Славой Жижек только что опубликовал свою третью книгу о пандемии коронавируса. Как можно думать так быстро? И писать еще быстрее? Корреспондент DIE ZEIT позвонил политическому философу и спросил его об этом.
DIE ZEIT: Господин Жижек, после публикации двух книг о пандемии коронавируса вы выпустили новую работу. В книге “Небеса в беспорядке” (Heaven in Disorder) речь идет о мире после пандемии. В этот раз мы не хотели говорить о кризисе левых или политической ситуации, а хотели спросить вас о совершенно другом: как вам удается писать так быстро?
Славой Жижек: Я должен об этом с вами говорить? Разве это не нарциссизм? Кого волнует, как я работаю?
– Нам очень интересно! Мы хотели бы узнать ваш коммерческий секрет, Очевидно, что вы были очень продуктивны даже в те напряженные и депрессивные месяцы, которые остались позади.
– Я работал меньше, чем обычно. Я также периодически впадал в депрессию. Моя повседневная жизнь стала более мрачной, я меньше спал. Большинство материалов, которые были опубликованы в упомянутых вами книгах, были подготовлены в качестве реакции на то, что я увидел по телевизору или прочитал в сети. Они стали свидетелями моего философского интереса, который пережил пандемийный локдаун. И в этом смысле, даже если это звучит непонятно, я был даже более счастлив во время пандемии. Я весь день лежал на диване и смотрел старые фильмы, потом читал плохие новости – и вдруг у меня появляется новая мысль! Мне неудобное в этом признаваться, но что может быть лучше?
– Насколько новой должна быть идея, чтобы она попала в один из ваших текстов? Также там можно прочитать идеи, которые вы подобным образом уже формулировали ранее.
– Конечно, я снова многое позаимствовал у себя. Но я никогда не повторяюсь! Если мои оппоненты так утверждают, то они заблуждаются. Я возвращаюсь к тому же материалу, но с другого направления. Так происходит развитие мышления. Делез писал, что только повторение может дать место для оригинальности. Оригинальность – это когда вы говорите то же самое, что говорили всегда, но это предстает в новом свете. Вот почему я люблю цитировать одни и те же шутки и анекдоты.
Потому что у меня часто складывается впечатление: о, ты всегда неправильно истолковывал эту шутку, ты не понял ее настоящего смысла до сих пор! Анекдот, который я рассказываю чаще всего: Еврей хочет эмигрировать из Советского Союза. Когда бюрократ спросил его, почему, еврей ответил: «По двум причинам. Во-первых, я беспокоюсь, что Советский Союз утратит свою мощь». – «Никогда», – отвечает бюрократ. «И это вторая причина», – говорит еврей. В свое время русский друг рассказал мне эту шутку, и она до сих пор влияет на мою интерпретацию Гегеля.
– Такая шутка также уже содержит в себе набросок многих ваших текстов. Когда вы рецензируете фильмы, то часто основной тезис вашего анализа звучит так: “Плохой парень на самом деле хороший парень, а хороший парень – плохой парень”.
– И в то же время я достиг еще более высокого уровня. Сегодня я полагаю, что первое впечатление обычно бывает правильным. Например, мне нравятся детективные истории, в которых в начале вводятся обычные подозреваемые, а в конце сюрпризом становится то, что очевидный подозреваемый на самом деле является убийцей. Двойной разворот. Сегодня мне кажется утомительным постоянно кричать: все не так, все наоборот! Теперь моя любимая позиция: это не так, но иначе и быть не может, поэтому в определенном смысле это именно так!
– Это звучит интересно, можете ли вы привести подобный пример?
– Примеры пугают меня, потому что каждый действительно хороший пример в конечном итоге подрывает идею, которую он должен демонстрировать.
– Вы можете назвать хоть один? Журналисты любят примеры!
– Возьмем буржуазное понятие свободы. Обычная критика, которую марксисты высказывают в отношении этого понятия, выглядит следующим образом: в действительности эта свобода означает лишь свободу продавать себя на рынке! Эта свобода – всего лишь еще одна форма моего рабства! И так далее. Но здесь я бы задал другой вопрос: не является ли определенная форма порабощения, отчуждения единственной рамкой, в которой мы действительно можем быть свободными? Моя политическая формула, которой я сейчас шокирую своих друзей, и здесь я ссылаюсь на формулировку, используемую Питером Слотердайком, которого так ненавидят немецкие левые: что нам на самом деле нужно, так это хорошее отчуждение!
