею взаимосвязи и участия.
Такого героя нашего времени можно приветствовать, поскольку он решает конфликты на основе эмоциональной преданности делу. Он (или она), являются порождением дематериализующей силы Интернета, которая бросает вызов существующим структурам власти и секретным службам.
В этом мире брэндов и сетей формальная политическая власть не просто ассоциируется с коррупцией или разочарованием: она вызывает животный страх и отвращение. Большинство людей стремится избежать ее любой ценой, воспринимая ее как некую заразу, которая отравляет все вокруг. В то же время, новые социальные сети, хотя они и стали средством быстрой концентрации коллективной власти, утрачивают значение коллективного пространства из-за проникновения в них спецслужб, а также растущего доминирования капитала.
Статья Паоло Гербаудо (Paolo Gerbaudo) в журнале Soundings указывает на Египет, как пример того, что происходит, если побеждает эта героическая, но наивная масса, не имеющая лидеров: к власти быстро приходят военные.
Отрицание формального выражения власти и лидеров представляет собой больше, чем простую попытку избежать компромисса с неолибералами. Это идеология, как в общепринятом, так и в марксистском смысле. Горизонтализм страдает скрытым внутренним дискомфортом. Он не имеет механизма взятия власти, а потому остается беззащитным перед старыми иерархиями, взращенными капиталом и дисциплинарным аппаратом государства, чьим интересам они и служат.
Идеология движения, не имеющего лидеров, в конце концов, истощает силы протестующих, оставляя их открытыми (в прямом и переносном смысле) перед реакционными иерархиями. Пожирая революционеров, иерархии становятся только сильнее.
Это стало очевидным в «Арабской весне» – когда молодежные активисты оказались зажаты между различными иерархическими силами после окончания революции, а на Западе – когда зачаточное, хотя и пользующееся поддержкой населения движение сопротивления силам, которые привели мир к финансовому кризису, стало «пищей» для корпоративной власти, еще более усилившейся благодаря такой «подкормке».
Один из основных теоретиков отвергания власти это Джон Холлоуэй, чье влияние на подобного рода «горизонталистские» движения продолжает ощущаться. Его представления простираются за пределы простого отказа от самой идеи власти: «Проблема традиционного концепта революции, вероятно, не в том, что он нацелен слишком высоко, а в том, что он нацелен слишком низко. Идея прихода к власти, независимо от того, власть ли это над правительством или более мягкая власть благодаря положению в обществе, не учитывает то, что цель революции в растворении отношений власти, в создании общества, основанного на взаимном принятии человеческого достоинства. Обычно не учитывается то, что революция означает приход к власти с целью отмены власти. Сегодня на повестке дня стоит значительно более востребованная прямая атака на отношения власти. Единственный путь осуществления такой революции, который мы можем себе представить, это не погоня за властью, а растворение власти» (John Holloway, Change the World Without Taking Power: The Meaning of Revolution Today, Pluto Press, 2002). Такой утопический взгляд предлагает Холлоуэй.
Понятно, что когда власть, или желание власти, становится навязчивым, возникают серьезные проблемы. Вопрос в том, для чего нужна власть. Собираемся ли мы решать серьезные проблемы общества и всего мира? Как мы собираемся решать огромные проблемы климатических изменений, неравенства и несправедливости? Если у нас нет понимания неизбежности отношений власти, как мы можем использовать эту власть?
Новая политика участия?
Похоже, что ответ на эти вопросы – в новых формах участия в политике. Я не разделяю веру в то, что информационные технологии в одночасье изменят мир, откроя перед нами золотой век демократии. Лишь сами люди, работая вместе – со всей доброжелательностью и стремлением понять и обсудить все расхождения, могут изменить этот мир к лучшему.
Власть может стать легитимной, только если она выражает народную волю. В настоящее время эта легитимность обычно достигается через участие масс в политике и коллективное принятие решений при эффективном и ответственном лидерстве. Для этого не нужны харизматичные лидеры, но лишь согласованные, прозрачные и законные действия, и преобразование существующих структур власти.
Наконец, существуют информационные технологии, которые можно применить для поиска лучших способов использования власти, чтобы сделать ее менее «грязной», и их уже начинают применять некоторые политические партии Европы.
Например, итальянская партия «M5S», хотя и возглавляется псевдоавторитарным лидером Бепе Грилло, доказала, что вполне возможно создать движение с помощью Интернета, а Пиратская партия Германии с ее «текучей обратной связью» убеждает в том, что есть нетрадиционные пути ведения политических дебатов и принятия решений, когда в них напрямую участвует большое количество людей.
Подобным образом группы, такие как «38 Degrees» и «Avaaz» показывают, что вполне можно быстро мобилизовать огромное количество людей, чтобы они выразили свое мнение по конкретным вопросам, причем сделать это по-новому. Что важно, во всех этих случаях имеет место антиправительственная риторика, или, по крайней мере, ведутся переговоры о структурах власти. Идеальная модель не найдена. Однако впереди еще предстоит множество проб, ошибок и экспериментов.
Политическим партиям нужно использовать новые структуры участия масс в политике, иначе они рискуют ослабнуть еще больше. Но если группы активистов не избавятся от отвращения к власти, и будут и дальше растворяться в брэндовой культуре, угроза, нависшая над партиями, может растаять. Нынешняя «зомби-политика» не может продолжаться долго, но пока неясно, что придет за ней.
Бен Литл
Перевод А.Маклакова.
Источник: www.eurozine.com
Читать целиком: http://dialogs.org.ua/ru/cross/page32861.html
