Жан-Пьер Дюпюи — современный франко-американский философ, профессор Политехнической школы в Париже и Стэнфорде. Дюпюи — жирардианец, то есть последователь Рене Жирара; уровнем ниже в его интеллектуальном пантеоне размещаются богослов Иван Иллич вместе с философом и участником антивоенного движения Гюнтером Андерсом. Из биографии самого Жирара о Дюпюи известно, что он (1) запивает маффины энергетическими напитками, (2) обратился в жирардианство после прочтения «Лжи романтизма и правды романа» и (3) считает его «дешевле психоанализа».
Интересы Дюпюи можно определить в виде некой последовательности «встреч»: с одной стороны, это встреча французской социально-этической мысли со всем немецким и американским (условно, Руссо и Вольтера с Арендт и Ролзом), с другой — гуманитаристики с естественными науками, техникой и экономикой.
Исходя из этого разнообразия тем и влияний, одни люди знают Жан-Пьера Дюпюи скорее как философа техники, «объекта поклонения стартаперов Кремниевой долины», который наводит мосты между гуманитариями и инженерами, другие — как типичного француза, который, хоть и совершает вылазки в сторонние области, хорошую цитату из «Исповеди веры савойского викария» не променяет ни на что.
«Знак священного» — вторая книга Дюпюи, вышедшая на русском языке; первой была опубликованная в 2019 году «Малая метафизика цунами». Обе во многом посвящены одной теме и разрабатывают одну концепцию, занимающую автора уже много лет, — это тема катастрофического будущего мира и концепция «просвещенного катастрофизма», к которой мы еще вернемся. Содержание книг также во многом пересекается, так что, если вы не читали «Цунами», «Знака» будет вполне достаточно.
«Знак» в заглавии книги — не signe, а marque, то есть «метка». Такая трактовка позволяет лучше уяснить себе цель книги: в качестве рудимента, рецидива или «скрытой и неосознаваемой структуры» отыскать священное в областях, которые якобы от него свободны, — таких, как экология, наука, экономика, демократическое голосование, этическая теория, международная политика в формате ядерного сдерживания и прочее.
Заканчивается все очень личной главой о фильме Хичкока «Вертиго», который произвел на автора огромное впечатление и определил всю траекторию его творчества. В предисловии к своей книжке «Внутренний опыт» французский философ Жорж Батай писал, что из пяти ее частей лишь две написаны «по необходимости», прочие же — «из похвальной заботы сложить книгу».
Поскольку же новые французские философы научились писать книги просто так, не заботясь о том, чтобы они «складывались», главы у Дюпюи слабо связаны и представляют собой размышления на разные темы, хотя и озвучены в одном тоне.
Первая и предпоследняя, шестая глава Дюпюи посвящены мировой катастрофе — как гласит подзаголовок к другой его книге, «невозможной и неизбежной». Образ ее в целом сводится к экологическому коллапсу, который приведет человечество на грань — а может, сразу за грань — вымирания. Вызвана эта катастрофа будет двумя причинами, которые совпадают с позициями двух ключевых для Дюпюи фигур: это насилие между людьми (Жирар) и неумеренный прогресс технологий (Иллич). «Люди, пишет автор, губят природу, потому что, ненавидя друг друга, не замечают третью сторону, которую сметают в ходе своей борьбы.
Среди разновидностей этого исключенного третьего природа — в первом ряду». С другой стороны, автор не мыслит катастрофу как нечто единичное; он ожидает неконтролируемую цепочку событий, вызванную превышением целого ряда критических порогов. Центральной опасностью остается потепление климата, в связи с которым Дюпюи уместно заявляет, что представление об «энергетическом кризисе» — ошибка.
Чтобы избежать фатального потепления климата, добычу нефти, газа и угля необходимо сократить на две трети от нынешних объемов. Ресурсов у нас не просто достаточно: их в три раза больше, чем нужно. (Точно так же, как и переводов Рене Жирара.)
Нынешний кризис Дюпюи зовет «апокалипсисом в этимологическом смысле, поскольку он являет нечто основополагающее для мира людей»; апокалипсис разоблачает себя как человеческое, а не божественное или природное насилие. Здесь к месту вспомнить, что к написанию книги Дюпюи подвиг Бенуа Шантр — французский автор широкого профиля и соавтор Жирара в его последней и самой апокалиптической книге «Завершить Клаузевица», вышедшей в том же издательстве Carnets Nord в 2007-м — за два года до «Знака священного».
