Каким образом Билл Гейтс смог стать самым богатым человеком Америки? Его богатство не идет ни в какое сравнение со стоимостью производимой компанией Майкрософт продукции.
То есть этот факт не является результатом того, что его фирма производит лучшее программное обеспечение и продает его по меньшей цене, чем конкуренты, или результатом того, что Гейтс более успешно “эксплуатирует” своих сотрудников (компания Майкрософт платит своим интеллектуальным рабочим сравнительно высокие зарплаты). Если бы все обстояло именно так, Майкрософт давным-давно бы обанкротился: люди выбирали бы бесплатные операционные системы типа Linux, которые точно так же хороши, как и продукция компании Майкрософт, если не лучше.
Миллионы людей все еще приобретают программное обеспечение компании Майкрософт только потому, что Майкрософт позиционировал себя как почти что универсальный стандарт, практически монополизировав рынок. Это ей удалось за счет воплощения того, что Маркс называл “всеобщим интеллектом”, подразумевая коллективное знание во всех его формах, начиная с науки и заканчивая практическими навыками. Билл Гейтс эффективным образом присвоил часть общего разума и стал богатым за счет взимания ренты с его использования.
Маркс в своих работах о капитализме не исследовал возможность присвоения всеобщего интеллекта (по большей части потому, что он рассматривал только его социальное измерение). Тогда как именно это находится сегодня в основе борьбы за интеллектуальную собственность, поскольку роль всеобщего интеллекта, основанного на коллективном знании и общественной кооперации, выросла в эпоху постиндустриального капитализма таким образом, что богатство извлекается из всего чего угодно так, как будто при его производстве был соразмерно задействован труд.
В результате не случается саморазрушения капитализма, как того ожидал Маркс, но происходит постепенное замещение прибыли, произведенной в результате эксплуатации труда, на присвоение ренты, полученной в результате приватизации знания.
То же самое происходит и с природными ресурсами, эксплуатация которых является одним из мировых источников ренты. Это приводит к непрекращающейся борьбе за право получать ренту между гражданами третьего мира и западными корпорациями. Существует некая ирония в том, что разъясняя разницу между трудом (которым производится прибавочная стоимость) и другими товарами (чья стоимость полностью исчисляется в потреблении), Маркс приводит именно нефть в качестве “обычного” товара.
Ныне любая попытка связать рост или падение цены на нефть с ростом или падением стоимости или цены на эксплуатируемый труд не имеет смысла: издержки производства пропорционально несопоставимы с той ценой, которую мы платим за нефть, ценой, за которую владельцы ренты должны сказать большое спасибо ее ограниченным запасам.
Следствием роста производительности труда в результате экспоненциального роста значимости коллективного знания становится изменение смысла безработицы. Самый большой успех, которого добился капитализм (рост производительности труда, все большая эффективность) – это увеличение числа ненужных рабочих. Но то, что должно было стать благом – уменьшение объемов тяжелого труда – становится проклятьем. Иначе говоря, шанс на то, чтобы быть длительное время объектом эксплуатации, видится теперь как привилегия.
Мировой рынок, как выразился Фредрик Джеймисон, ныне является “местом, в котором каждый когда-то был производительным трудящимся, и в котором труд повсеместно начал оценивать себя исходя из рамок системы”. В продолжающемся ныне процессе капиталистической глобализации категория безработицы больше не ограничивается марксовым понятием “резервной армии труда”, она также включает, как пишет Джеймисон, и “то население Земли, которое так сказать “выпало из истории”, которое было преднамеренно исключено из модернизационного проекта капитализма Первого мира и списано в качестве безнадежного и исключительного” – так называемые failed states (Конго, Сомали), жертвы голода или экологических катастроф, загнанные в капкан псевдо-архаичной “этнической ненависти”, объекты филантропии и заботы со стороны НКО, либо мишени в “борьбе с террором”.