Я хочу быть отчужденным! Я хочу, чтобы мной управляли механизмы, которые для меня непостижимы. Я не хочу, чтобы мне приходилось каждый день после обеда обсуждать вопросы водоснабжения и медицинского страхования в низовом демократическом сельсовете. Я хочу сидеть здесь, смотреть старые фильмы и писать. Я вообще не люблю находиться среди людей, поэтому мне и нравится пандемия.
– Как выглядел ваш рабочий день до пандемии? Вы уже тогда были так продуктивны?
– К сожалению, мне так и не удалось установить четкий рабочий распорядок. Я завидую таким философам, как Кант или Деррида: они вставали не позже пяти утра, работали до одиннадцати, а потом выходили из дома и читали лекцию в университете или еще где-нибудь. После этого рабочий день заканчивался, они дремали, читали, вели оживленные беседы. И так было каждый день.
– Вы не настолько дисциплинированы?
– Мне нужно много спать, я встаю в девять или десять, потом сначала иду в магазин, я редко приступаю к работе утром. А потом между шестью и семью часами вечера я регулярно вспоминаю, что сделал слишком мало. У меня возникает протестантская совесть, и я отчаянно пытаюсь работать, хотя на самом деле я снова слишком устал. Но я не хочу ложиться спать с мыслью, что за весь день я не сделал ничего полезного. Я хочу прочитать еще хотя бы десять страниц или написать страницу. Вот почему я не люблю встречаться с людьми за ужином, это все портит. Конечно, я бы хотел поменять этот ужасный ритм на лучший, но не знаю как!
– Мучаетесь ли вы, когда пишете? Или вам нравится писать?
– Хотя я якобы пишу много и быстро, правда в том, что я ненавижу писать. Для меня невозможно сесть за компьютер – или раньше за печатную машинку – и сказать себе: «сейчас я буду писать!» Для меня это ужас, невыносимое давление. Что мне делать вместо этого? Я разделил эту задачу на две части. Сначала я немного читаю, может быть, отмечаю отрывок, а потом набираю в компьютере уже сформулированную идею, мысль, иногда даже две или три страницы. Самое главное, что я говорю себе в процессе: это еще не финальная работа! Я только делаю заметки! А потом в какой-то момент я достигаю точки, где говорю: да, это уже было написано, теперь все уже записано. Я просто должен отредактировать его. Немного разгладить и переставить. Вы понимаете, в чем фокус?
– Вы делаете вид, что вам никогда не придется писать – и все же вы пишете.
– Да, я лгу себе.
– Звучит как стресс.
Я бы хотел, чтобы все было по-другому! Если мне нужно сравнить писательство с работой композитора, то мой пример для подражания – не Моцарт или Бетховен, а Бах. Бах сочинял регулярно по несколько часов каждый день и не бился с материалом как сумасшедший, как Бетховен. Бах был просто хорошим мастером. Я бы хотел заниматься философией, как он! Но у меня ничего не получается.
Поэтому я никогда не писал “средних произведений”, если понимать под этим творческий этап, когда человек регулярно работает над важными книгами. Пятнадцать лет назад я был еще подростком. Я сказал себе: придет время, когда я вырасту и напишу действительно великие произведения, а сейчас я просто пишу здесь свои ранние работы. А потом в какой-то момент я понял, что уже давно состарился – и не было никакой средней фазы! Сейчас я уже пишу свои поздние работы.
– Но не кажется ли вам, что, когда вы пишете, вы меньше мучаетесь?
– Искусство заключается в том, чтобы в какой-то момент насладиться такими повседневными страданиями. В этом заключается великое понимание психоанализа, как его понимает Лакан: Вся человеческая сексуальность основана на том, что само по себе совершенно не работает, но человек повторяет ошибку до тех пор, пока не почувствует от нее удовольствие. Так я смотрю не только на свою работу, но и на всю свою жизнь.
– И последний вопрос: когда вы пишете на компьютере, есть ли у вас любимый шрифт? Например, я предпочитаю писать шрифтом Cambria.
– В данном случае мой ответ вполне вульгарен: я стар и плохо вижу, поэтому буквы должны быть, прежде всего, большими. Я просто использую шрифт Arial. Но это не имеет ничего общего с эстетикой. Я ненавижу любое эстетизирующее отношение к писательству, если рукопись каким-то образом должна выглядеть особенно причудливо. Я также ненавижу людей, которые возмущаются, когда редактор вмешивается в их текст. Знаете, как это бывает в журналистике: вычеркиваешь запятую в статье, а автор приходит и кричит: “О боже, вы полностью испортили мою статью!”. Нет, у текстов должна быть четкая основная идея, способная пережить такие изменения.
– Это относится и к данному интервью?
– Да, печатайте, что хотите. Мне все равно, я точно не хочу заранее его смотреть!
Беседовал Ларс Вайсброт
Источник: Die Zeit