Хотя Дюпюи на эту книгу Жирара не ссылается, авторы во многом соприкасаются и в любом случае мыслят в одном направлении: оба говорят о апокалипсисе как вероятном уничтожении человечества его же собственными силами и требуют «одуматься», «вернуться к здравому смыслу и духу» (Дюпюи) и желательно полностью отказаться от насилия и вообще «взяться за руки» (Жирар).
Однако между ними есть и различия: Жирар скорее ограничивается миром людей и непосредственным противостоянием стран — например, США и Китая. Дюпюи переключает этот гештальт с фигуры на фон: экологию, ресурсы и потепление.
В чем же заключается знаменитая авторская концепция catastrophisme éclairé — «просвещенного катастрофизма», — которая кочует из одной его книги в другую и преподносится как фирменное savoir-faire? Формулировок несколько, из них я приведу две: это «мысленный перенос самих себя в момент времени после катастрофы, чтобы, оглянувшись в направлении нашего настоящего, мы увидели в катастрофе судьбу — но ту, которую можно было по собственной воле предотвратить, коли еще не поздно»; «хитрость, состоящая в том, чтобы делать вид, будто мы жертва судьбы, держа в уме, что мы единственная причина того, что с нами происходит».
Зачем же нужна такая позиция? Чтобы сохранить «аспект трансцендентности», не впасть в «искушение гордыней» — и еще, по-видимому, чтоб не удариться в отчаяние. Однако еще более важная цель этой хитрости — заставить себя наконец поверить, что катастрофа реальна и обязательно наступит, если мы не начнем (или не перестанем) шевелиться. С жираровской точки зрения для меня, правда, так и осталось неясным: зачем сохранять в катастрофе трансцендентность — то есть то самое священное, от которого нынешний мир уже вроде как избавлен благодаря христианству?
Здесь мы видим еще одно критическое сходство с Жираром: Дюпюи мыслит человеческую историю как нарратив, у которого есть кульминация и развязка — но, что еще важнее, идея и сюжет. Если наука и техника видят мир как совокупность проблем и их имманентных решений, Дюпюи требует представить общую картину в художественном смысле: ему бы хотелось, «чтобы каждый инженер, технократ или глава предприятия еженедельно прочитывал хотя бы один роман и смотрел хотя бы один фильм». Совет, нужно признать, остроумный, но трудновыполнимый даже для среднего замученного жизнью гуманитария.
Фрагменты про катастрофу, безумие доктрины ядерного сдерживания и то, каким образом бомба сделалась для нас «новым священным», — пожалуй, сильная часть книги. Если ее что-то и портит, то в первую очередь высокомерный тон, мудрые рекомендации по спасению мира и вездесущие жирардианские теории, которые выскакивают на читателя будто с ножом из-за угла: вот он спокойно листает страницы, а вот ему безо всяких объяснений начинают читать нотации про «миметический омут», кризис различий, сходство двойников и все прочее.
Однако уже со второй главы с претенциозным названием «Наука как теология, себя не ведающая» все эти недостатки превращаются в серьезную проблему. Становится ясно как день, что автор обладает высшей истиной и относиться к ней сколько-нибудь критически не намерен. Эту вторую главу он начинает с постановки «теолого-научной проблемы» — то есть вопроса о том, автономны ли наука и техника от метафизических и ценностных суждений.
Выясняется, что отнюдь не автономны, поскольку совершают метафизическую операцию снятия категориальных различий между жизнью и не-жизнью — или жизнью и смертью — и в теории даже смогут «играть в Бога» и «порождать жизнь из не-жизни». «Наше общество больше не может позволить себе готовить, содержать и защищать зашоренных ученых. На кону наше выживание. Нам нужны „рефлексирующие” ученые — не такие наивные по отношению к идеологической оболочке, в которую часто оказываются завернуты их собственные исследовательские программы, а также лучше осознающие, что их наука неизбежно опирается на ряд метафизических решений», — заключает из этого автор.
Самые же обалдевшие люди, с точки зрения Дюпюи, — это трансгуманисты, поскольку они не скрывают своих намерений превзойти человеческую природу и лишить человека бесценного и человеческого par excellence опыта боли и смерти. Интересно, что по другую сторону конкретно этих баррикад находится еще один известный жирардианец — основатель PayPal Питер Тиль: гей, либертарианец, инвестор в борьбу со старением и достигатор бессмертия. Из чего можно сделать вывод, что жирардианство бывает разное.