Таким образом, категорию безработицы приходится расширить, чтобы охватить обширный диапазон всех людей от временно не занятых, включая тех, кто уже не в состоянии найти работу или перманентно не занятых, до жителей гетто и трущоб (всех тех, кого Маркс сам часто отвергал как “люмпен-пролетариат”), и, в конечном итоге – до всего населения стран, подобно белым пятнам на древних картах, исключенных из мирового капиталистического процесса.
Некоторые считают, что эти новые формы капитализма предоставляют новые возможности для освобождения. Во всяком случае, таков тезис Хардта и Негри, излагаемый в книге “Множество”. Они пытаются радикализовать тезис Маркса, согласно которому, если отрубить голову капитализму, то получится социализм. Идеи Маркса, как они их понимают, были исторически ограничены понятием централизованного, автоматизированного и иерархически устроенного механического индустриального труда, в результате чего Маркс понимал “всеобщий интеллект” как что-то вроде госплана.
И только сегодня с появлением “нематериального труда” революционный разворот оказывается “объективно возможен”. Этот самый нематериальный труд располагается между двумя полюсами: от интеллектуального труда (производящего идеи, тексты, программы и т.д.) до аффективного труда (которым заняты врачи, сиделки, бортпроводники). Сегодня нематериальный труд является “гегемоном” именно в том смысле, в котором Маркс провозгласил капитализм XIX века временем гегемонии крупного индустриального производства.
Этот труд навязывает себя не тем, что его численно больше, но за счет того, что он играет ключевую, символическую, структурообразующую роль. Возникает огромный новый домен под названием “общее” (commons) – это общее знание и новые формы общения и кооперации. Продуктами нематериального производства являются не предметы, но новые общественные или межличностные отношения. Нематериальное производство биополитично, это производство общественной жизни.
Хардт и Негри описывают тот же самый процесс, который идеологи нынешнего “постмодернистского” капитализма представляют как переход от материального к символическому производству, как переход от логики централизации и иерархизации к логике самоорганизации и полицентричной кооперации. Разница лишь в том, что Хардт и Негри стараются остаться верными Марксу. Они пытаются доказать правоту Маркса, что развитие всеобщего интеллекта в длительной перспективе несовместимо с капитализмом.
Идеологи постмодернистского капитализма утверждают обратное: марксистская теория (и практика) остается внутри структур иерархической логики централизованного государства и тем самым не имеет никакого отношения к социальным последствиям информационной революции. И у этого мнения есть хорошее эмпирическое основание. Что разрушило коммунистические режимы, как не их неумение приспособиться к новой социальной логике, вызванной на свет информационной революцией?
Они пытались оседлать революцию, превратив ее в еще один крупномасштабный проект централизованного планового государства. Парадокс заключается в том, что Хардт и Негри представляют в качестве уникального шанса преодолеть капитализм именно то, что идеологи информационной революции представляют как явление нового, “лишенного трения” капитализма.
Анализ Хардта и Негри имеет несколько уязвимых мест. В частности он не объясняет, как капитализм смог пережить появление новых (в классических марксистских терминах) производственных отношений, которые делали бы капитализм устаревшим.
Они недооценивают тот размах, с которым современный капитализм успешно (по меньшей мере в краткосрочной перспективе) приватизирует сам всеобщий интеллект, как и ту степень, с которой рабочие, и даже больше чем буржуазия, становятся ненужными (со все большим и большим числом тех, кто не просто становится временно безработным, а вообще ненанимаемым).
Если старый капитализм идеальным образом включал предпринимателя, который инвестировал (свои либо позаимствованные) деньги в производство, которое он организовывал и которым сам управлял, и затем только получал прибыль, то сегодня появляется новый идеальный тип. Сегодня это уже не предприниматель, который владеет своей компанией, но эксперт менеджер (либо правление под председательством гендиректора) управляет компанией, которая принадлежит банкам (которые в свою очередь так же управляются менеджерами, которым банки не принадлежат) либо различным инвесторам.