Допустим, все это так — но при чем же здесь теология в строгом смысле? Автор, вероятно, мог бы ответить, что расколдовывание мира тоже форма апофатической теологии или что передовые научные сферы узурпируют традиционные сферы влияния религии, которая некогда определяла, что такое жизнь, смерть, мир и человек. Подобный ответ, однако же, весьма походит на тот дурацкий аргумент, что атеизм — это такая религия, потому что атеисты якобы «верят, что Бога нет». Правда же заключается в том, что атеизм — это религия ровно в том смысле, в каком не-собирание марок — это хобби.
Продолжая свои рассуждения, в третьей главе автор задается вопросом, возможна ли наука, которая изучала бы религию и при этом была от нее свободна (ответ — «нет, нет и нет»). Впрочем, наука, о которой идет речь — не религиоведение, а «когнитивные психология и антропология эволюционистского толка».
Если вы до сих пор ничего не поняли, это Ричард Докинз и Паскаль Буайе. Здесь, признаться, я серьезно опешил: невежество Докинза в качестве критика религии настолько хорошо известно, и его уже столько раз за это пинали, что снова вступать с ним в полемику кажется несерьезным.
Он ведь «новый атеист» и взаправду считает, что Микеланджело лучше бы расписывал Храмы Науки — ну как с таким спорить? Впрочем, Дюпюи настроен весьма решительно и выкатывает против своего врага циклопической мощи орудие — последнее слово наук о человеке: две страницы цитат из «Элементарных форм религиозной жизни» Дюркгейма (1912). Религия, втолковывает он Докинзу, — это не только верования, но и ритуалы.
Это не только вера в сверхъестественное, но и феномен жизни общества. В конечном счете, как выясняется, Дюркгейм тоже не совсем прав, поскольку лишает религиозное самостоятельной силы и принижает его в пользу морали и общества. Победителем в схватке предсказуемо выходит Жирар с его теорией священного.
Самая же сомнительная часть построений философа начинается с его рассуждений о том, что в основе любой науки лежит христианское откровение. Дюпюи не принадлежит ни к одной из христианских церквей и, вероятно, даже не верует в Бога, но определяет себя как «христианина-интеллектуала», уточняя, что его христианство имеет эпистемологический характер: «я пришел к убеждению, что христианство несет знание о мире людей… превосходящее все науки о человеке вместе взятые. Христианская идея, выраженная, в частности, в Евангелии, и есть наука о человеке… эта наука охватывает весь мир людей, в том числе все остальные религии в истории человечества».
Подобное кредо сугубо жирардианское, и «знание о человеке» по сути тождественно здесь миметической теории: человек желает не сам по себе, а через другого, культура рождается из коллективного убийства козла отпущения, а жертва, которую все считали виновной, на самом деле невинна — и это главное открытие христианства.
Если и есть читатель, которому этот набор постулатов не покажется странным, ему придется быть таким же правоверным зелотом-жирардианцем. Если у кого-то возникнут вопросы — это его личные проблемы, особых разъяснений не будет. Обычный христианин и образованный гуманитарий здесь сойдутся лишь в том, что христианство — это большая и плюралистическая традиция, которая отнюдь не исчерпывается Священным Писанием и тем более только Евангелиями.
Однако же именно такова особенность — и родовое проклятие — жирардианства: оно игнорирует весь массив христианского богословия после Нового Завета. Его даже не интересует, что вообще была какая-то там традиция. Изначально это связано с тем, что в книге «Вещи, сокрытые от создания мира» Жирар предлагает «нежертвенное» прочтение Страстей Христовых, которое шло вразрез со всей последующей богословской традицией — и поэтому противопоставляет это свое «истинное» христианство другому, как оно есть, «историческому».
Хотя впоследствии Жирар от своего «еретичества» отказался, в миметической теории так и остался зияющий двухтысячелетний пробел на месте христианской традиции богословия. Можно понять, когда Евангелием ограничиваются жирардианцы-теологи вроде Раймунда Швагера или Джеймса Алисона, но Дюпюи претендует на то, что его работа — «метафизический и теологический детектив», а для проведения такого расследования в теологии необходимо все-таки разбираться. Недостаточно просто сказать: «в демократическом голосовании все сводится к жребию, а это сакральный институт» или «у нас тут произошло обожествление атомной бомбы, мы относимся к ней как в древности относились к священному».
Это упрощенческий жирардианский подход, тогда как для написания серьезной сакральной генеалогии требуются усилия и особые знания. Хороший пример таких исследований — «Царство и слава» Агамбена, который выводит менеджмент из христианской ойкономии и управления, «Признания плоти» Фуко, где субъект выводится из монашеских практик наблюдения за собой, или, в крайнем случае, Милбанк с его богословской генеалогией секулярного.