В этом новом идеальном типе капитализма старый добрый буржуа, который казалось бы вышел из игры, снова возвращается в образе наемного управляющего. Новая буржуазия получает зарплату, и даже если она владеет частью своей компании, она получает долю в акциях в качестве вознаграждения за труд (“бонусы” за “успех”).
Эта новая буржуазия по-прежнему присваивает прибавочную стоимость, но уже в (мистифицированной) форме так называемой дополнительной заработной платы. Они получают гораздо больше, чем “минимальная оплата труда” пролетариев (мифический объект для ссылок по всяким поводам. Настоящая “минимальная оплата труда” – те деньги, которые получают рабочие на потогонках Китая и Индонезии), и в этом состоит разница между ними и обычными пролетариями. Буржуазия в классическом смысле слова постепенно исчезает.
Капиталисты возвращаются в лице множества наемных работников, в виде квалифицированных управленцев, которые имеют право получать больше в силу своей компетенции (вот почему псевдонаучная экспертная оценка имеет такое значение – она легитимирует неравенство в доходах). Далеко не ограничиваясь лишь менеджерами, категория работников, получающих прибавочную зарплату, расширяется до всех сортов экспертов, администраторов, государственных служащих, врачей, адвокатов, журналистов, интеллектуалов и людей искусства.
Прибавка, которую ни получают, выражается в двух формах: больше денег (для менеджеров и проч.), но также меньше работы и больше свободного времени (особенно – для интеллектуалов, но также и для чиновников и проч.).
Процедура экспертной оценки, благодаря осуществлению которой некоторые работники получают право на прибавочную зарплату, является волюнтаристским механизмом осуществления власти и идеологии, всерьез не имея никакого отношения к реальной компетентности. Прибавочная зарплата существует не благодаря экономическим, но благодаря политическим основаниям – ради сохранения “среднего класса” и социальной стабильности. Волюнтаризм общественной иерархии неслучаен, в нем-то все и дело: волюнтаризм экспертизы аналогичен волюнтаризму рыночного успеха.
Взрыв насилия угрожает не тогда, когда слишком много случайного происходит в общественной сфере, но когда пытаются это случайное устранить. В “Знаке священного” (La Marque du sacré, 2008) Жан-Пьер Дюпуи рассматривает иерархию как одну из четырех процедур (“dispositifs symboliques” – символических диспозитивов), функции которых состоят в том, чтобы сделать отношения господства не столь унизительными.
Это собственно иерархия (выраженный порядок, который позволяет мне относиться к моему низкому статусу независимо от моей внутренней самооценки), демистификация (идеологическая процедура, которая показывает, что общество немеритократично, но является продуктом объективной социальной борьбы, что в свою очередь позволяет мне избежать болезненного вывода о том, что чье-то превосходство является результатом чужих способностей и достижений), случайность (сходный механизм, посредством которого мы приходим к пониманию того, что наше положение на социальной шкале является результатом природной и социальной лотереи – счастливчики родились с правильными генами и в богатых семьях) и сложность (действие неконтролируемых сил приводит к непредсказуемым последствиям; например, невидимая рука рынка может привести меня к краху, а соседа – к успеху, даже если я умнее и больше трудился).
Вопреки своей очевидности, эти механизмы не бросают вызов иерархии и не угрожают ей, но делают ее приемлемой, поскольку “что вызывает потоки зависти, так это мысль о том, что другой оказался достоин своей удачи, а не противоположная идея, которая только и может быть открыто высказана”.
Дюпуи извлекает из своей предпосылки следующее заключение: большая ошибка полагать, что относительно справедливое общество, которое также и воспринимает себя как справедливое, тем самым будет лишено всяких обид. Наоборот, именно в таком обществе те, кто занимает подчиненное положение, найдут выход для своей уязвленной гордости в яростном взрыве насилия.