Все это — небезусловные, но компетентные исследования о преемственности секулярного к религиозному. Богословские познания Дюпюи исчерпываются фразой: «Верую, ибо абсурдно, говорил святой Августин», — которую он выдает, бичуя «абсолютную слепоту и ограниченность» Докинза и Буайе. Конечно, не Августин, а Тертуллиан, да и у него пассаж звучит иначе. Интересно, что в английском переводе эту фразу стыдливо поправили: «One thinks of the dictum mistakenly attributed to Tertullian: Credo quia absurdum est». Не стоило, право же: в сочетании с невыносимо высокомерным тоном эта ошибка — ценное дополнение к портрету автора.
Не хотелось бы обвинять Дюпюи в невежестве: это хороший образчик «лисы», он знает разное во множестве областей и ловко между ними лавирует. Его главные проблемы, как мне кажется, немного в другом: это лень и пафос. Совершенно как и Жирар, он уверен, что обрел высшую истину, рассуждает о принципиальных вещах, дает миру полезнейшие советы и поэтому совершенно не нуждается ни в чем, кроме Жирара, Иллича, Руссо, Арендт, Гюнтера Андерса, Дюркгейма, Юбера с Моссом и еще пары современных французских коллег.
Его перечисление связанных со жребием ритуалов сгодилось бы для антропологического сочинения 1930-х (вроде «Человека и сакрального» Кайуа), но вряд ли годится сейчас. О многих вещах — например, исламском терроризме — он судит так, будто в мире об этом не написано ни строки. Ему не хватает желания рассказывать интересные истории о том, что он прочитал или придумал: он «приводит в пример» нанотехнологии или молекулярную биологию — но ничего на их счет не поясняет; упоминает «миметическое соперничество в науке», но дальше ни слова про Пастера и Коха или Маска и Безоса.
Вместо этого мы видим бесконечные флешбэки о его собственном интеллектуальном пути, блестящей карьере, разносторонних проектах, «страстном увлечении техникой» и духовном обращении под влиянием Жирара и Альфреда Хичкока.
В заключение я хотел бы обратить внимание читателя еще на один момент, навеянный сумасшедшим манифестом режиссера Константина Богомолова про Европу как «новый этический рейх» и вообще «босховский ад», где обитают «мультикультурные гендерно-нейтральные черти». Дело в том, что жирардианство — философия если не целиком «правая», то с мощным креном и нередко выступающая против всяких #MeToo, «желтых жилетов» и BLM.
Из текста «Лжи романтизма» следовало, что при Людовике XIV жилось лучше и что именно демократизация после Французской революции привела к тому, что люди стали равны — и погрязли, как следствие, в ресентименте и миметических склоках. С точки зрения Жирара, нынешний преображенный христианским откровением мир пронизан «заботой о жертвах». Нам не только на них не плевать, но мы еще и чересчур много им позволяем — стоит выставить себя жертвой, и дело в шляпе.
XX век для него был временем «козлов отпущения второго порядка», когда бывшие козлы отпущения — банальный пример, но Гитлер и Сталин — стали делать козлов отпущения из других. Исходя из этого сопоставления, нынешнее засилье политкорректности и тиранию со стороны меньшинств Жирар называл «другим тоталитаризмом». В том же ключе мыслит и Дюпюи, когда критикует «левые» дискурсы: «в рамках „жертвенной” справедливости униженный словно бог мести… морально превосходит унижающего.
В качестве компенсации „гонитель” должен возместить „жертве” ущерб от ресентимента, однако цена избавления от долга бесконечно высока». Примерно такую же риторику — разве чуть более пошлую — практикуют и враги «новой этики», когда пишут о «Швондерах от BLM», требующих чего-то там для «оголодавших Флойдов».
Эти теоретические обоснования подкрепляются и на практике: судя по опыту разговоров с жирардианцами на собраниях Colloquium on Violence & Religion, многие из них действительно голосуют за республиканцев (и Трампа). За кого голосует Дюпюи — неизвестно, но проблема ясна. Если это, конечно, проблема.
Над десакрализованным миром нависло объективное незримое зло, надвигается ужасное бедствие. Гюнтер Андерс повторяет свою притчу про Ноя, в которой тот предупреждает всех о катастрофе, — слушатели ее уже слышали, но вежливо терпят. Зарвавшимся ученым хорошо бы взять себя в руки; Докинз, кряхтя по-утиному, лежит на обеих лопатках. Знакомство можно считать удавшимся.
Алексей Зыгмонт — о книге Жан-Пьера Дюпюи «Знак священного»
Источник: Горький