В этом смысле понятен тупик, в котором оказался сегодня Китай. Идеальной целью реформ Дэн Сяопина был капитализм без буржуазии (иначе она станет новым правящим классом). Теперь же китайские лидеры сделали болезненное открытие, что капитализм без устойчивой иерархии (которая является результатом самого факта существования буржуазии) вызывает постоянную нестабильность. Так каким путем пойдет Китай?
Бывшие коммунисты между тем проявили себя как наиболее эффективные капиталистические менеджеры, поскольку их историческая неприязнь к буржуазии как классу идеально соответствует тенденции современного капитализма стать капитализмом менеджеров без буржуазии – в обоих случаях, как говорил когда-то Сталин: “Кадры решают все”. (Интересна разница между современным Китаем и Россией: в России университетским преподавателям до смешного мало платят, они уже де факто часть пролетариата, тогда как в Китае они чувствуют себя вполне комфортно, получая свою часть прибавочной зарплаты – вполне достаточные средства, чтобы гарантировать их лояльность).
Понятие прибавочной зарплаты открывает в новом свете нынешний “антикапиталистический” протест. Во время кризиса очевидные кандидаты на “затягивание поясов” – это нижний слой наемной буржуазии. Политический протест – это его единственный ресурс, коли эти люди не желают присоединяться к пролетариату. Хотя их протест номинально направлен против грубых порядков рынка, в действительности они протестуют против последовательной эрозии их (политически) привилегированного экономического положения.
Айн Рэнд в “Атлант расправил плечи” мечтала о бастующих “креативных” капиталистах. Эта мечта нашла свое извращенное выражение в нынешних забастовках, которые в основном являются забастовками части “наемной буржуазии”, ведомой страхом потерять свои привилегии (их прибавочной зарплате относительно минимального размера оплаты труда). Это не пролетарский протест, но протест против опускания до уровня пролетариата.
Кому сегодня нужны забастовки, если обладать постоянной работой уже само по себе считается привилегией? Уж не низкооплачиваемым работникам (еще оставшейся) текстильной индустрии и т.п., но привилегированным работникам с гарантированными рабочими местами (учителям, водителям городского транспорта, полицейским). То же самое касается и волны студенческого протеста. Основной мотив студенческих протестов, вероятно, состоит в страхе того, что высшее образование больше не гарантирует студентам прибавочную зарплату по окончании вуза.
И в то же время очевидно, что настоящее возрождение протеста за последний год от Арабской весны до Западной Европы, от движения “Оккупируй Уолл-Стрит” до Китая, от Испании до Греции, не должно рассматриваться только лишь как бунт наемной буржуазии. Каждый случай необходимо брать по отдельности. Студенческий протест против университетской реформы в Великобритании явным образом отличается от августовского бунта, который явил собой карнавал потребительского разрушения, настоящее извержение вулкана исключенных.
Можно утверждать, что восстание в Египте началось как бунт наемной буржуазии (образованная молодежь протестует против отсутствия перспектив), однако это был лишь один аспект гораздо более широкого протеста против репрессивного режима. С другой стороны, протест едва затронул бедных рабочих и крестьян, а электоральная победа исламистов является индикатором того, насколько узкой была социальная база изначально секулярного протеста.
Греция – это особый случай. Здесь в последние десятилетия благодаря займам и финансовой помощи Евросоюза была создана (особенно это касается разросшегося аппарата чиновников) новая наемная буржуазия. И греческий протест в большей степени мотивирован ее страхом потерять привилегии.
Между тем пролетаризация нижнего слоя наемной буржуазии сопровождается на противоположном полюсе необоснованно высокими вознаграждениями топ-менеджерам и банкирам. Эти вознаграждения являются экономически необоснованными поскольку, как показали расследования в США, их размер обратно пропорционален успеху компаний.
Но вместо того, чтобы обрушиваться с моральной критикой на эти тенденции, разумнее рассматривать их как знак того, что капитализм сам по себе уже не в состоянии найти некий стабильный уровень саморегуляции. Капитализм угрожает, иными словами, выйти из-под контроля.
Источник: LRB
